Рассказы

Рассказы

Степь

 

Жара выматывала…. Хотелось пить, но тёплая, даже почти горячая вода из фляжки жажду не утоляла, и была просто противной на вкус, отдавая железом. Найти бы тень, отдышаться, да и отдохнуть часок. Лямки рюкзака резали плечи, в зените раскалённым белым шаром висело обжигающее солнце Казахстана.

Степь была выжжена июльским солнцем, ветер гнал струйки пыли, вдалеке крутились маленькие пылевые смерчи. Жаркое марево искажало горизонт, и над красной и серой глиной, такырами и белыми солончаками плоской, как стол, Бетпак-Далы возникали миражи – перевёрнутые колышущиеся деревья, горы и … вода.

Вдалеке, за несколько километров, виделись призрачно искажённые белые домики и ветряк метеостанции – единственного жилья на двести с лишним километров.

Он шёл вдоль узкого высохшего русла, с редкими лужицами грязно-бурой воды, поросшими выгоревшей травой. Надо было выйти на место старой буровой, где ещё сохранились несколько разбитых ящиков с керном, отобрать образцы и вернуться на метеостанцию, где и базировался отряд. Он уже обошёл сегодня с утра, выйдя ещё на рассвете, несколько старых скважин и отобрал образцы из куч рассыпанного керна. Машина капризничала и перегревалась на чудовищной жаре, поэтому решили не рисковать, шофёр решил кое-что подремонтировать, «продуть шланги», как он выразился, начальник в прохладе домика метеостанции рисовал карты. А он решил походить, посмотреть степь и отобрать образцы, так как делать было нечего, а на одном месте он долго сидеть не любил.

Когда несколько дней назад они приехали к метеорологам, те были несказанно рады и безмерно удивлены, так как уже месяца три вообще не видели людей. Жить в этих местах постоянно могли только те люди, которые явно не хотели цивилизации и жаждали экстремальных ощущений. Летом жара под 60, зимой морозы до минус 50 и сильнейшие, сбивающие с ног ветра; осенью, с конца августа по октябрь, начинались пыльные бури, и без противопылевой маски и защитных очков из дома порой выйти было нельзя, пыль застилала солнце, и оно светило тусклым багровым шаром, иногда днём был даже сумрак. Такие дни метеорологи в шутку называли «марсианскими сумерками». Единственное время года, когда было комфортно – это весна, март и апрель, когда ярко зеленела и цвела степь, появлялись тюльпаны, маки, ирисы и дикий лук, на мелких, ещё не высохших озерках, гнездились тучи птиц, кочевали огромные стада сайгаков, днём было не жарко, а ночью прохладно.

Четыре человека жили на метеостанции уже почти два года весёлой и сплочённой компанией. Они вместе учились, закончили географический факультет МГУ, потом ещё и курсы радистов и метеорологов и решили для экзотики и «проверки своих душевных, нравственных и физических сил» поехать именно сюда, в безводные, выжженные солнцем глинистые степи и солончаки северо-западной Бетпак-Далы.

У них была артезианская скважина, с немного солоноватой, но вполне пригодной для питья водой, ветряк и три домика. Станция была рассчитана на шесть человек, но найти «жаждущих» жить и работать здесь круглый год, было очень непросто, и когда местное «метеоначальство» узнало о желании молодой весёлой компании трудиться именно здесь, на оторванной от всего мира метеостанции, радости не было предела. Дали много дефицитных продуктов, разную крупу, консервы, тушёнку, сгущёнку, хороший чай, большой запас воды в жестяных банках, привезли даже запасной генератор и новый мотоцикл «Урал», несколько бочек с горючим, а пообещали, конечно, ещё больше. Сводки с этой метеостанция были очень важны, в 500 километрах был Байконур, и ребята ночами часто любовались запусками ракет.

Однако через год обе машины сломались, барахлили и два мотоцикла, также требующие ремонта, а запчастей они ждали уже почти с полгода… Но весёлые метеорологи не унывали, вода была, запасов продуктов было достаточно, да ещё и немного охотились, иногда удавалось прикупить или поменять барана-другого у кочующих и перегоняющих стада казахов. Да и ходить тут особо было некуда, а зимой и осенью, да и летом, вообще небезопасно, можно было попасть в снежный буран, пыльную бурю или провалиться, проломив высохшую корку такыра в вязкий, солёный и вонючий солончак. Километрах в тридцати-сорока было полузаброшенное отделение какого-то колхоза, но оно почти всё время пустовало.

