Рассказы
Рассказы
47 лишних хромосом
Я знаю точно, что где-то неподалеку от нашего дома есть речка. Пусть я никогда не видел ее. Я слышу ее течение. И я знаю, в какой момент его преграждает камень, потому что слышу и его. Он захлебывается, сплевывает воду и барахтается, будто утопающий.
Так же отчетливо я слышу и того, кто притаился за оконной гардиной. С порога я начинаю нарочно громко стучать каблуками, в надежде, что он испугается и убежит. Но он все равно стоит там, смотрит на меня сквозь гардину. Я резко отдергиваю ее. Холодный пот прошибает меня с головы до ног. Но я смотрю на него не отрывая взгляда. Я не хочу, чтобы он знал, как я боюсь его.
Сквозь вымытое до блеска стекло он пристально разглядывает меня. У него такое же лицо, как у меня, только плоское, как будто нарисованное на бумаге. Он в такой же клетчатой рубашке, какая сейчас на мне, и в таких же шортах на лямках. Но вся одежда на нем блеклая, словно вывернутая наизнанку, как мамино ярко-красное платье в шкафу. Мама всегда выворачивает его, когда вешает на плечики, чтобы я его не запачкал. Я люблю трогать это платье. Залезаю в шкаф и сижу там часами, завернувшись в него.
Я задергиваю гардину обратно. Насвистывая и делая вид, что абсолютно безразличен к мальчику за окном, я ухожу. Свист мой временами срывается, а коленки подрагивают. Хлопнув дверью, я тут же опускаюсь до трусливого бега. В шкаф! Там тихо и темно, а главное, безопасно. Я сворачиваюсь клубочком и, подтянув под щеку красный подол, засыпаю.
Таким мне запомнился один из дней моего раннего детства. А может, это была череда дней, совершенно одинаковых, однообразных, повторяющихся с утра и до позднего вечера.
***
…Однажды меня разбудили голоса матери и бабушки.
– Ах, что же делать? – причитала мать. - Помнишь, доктор сказал: «Всего лишь одна лишняя хромосома, но в тысячу раз тяжелее?»
– Зачем же ты взяла его? – сердито спросила бабушка.
– А что бы сказали люди – что я бросила своего ребенка?!
– Да эти люди теперь сами от него носы воротят! – передразнивая мамин тон, ответила бабушка.
– Что же делать? – мать нервно застучала каблуками.
– А вот что… Недалеко отсюда есть интернат… для даунов. Отдай его туда. Никто не посмеет сказать, что ты бросила его. Отправила учиться – и все тут! – шепнула бабушка.
Отворив дверцу, на четвереньках я выполз из шкафа. Я потянулся к матери и обнял ее за колени. Но она отодвинула меня, перепутав, видимо, со стулом, преградившим проход. Она была очень близорука!
С этих пор слово «даун» стало настолько частым для моего слуха, что когда я наконец выучился говорить, при знакомстве представлялся: «Виктор Даун. Очень приятно!» Я искренне полагал, что Даун – это моя фамилия. Мать, бабушка, мои сестры, их друзья, наши соседи – все смеялись, услышав это. И я тоже хохотал вместе с ними…
***
Сколько я себя помню, моей комнатой была библиотека, оставшаяся после отца. В ней было много шкафов, полок и стеллажей, заполненных разноцветными корешками книг. Мать всегда расстраивалась, если я ненароком разбивал что-нибудь или ломал. А книги, как известно, разбить невозможно. В углу, прямо под стеллажами, стояла моя кроватка. Часто перед сном я рассматривал бесконечные ряды книг, и боялся, что если полки не выдержат этой тяжести, то книжная лавина задавит меня насмерть.
Интернат
В незнакомой квадратной комнате, куда привела меня мать, помимо знакомых мне книжных корешков на полках красовались невиданные плюшевые звери, цветные пирамидки и игрушечные автомобили.
