Рассказы

Рассказы

КОНОПАТЫЙ

 

Фрицев ведут. Фрицев ведут, – орал на всю улицу долговязый Филька.

Его крик, как волшебный ключик открывал окна, распахивал калитки, высыпая на улицу стариков и детвору.

Война, нагулявшись по белу свету, большим уставшим отрядом шагала по маленькому провинциальному городку. Пленные шли молча за высоким сутулым капитаном. Скатка, плотно облегавшая грудь, казалось, намертво прилипла к гимнастерке. Ни орденов, ни оружия у него не было. Ордена капитан надеть еще не успел, а вот оружие ему было ни к чему. Бежать никто никуда не хотел. Да и зачем? За четыре года войны набегались вволю и победители, и побежденные. Позади отряда бойко шагал молодой боец с красным флажком.

Навоевались, мать их за ногу, – ворчал на завалинке одноногий дед Тимофей, муслявя и скручивая из газеты «козью ножку».

Гражданская война отняла у него одну ногу, а взамен научила подшивать всей округе валенки. Выкатилась из своего двора круглая, как мячик, добрая тетя Агаша.

Господи, прости их душу грешную. Какие они убивцы? Совсем как наши мужики, только одежка другая, – вздыхая, крестилась она. – А во-о-о-он тот, конопатый, вылитый мой Степан.

На твово Степку две похоронки наперегонки пришли. Можа, этот конопатый и убил Степку-то, а ты – «прости их, господи», «прости их, господи», – не унимался дед Тимофей.

Пленные нестроевым шагом выбивали по булыжнику коваными ботинками мелодию. Пропищала и тут же замолчала губная гармошка.

Юрка, айда за ними, – крикнул Филька и, не дожидаясь ответа, смешался с мальчишками соседней улицы. Юрка не побежал. Филька все равно ему обо всем расскажет. Вечером Юрка узнал от него, что немцы остановились рядом, в овраге, у железной дороги в наспех сколоченных бараках, что они будут строить мост через овраг. Каждое утро Юрка, Филька и Филькина соседка Галка ходили смотреть на пленных. Они садились на край оврага, как кура на насест и подолгу слушали чужую речь и пиликанье губных гармошек. Немцы делали зарядку, обливались холодной водой и, гремя котелками, бежали к бараку, от которого по всему оврагу пахло кашей с тушенкой так, что у ребят начинало урчать в животах и кружиться голова.

Жрите, гады, жрите фашисты. Тра-та-та, – строчил из палки-пулемета Филька.

Гады они, или фашисты, а есть тоже хотят, – заступилась вдруг за немцев Галка.

Смотри, какая идейная нашлась, – ехидно захихикал Филька.

Хватит, Филька, стрелять. Никто тебя не боится, – сказал Юрка. – Пошли лучше домой. Что-то есть охота.

И они расходились по домам, но любопытство снова собирало их у оврага. Через несколько дней полуторки стали подвозить к нему щебенку, кирпичи и доски. Строительство обнесли высоким забором. Днем бараки пустели, а смотреть на стройку в заборную щель было неинтересно, поэтому ребята все реже и реже приходили к оврагу, а потом о нем как бы и забыли. Пленные сами напомнили о себе. Они ходили по дворам и меняли на продукты самодельные игрушки: свистки, прыгающие на резинке шарики и вырезанных из фанеры физкультурников на палочках. Юрка обменял у пожилого немца три луковицы на свисток. На тихую и зеленую Филькину улицу первым из пленных пришел конопатый. Галкина мать, Ольга Ивановна, вынесла ему целый чугунок еще теплой, сваренной в мундире картошки.

Спа-си-бо, – по слогам еле выговорил конопатый и подарил Галке прыгающий на резинке шарик.

Не обижайся, дед Тимофей, что нет у меня зла на немцев, – оправдывалась перед ним Ольга Ивановна. – Не видели мы войны и зла нет. – Да разве они виноваты, что их не убили? А картошку я подала, как милостыню за мужа.

Ну-ну, тебе видней. Дите у тебя растет без отца. Пропал без вести. Кажись ее от мужа ты так и не дождешься, – рассудил по своему дед Тимофей.