Но скучать ими было некогда, каждые четыре часа, а иногда и каждые два часа (если поступало распоряжение «свыше») в любое время суток и в любую погоду они выходили на площадку и снимали показания приборов - температура, влажность, скорость и направление ветра, видимость - эти данные сразу же передавались на «Большую землю». Четыре человека работали посменно, по шесть часов, всегда помогали, а если что, и сменяли друг друга. Они были молоды, веселы, независимы, и что удивительно, ни разу не поругались. Тяжелое однообразие жизни в этих экстремальных условиях, на этой плоской и пыльной красноватой равнине, с белесыми пятнами солонцов и солончаков, без единого деревца, где и глазу-то негде отдохнуть, привело к ещё большей сплочённости.

Жить, тут, конечно, было нелегко, кто-то мог и заболеть, что-то могло случиться, были здесь и змеи, гюрза и рогатая гадюка, было чудовищно палящее солнце, были пыльные бури и ураганы зимой. Случись что – они могли бы, конечно, вызвать санитарную машину из посёлка, расположенного за двеасти километров, или военный вертолёт, но в бури и бураны путь к ним был закрыт, а зимой, в заносы, пробраться мог только трактор. Но за два года ничего не трагического не произошло, и четыре друга весело, с песнями, которые сами и сочиняли, бренча на гитарах, «тянули лямку», мечтая, что через годик поедут отдохнуть к морю, а потом можно «двигать» и в Заполярье, позимовать года два-три на заметённой снегами полярной метеостанции, а потом податься в горы, на Памир или Тянь-Шань и поработать там «годок-другой».

«И как ребята здесь живут, в этой глуши?», - думал он, бредя к уже видневшейся в мареве, одиноко торчащей ржавой трубе, обозначавшей скважину. «Всё одно и то же, нет, я бы не смог, я ездить люблю, а здесь езди - не езди, на триста километров глина да пыль… Красиво, конечно, экзотично, но скучно. Нет, Мангышлак гораздо интересней, гораздо! И там тень есть, кое-где…».

С этими мыслями он подошел к трубе, заглянул внутрь, плюнул, что-то крикнул, отозвалось эхо. Поразвлекавшись так несколько минут, он сел в тонкой и короткой тени трубы, глотнул противной горячей воды и закурил…

Посидев и выкурив пару сигарет, он ещё раз промочил горло глотком воды и, мечтая о теньке и горячем зелёном чае, принялся разбирать разбросанный керн. Понято, что ни о какой буровой колонке говорить не приходилось, ящики были давно разбиты, а доски унесены ветрами или чабанами на топливо, но схема скважины была в отчётах, надо было только найти гипсоносные и целестиноносные слои. Год назад они объездили весь Мангышлак как раз на поиск целестина и стронцианита, набрали и привезли в Москву с тонну образцов, причём часть тут же забрали в музеи, а в этом году решили поработать здесь, в Бетпак-Дале.

Минут через сорок он закончил работу, уложил образцы керна в рюкзак, посидел ещё немного, покурил, посмотрел на безоблачное бледно-голубое, выцветшее небо, на белое раскалённое солнце, на миражи и пылевые смерчи, на синеющие и мерцающие где-то очень далеко на востоке сопки, не торопясь поднялся, огляделся вокруг и пошёл к домикам метеостанции. Под ногами ломались тонкие корочки глины, лёгкую красноватую пыль тут же уносило ветром, сверкая на солнце, блестели кристаллики гипса. «Прямо-таки марсианский пейзаж, только солнце белое, а не красное», - подумал он. Метеорологи рассказывали о бывающих здесь чудовищных пыльных бурях, когда солнце еле-еле проглядывало через тучи пыли и песка и казалось маленьким красным шариком, а саму пыль забивало через любые, самые мелкие щели.

Он прошёл уже больше полпути, белые домики стали ближе, и даже было видно, как крутятся лопасти ветряка. Впереди был небольшой солончак, его можно было обойти, но не хотелось, и он самонадеянно пошел напрямик.