От восторга я не сразу заметил, как меня окружили дети. Их было много и они были как две капли воды похожи друг на друга, а еще на того мальчика, что прятался за гардиной у нас дома. Я испугался и присел на корточки, закрыв уши ладонями. А потом… чья-то теплая рука легла на мое плечо. Я поднял глаза и увидел девочку в шляпке. Остальные дети тоже приветливо улыбались мне. Они рады мне, догадался я, и ощутил вдруг такую нежность к ним, такую силу в себе, что почувствовал, как мои руки вытягиваются, точно ветви. И я обнял их – всех сразу. Если бы окна были открыты, я обнял бы весь мир…
Вера
Вера слыла исключительной модницей. В спальнях школы стояли шкафы, забитые всевозможной одеждой, которую жертвовали интернату добрые люди, «евреи», как мы их называли. Пусть все это было далеко не новое и давно вышедшее из моды, зато каждый одевался по своему вкусу и настроению. Если утром Вере нравилась не одна юбка, а две, она надевала на себя обе.
Вера любила головные уборы. Каждый день на ее голове что-то красовалось – шляпа, шапочка или кепка. Она украшала их цветами, лентами, бусинами. И важно, подняв подбородок, расхаживала взад-вперед, дожидаясь, когда на нее обратят внимание.
Как же можно было не влюбиться в нее?
***
Теперь я приезжал домой по выходным, как гость, и меня не выпускали даже в сад. Каждый раз мать говорила:
– Сегодня холодно. Посиди лучше в своей комнате. Займись, наконец, чем-нибудь.
Мне не хотелось огорчать ее, и я покорно оставался дома. От нечего делать я стал рыться в книгах, расставленных на полках в библиотеке. Тогда я еще толком не умел читать, но с удовольствием рассматривал обложки, иллюстрации или буквы с вензелями. Как-то раз я наткнулся на книжку, текста в ней почти не было, зато картинок - хоть отбавляй. За день, проведенный в одиночестве, я срисовал оттуда красивую птицу с похожим на веер хвостом. Вечером я показал рисунок матери.
– Я сам нарисовал это, мама! По книжке! – сказал я, гордясь собой.
– Зачем ты врешь, негодник? – мать строго посмотрела на меня, сняла кушак от халата и принялась хлестать меня по спине. Я ревел и брыкался, мне казалось, будто меня секут железными розгами.
Александр
Вечернее время, которое отводилось на игры, Александр всегда проводил над книгами, вновь и вновь перелистывая одни и те же страницы. И ругал меня, если я садился рисовать. Он считал рисование всего лишь развлечением.
– Почему ты не занимаешься? – с укором спрашивал он.
Мне становилось стыдно, словно я действительно занимался ерундой. И я смиренно раскрывал учебник.
***
Как-то Александр предложил мне поехать на выходные к нему домой. И я с радостью согласился.
Отец Александра привел нас на железнодорожную станцию с высокой башней с часами. То и дело где-то над нашими головами неразборчиво бормотал приятный женский голос. Я представил, что обладательница этого чудесного голоса заточена в вокзальной башне. Я так хотел спасти ее! Но ладонь моя, крепко сжатая сильной мужской рукой, уводила меня прочь от башни. Все вокруг кричали, бежали, дребезжа дорожными чемоданами на колесиках. Поезда чихали, трогаясь с места. Все это было так необычно, что вскоре, к своему стыду, я совсем позабыл о несчастной узнице.
***
Утром родители Александра, его старший брат Макс и я собрались в столовой за завтраком. Я очень стеснялся и не знал, куда деть руки, не смел поднять глаза.
– А Макс у нас будет юристом! – с гордостью произнесла хозяйка дома.
– Нет! – сквозь зубы процедил Макс.
– Ма-акс! – мать звонко постучала ложечкой о чашку.
Я не знал, что такое «юрист». Но звучало это не очень хорошо. Отдавало чем-то больничным, а я не любил докторов.
Вздохнув, мать Александра посмотрела на меня и спросила:
– А ты, Виктор, кем хочешь стать?
Я немного поежился, но, вспомнив свое первое путешествие, с улыбкой произнес:
– Сегодня я хочу быть поездом!
– Что-о-о? Может, ты хотел сказать – машинистом? Никто не может быть поездом. А ты даже машинистом не можешь. Ни ты, ни Александр. По меньшей мере, вам нужно стать людьми, хоть на что-то годными для общества! Так что надо учиться, а не фантазировать! – сказала она строго.