Доброта ли Ольги Ивановны покорила конопатого или тоска по родному дому, но за молоко и хлеб он распилил ей дрова, починил крышу и забор. Тетя Агаша приносила ему что-нибудь повкуснее: то сахарку вареного, то яичек, а уходила со слезами. Где ее Степушка? Оттаяло немного сердце и у деда Тимофея. Трудолюбие и аккуратность конопатого нравились ему. Только Филька ходил везде со своей злобой на немца.

Чего это конопатый к вам ходит? – допытывался он у Галки.

А тебе какое дело?

А такое, что вы фашистов привечаете, – выпалил Филька.

Не фашист он, а очень хороший немецкий человек, – не сдавалась Галка.

Хороший? – от злости покраснел Филька.

Гут, гут. Галья – гут. Вилка – гут.

В споре ни Галка, ни Филька не заметили, как к ним подошел конопатый.

Я сейчас тебе покажу гут, – погрозил кулаком Филька.

Филька, не надо, Филька, – закричала Галка.

Но Филька уже поднял с земли камень и с силой запустил его в конопатого. Кровь из рассеченного лба заливала лицо немца. Филька замер. Ни испуга, ни радости победы в его глазах не было. А на Галкин крик, выбежала Ольга Ивановна.

Кто это сделал? За что? – испуганно спрашивала она конопатого.

Вилка гут. Вилка гут, – виновато твердил немец.

Это его Филька камнем ударил, – размазывая по лицу слезы и грязь, всхлипывала Галка.

Галкина мать быстро перевязала рану и повела пленного в поликлинику, где работала медсестрой. Рана оказалась не опасной, но два шва все-таки пришлось наложить. Больше конопатый на филькиной улице не появлялся. В милицию ни Фильку, ни его родителей не вызывали. Вскоре опустел и овраг. Когда ушел отряд – никто не видел. Юрка с Галкой долго с Филькой не разговаривали.

М-да… история, – качал головой каждый раз дед Тимофей, вспоминая конопатого.

Беззаботно кувыркались самодельные физкультурники на палочках, свистели свистки, прыгали на резинках разноцветные шарики, оставляя в таком же разноцветном детстве разноцветный след.

 

ГОД ЛОШАДИ

 

     Ура! Распределилась! Прощай, родное медучилище! И вот уже я — не Наташка, не Натали, как называл меня толстый и немного заикающийся сосед Ромка, а Наталья Васильевна,— сижу в стареньком автобусе, который, недовольно ворча и переваливаясь с боку на бок на ухабах, катит к посёлку Осинки. Подпрыгивающие под ногами чемоданы напомнили, что еду я не в лес за грибами, а на новое место жительства, надолго — быть может, навсегда. Дремали молочницы, позвякивали пустые бидоны с торчащими из них хвостами копчёной рыбы, буханками хлеба и связками баранок. От распиравших меня знаний и невесть откуда взявшейся самостоятельности не осталось и следа. Я не могла вспомнить названий даже самых простых таблеток. За спасительным окном вдоль дороги голубым ручейком бежал цикорий. Бежал назад. Бежать и мне? Но как я после этого буду смотреть в глаза соседям, которые напекли и нажарили мне в дорогу всякой всячины? Раздумывать было некогда: автобус остановился, и новоиспечённая специалистка с совершенно пустой головой, но такими родными чемоданами осталась в Осинках.

Ты, доченька, к кому приехала? — спросила одна из молочниц в цветастом переднике.

Я медик, молодой специалист. Приехала к вам работать,— выпаливаю, как на экзамене.

Такая молоденькая, а уже специалист, а уже специалист,— покачала она головой и показала на белеющее одноэтажное здание: — Амбулатория у нас во-о-он там.

Я поблагодарила незнакомку, перешла улицу и шагнула через порог в свой первый рабочий день.