Глинистая корка проломилась, он не успел даже испугаться, как по колено оказался в вязкой грязи. Солончак был не очень глубокий, но выбраться из него было очень трудно, рюкзак тянул вниз, сапоги застревали в чёрном, тошнотворно пахнущем сероводородом месиве. Он с трудом снял тяжёлый рюкзак и с усилием отбросил его вперед. Стало полегче, надо было как-то выбираться из этого солончакового болота, но корка глины ломалась под руками, и он с ужасом почувствовал, что продолжает погружаться в грязь!

Его прошиб холодный, леденящий пот, необычный, странный на этой жаре. Через несколько минут он пришёл себя, и, преодолев минуты страха и холод ужаса, лёг на спину, раскинул руки, и попытался осторожно, не делая резких движений, немного высвободить ноги. Ценой одного сапога ему это удалось сделать, и он стал осторожно перекатываться, ломая корку глины, весь перемазался в грязи, но выбрался, отполз от пробитой им самим ловушки, добрался до рюкзака, и, волоча его за собой, так же, ползком, обжигаясь о раскаленную глину, и чихая от пыли, стал отползать к краю солончака.

Ветер и солнце быстро высушили грязь, он долго сидел и курил, его била дрожь, он жадно пил горячую невкусную воду и вдруг понял, что за эти минуты перед ним прошла вся его жизнь. В общем-то, смертельного ничего не было, солончак, скорее всего, был неглубоким, но кто знает, сколько часов ему пришлось бы провести на этой чудовищной жаре, пока его хватятся и поедут искать, а грязь быстро высыхала, превращаясь в подобие цемента и очень крепко держала жертву. Он несколько раз видел торчащие в солончаках рога сайгаков и черепа заблудших баранов, они не смогли выбраться из этих солончаковых ловушек, а бывали случаи, что и машины проваливались в эти грязевые болота, поэтому от белесых пятен обычно старались держаться подальше. Что ж самонадеянность губит, и это будет ему уроком, но как идти ещё километра три в одном сапоге? Вот смеху-то будет! Он, как смог, счистил с себя высохшую зловонную грязь, обмотал вторую ногу мешочками для проб, и, прихрамывая, пошёл к метеостанции…

Весёлая компания встретила его дружным смехом, шофер, сморщившись, демонстративно махал перед носом рукой, вышел и начальник, покачал головой, и только сказал: «Что ж, живой, здоровый, и ладно… Я сам однажды попал в такую «лужу», еле вылез, чуть сам не утонул и образцы утопил, а ты, смотрю, принёс. Молодец! Геолог спасает сначала образцы, а потом себя! Был такой неписанный закон, давно, тебя ещё и на свете не было! Давай, мойся, будем чай пить и расскажешь, что принёс, что видел!».

Он долго мылся под струёй воды, стирал одежду и рюкзак, потом долго пил чай и, уже успокоившись, рассказывал, под общий смех и комментарии, как вылезал из чёрной вязкой грязи.

А через несколько лет он услышал от кого-то историю, что, то ли в этих же краях, то ли на горе Мёртвый Култук, что на Мангышлаке, в огромный глубокий солончак провалилась машина, и все погибли, несколько человек, они не смогли выбраться…

И он вспомнил холод, прошедший по его спине и леденящий ужас смерти при палящем белом шаре солнца в выцветшем бледно-голубом небе.

 

Река

 

Мотор заглох ровно на середине пути… От Старой Фактории до избушки на побережье, откуда их должен был через пять дней забрать вертолёт, было около четырёхсот километров по Реке и её протокам.

Оставалось пройти чуть меньше двухсот километров «по карте» и неизвестно сколько на самом деле, аэрофотоснимки устаревали ещё до выхода в печать - Река ежегодно разливалась по Низменности, прорывая себе новое русло, а многочисленные протоки, озерки, мысы и отмели не были обозначены ни на одной карте.

Все попытки реанимировать мотор (второй, также сломанный, за ненадобностью и для уменьшения веса протекающей лодки был оставлен на Фактории), ни к чему не привели… Сутки прошли в бессильной ругани, неоднократной разборке и сборке «проклятой железяки», но мотор категорически отказывался заводиться, да и продукты заканчивались…

После долгих размышлений, массы выкуренных трубок и литров выпитого чая, было принято решение – сломанный мотор, канистры с бензином (кроме одной, маленькой, для примуса), рюкзак с ненужными вещами оставить на высоком берегу, на месте бывшего стойбища. С собой взяли ружье, ракетницу, продранную палатку, спальные мешки, мешок с остатками продуктов, чайник да котелок, и самый ценный груз - карты с отметками опробования, полевые дневники, кроки и схемы (всё было тщательно упаковано и завёрнуто в несколько слоев полиэтилена, оленью шкуру и толстенный брезент) да ещё тяжеленный мешок со шлихами и образцами. Именно ради них и была затеяна вся эта работа, более чем двухмесячный маршрут по Реке, с её перекатами, протоками и притоками, ежедневной изнуряющей работой в тучах гнуса, под дождём, а иногда и снегом, шлиховка в ледяной воде, отбор проб, составление карт.

Идти на вёслах двести километров в протекающей лодке, даже вниз по течению, совсем не просто, и хотя на Старой Фактории лодку чуть подлатали, но через несколько часов пути она опять дала течь. Они постоянно менялись - один сидел на вёслах, второй был вынужден постоянно вычерпывать воду котелком и кружкой.

Надо было спешить, до назначенного срока оставалось всего четыре дня, вертолёт ждать не будет, а рация, естественно, не работала. Радист на Фактории, толстый и «рыжий как осень», одуревший от сна, рыбы и безделья, рьяно принялся ремонтировать рацию, рылся в многочисленных ящиках и коробочках с деталями, паял, крутил, но без особого эффекта – рация лишь шумела, трещала и шуршала помехами, где-то слышались голоса и писк морзянки, но наладить связь с Посёлком так и не удалось…

В Партию сообщили, что они на Старой Фактории, что всё в порядке, живы-здоровы, что будут в назначенном месте в назначенный срок, долго пили чай и прощались с немногочисленным «населением» – заведующим факторией, продавцом всякой всячины и приёмщиком пушнины в одном лице, невесть как попавшим в эти края хантом Афанасием Терентьевичем да радушным рыжим радистом Сашей. Сезон кончался, скоро зима, и Факторию должны были закрыть до весны… Вдалеке виднелись два чума чукчей-оленеводов, да и они должны были скоро перекочевать…

Так что на все добрые четыреста километров Низменности, Тундры, Реки и побережья Океана они бы остались вдвоём. Может, где-то и «аргишили» чукчи, да оленей видно не было…

Две фигурки долго стояли на берегу и смотрели им вслед – маленькая и худая, ханта Афанасия, большая и толстая - радиста Саши… Дымок от их трубок разносился по-над Рекой.

Грести короткими вёслами было крайне неудобно, периодически лодка садилась на мель, они спрыгивали в холодную воду снимать её с отмелей, иногда приходилось отталкиваться шестом или «идти бечевой». С Океана стал задувать сильный ветер, несколько раз лодку ставило боком и переворачивало. Приходилось вытаскивать утопленные вещи, особенно проклиная неподъёмный мешок с пробами, к которому, в конечном итоге, как поплавок, привязали полупустую канистру с бензином. Чуть не утопили ружьё, час, дрожа от холода, искали его, вымокли с ног до головы, и, в конечном итоге, утопили мешок с остатками продуктов.

За двоё суток до срока умудрились заблудиться в бесчисленных протоках, пришлось «идти бечевой» против течения, постоянно выгружать лодку, протаскивать её через мели и песчаные мысы, перенося вещи на себе.

Ориентиров не было видно, Река да плоская как стол, Низменность, и ни одной возвышенности, чтобы подняться и оглядеться. За полдня до «часа Х», измученные, вымотанные, промокшие и голодные, они увидели стоящую на намытом песчаном мыску крохотную избушку. Метрах в трёхстах виднелся остов балка, на вросших в песок санях-волокуше, сваренных из буровых труб, да несколько ржавых железных бочек. Стены и крышу балка запасливый тундровый люд давно разобрал, а шторма и зимние вьюги довершили остальное… Покосившийся железный «скелет» с клочьями трепещущей на ветру стекловаты, напоминал выброшенный на берег остов корабля…

Избушка была построена в незапамятные времена из плавника и обломков досок, попадались даже доски от корабельной обшивки с почти стёршейся надписью, крыша поросла мхом и берёзками. С одной стороны избушка была подпёрта брёвнами и выбеленными лютыми ветрами огромными китовыми ребрами, в ней был лишь очаг-каменка, с огромным прогоревшим алюминиевым котлом да короткий топчан, явно не рассчитанный на высокого человека. Дверь еле держалась на ременных петлях, крохотное окошко было забито ржавым листом железа. Около избушки, под навесом, на камнях, стояла тщательно упакованная железная бочка, накрытая продранным и выцветшим толстенным корабельным брезентом.