Штатное расписание амбулатории было коротким: врач — высокая красивая блондинка Валентина Петровна; санитарка — немолодая, полноватая, вся в белоснежном тётя Маша; Иван Семёнович, удивительным образом уместивший в щуплом теле и невысоком росте сразу несколько должностей — завхоза, кучера, дворника, плотника,— и я. В графе «транспорт» отмечено: «гужевой — Рыжуха» Лошадей я боялась с детства и по непонятным для меня причинам считала, что эти животные обязательно должны всех лягать, потому-то я каждый день угощала Рыжуху хлебом, насаженным на прутик, стараясь завоевать её расположение. Светло-коричневую, с тёмными гривой и хвостом, умную и послушную, эту лошадь я всё же обходила стороной, сомневаясь в её доброжелательности. Рыжуха никак не могла понять моего состояния и всегда провожала меня недоумевающим взглядом.

     По вечерам я перечитывала конспекты, рылась в справочниках. Жизнь медленно обтёсывала молодую специалистку, и я этому не противилась.

     Заканчивался старый год, год Белой Лошади. Валентина Петровна с утра уехала в район с отчётом. Я ни на шаг не отходила от телефона, пока в амбулаторию не заглянула тётя Маша.

И долго ты, дорогуша, будешь сидеть? — кивнула она в сторону телефона.— Кому понадобится — из-под земли найдут.

     И нашли. Вызов был в соседнее село. Заболела женщина. Иван Семёнович быстро запряг лошадь, и я, закутавшись с головы до ног в тулуп, бухнулась в сани на солому. По дороге Иван Семёнович рассказывал что-то из своей армейской жизни, но я его не слушала, поскольку вдруг снова ощутила предательскую пустоту в голове.

    «Тоже мне, “фершал”»,— мысленно разозлилась на себя и уткнулась носом в овечий мех.

Соседнее село было небольшим — в одну улицу. Рыжуха остановилась у простого, особо ничем не отличавшегося от других дома. Иван Семёнович покосился на меня, хмыкнул и как бы между прочим обронил:

Да ты, Васильевна, не бойся. Это у Агафьи давление в крови не унимается. Давно им страдает. А женщина она на редкость добрая. Я так кумекал, что давление мучит только злых баб, да, видать, ошибся.

  Обрадованная подсказкой Ивана Семёновича, я выпорхнула из саней. Диагноз кучера подтвердился. Все лекарства и процедуры, связанные с Агафьиной болезнью, были ей давным-давно знакомы.

     Только часа через полтора, когда женщине стало лучше, поехали обратно. Рыжуха, едва мы сели в сани, без команды тронулась с места рысью.

Застоялась, родимая,— решил Иван Семёнович, доставая из кармана мешочек с махоркой.— А у тебя, Васильевна, хорошо получается в медицине. Слова говоришь ладные. Человеческий организм на них отзывается, он не дурак: знает, что хорошо, а что плохо,— рассуждал он.

А я, счастливая, расслабившаяся от Агафьиных пирогов, размечталась о доме. Что сейчас делает мама? Похудел ли Ромка?

     Вдруг лошадь резко свернула в сторону, сани наклонились набок, и мы вылетели в сугроб.

Рыжуха, не обращая внимания на то, что потеряла седоков, увязая в снегу и оставляя за собой золотой соломенный след, шла к навесу — вернее, к тому, что когда-то было строением.

Зачем она туда пошла? — стряхивая снег с тулупа, спросила я.

Это я, старый, виноват. Забыл придержать лошадь, а Рыжуха ничего не забыла. Лет восемь назад на том месте была конюшня. В ней она родилась, в ней встретила первую и единственную любовь — Каурого. Когда конное хозяйство развалилось, лошадей раздали по колхозам. О судьбе Каурого я ничего не знаю. Жеребцов приводили к Рыжухе первостатейных, породистых, но она их к себе не подпускала. Встанет на дыбы и заржёт во весь двор.

По санному следу, проваливаясь в снег, мы подошли к саням. Лошадь стояла как вкопанная.

Что же ты, Рыжуха, наделала,— поправляя сбившуюся солому, ласково сказал Иван Семёнович.— Нет здесь Каурого, нет. Видишь — никого и ничего давно нет,— поглаживая влажный лошадиный круп, убеждал он Рыжуху. — Пойдём домой, милая, пойдём.

На его слова Рыжуха вздрогнула и обернулась. Из её больших, с длинными ресницами, глаз катились крупные, как стеклянные горошины, слёзы…