Прошёл день, и прошла ночь. Вертолета не было. Прошли ещё сутки… Порывшись в рюкзаке, они набрали неполную кружку смеси продела, риса и пшена, полпачки промокшего чая, в просоленном насквозь мешочке из-под проб - с чайную ложку соли.

Обед и ужин был весьма скуден, рыба не ловилась, стая гусей, после двух неудачных выстрелов, маячила вдалеке, но к себе близко не подпускала, патронов почти не оставалось, да и те через один давали осечку, порох подмок после многочисленных пребываний в воде. Нерпы высовывали головы из воды и долго наблюдали любопытными блестящими глазами за двумя странными существами, которые бегали по берегу и что-то кричали. Даже глупый выстрел из ракетницы и несколько осечек из ружья не испугали их, они не боялись, понимая, что эти люди не причинят вреда.

Было решено вскрыть бочку, и, к удивлению и радости, бочка оказалась «под завязку» набита …макаронами «Соломка», «высший сорт» в красных пачках по килограмму!

Прошел ещё день, и ещё, и они ели несолёные макароны без масла. Вертолёта не было…

Прошла ещё почти неделя томительного ожидания, и уже одна мысль о том, что сегодня опять будут макароны, настроение не улучшала.

Пару раз по Океану, вдалеке, прошло какое-то судно, а однажды над Тундрой пролетел самолёт, не заметив ни пущенных ракет, ни прыгающих на песке и орущих фигурок. Вдали маячило стадо диких оленей, но все попытки подойти к ним были безуспешны, стадо уходило всё дальше в тундру.

Положение было угрожающее, в Посёлке про них или просто забыли, или поселковый радист что-то перепутал, и их ожидали совсем в другом месте… Конечно, можно было бы оставить пробы здесь, и, взяв только материал, идти налегке по побережью более двухсот километров до Посёлка. Но прошагать двести километров против пронизывающего сильного ветра, в продранной и заношенной за два месяца поля одежде и рваных сапогах, через болотца, увязая в мокром песке, пересекать чуть ли вплавь протоки многочисленных ручьёв и речушек! Решение пока было одно - приходилось сидеть и ждать «борта» или …удачи! Могли пройти вдоль берега пограничники или рыбаки на катере, подойти к избушке могли и оленеводы. Недаром кто-то так тщательно упаковал бочку макарон, скорее всего, на зиму, для стойбища.

Делать было абсолютно нечего, резко похолодало, начались дожди, иногда и со снегом, ночевать в избушке можно было лишь одному, свернувшись на коротком топчанчике, почти упираясь ногами в печку. Оставалась надежда на лучшее, палатка, через которую в хорошую погоду, ночью, можно было изучать звёздное небо, мокрые и свалявшиеся спальные мешки и …макароны без масла и соли, уже вызывающие отвращение одним своим видом.

Они всё-таки решили идти, но не к Посёлку, а в противоположном направлении, там, всего в ста с небольшим километрах, должно было быть большое кочевье, да и идти туда было попроще, но вот чего не было – не было уверенности, не было гарантии, что оленеводы ещё там.

Утром, тем утром, когда они уже решились уйти, послышался шум мотора… Над побережьем, как бы с ленцой, почти над водой летел оранжевый толстобрюхий самолёт, судя по всему, с биологами из Посёлка, из Заповедника, в последний раз, перед снегом, осматривающими свои «владения». Но не только две прыгающие и машущие руками фигуры, да выпущенные пара ракет, наконец-то привлекли внимание экипажа. Не только… На песчаной косе, метровыми буквами, красными пачками из-под макарон (набитыми песком, чтобы не унёс ветер) была выложена надпись … «Позор Аэрофлоту!”.

Самолёт сделал круг, потом ещё один, снизился, как только можно, из открытой дверцы высунулась лохматая и бородатая голова и что-то весело прокричала. Вниз полетели две банки сгущёнки, самолёт покачал крыльями и скрылся.

Через два часа прилетел вертолёт… Бортмеханик хмуро сбросил лесенку, что-то пробурчал под нос, но увидев глаза и лица двух грязных, худых, оборванных геологов, решил промолчать…