***
В последнюю ночь перед отъездом полная, раздобревшая луна, словно на прощание, заглянула в окошко спальни.
– Красивая! – Александр прищурился.
– Да-а-а! – выдохнул я. – Скажи, а почему твоя мама так часто повторяет слова «достойными членами общества»? Что это значит?
– Наверное, что-то очень хорошее, – произнес Александр.
– А разве не хорошо быть тем, кем хочется? – поинтересовался я.
– Кем же ты хочешь быть? Поездом? – удивился Александр.
– Я не хочу быть кем-то одним… Сейчас, когда я смотрю на луну, я хочу быть ею…
Роза
У Розочки были роскошные каштановые волосы, которые она никогда не заплетала. Когда она бежала по коридору на урок, и волосы ее развевались, я представлял, что так, наверное, скачут лошади по берегу голубого, как небо, моря, и гривы их полощет волнами теплый ветер.
Она обожала лошадей, хотя никогда в жизни их не видела. Мне казалось, Розочка знала об этих животных все.
– У них четыле ноги, а еще волосы, котолые называются глива, – бойко рассказывала она.
Однажды она попросила меня нарисовать лошадь.
– Я… не умею … – признался я.
Розочка ничего не сказала, но в ее ресницах задрожали слезы.
И я нарисовал для Розочки лошадь. Я очень хорошо помню этот рисунок: ужасное существо, изображенное на нем, явно не приходилось даже дальним родственником этого красивого животного. Но Розочка, посмотрев на протянутый мною лист бумаги, обхватила меня за шею своими маленькими ручками и шепнула:
– Ты холосый!
Она бегала с этим рисунком по всему интернату, показывала его каждому по несколько раз, и порядком всем надоела. Она была так счастлива, словно я подарил ей настоящую живую лошадь.
***
Однажды на новогодние каникулы мать забрала меня домой. Когда мы вышли из автомобиля, она, чеканя слова, произнесла:
– Виктор, несколько дней тебе придется побыть в своей комнате…
– Нет! – с отчаяньем воскликнул я.
– Я поставила в твоей комнате чудесную елку, купила уйму карандашей, и я хочу… – продолжала она.
– А я не хочу! Не хочу! – заревел я, предвкушая полное одиночество в самый волшебный праздник в году.
– Чего же ты хочешь? – кричала мать, тряся меня, словно куклу.
– Я хочу… Как все хочу! – плакал я, повиснув на ее руках.
– Видишь, ты сам не знаешь, чего хочешь! – отрезала мать и отпустила меня. Я упал. И пролежал так, пока меня за шкирку, как второй чемодан, не занесли в дом.
***
Я сидел на кровати и с тоской глядел на сверкающую в углу елку. Из коридора доносились голоса сестер. Лола, старшая, собиралась на школьный бал. Я решил, что тоже обязательно пойду туда. Я достал из чемодана пиджак и галстук, бережно расправил их на кровати и стал ждать. Когда возня немного затихла, я прильнул глазом к замочной скважине. Увидев проходящую мимо младшую сестру, я окликнул ее:
– Кристина!
Та на цыпочках подошла к двери.
– Кристина, выпусти меня!
– Я не могу, Виктор! Мама будет ругаться!
И она убежала. Но я не отходил от двери, все еще надеясь на что-то.
Чуть позже громкий голос Кристины раздался в другом конце коридора:
– Я тоже хочу на бал, мама!
– Годика через три и ты пойдешь на бал, дорогая! – терпеливо объясняла мать.
– А я хочу сейчас! – рыдала Кристина.
А потом все стихло. Потому я вздрогнул, когда в дверь негромко постучали:
– Виктор! Я взяла у мамы ключи! Я выпущу тебя! Ты готов?
Я накинул пиджак и быстро затянул галстук:
– Да!
Ключ с громким скрежетом повернулся в замочной скважине.
– Беги! – шепнула Кристина.
Ее лицо озаряла улыбка.
– А как же ты? – спросил я. – Пойдем вместе!
Кристина помотала головой.
Отворив парадную дверь, я услышал смешок младшей сестренки:
– Испорти им праздник, Виктор!
Я подумал, что «испортить» означает «развеселить» или что–то в этом роде, и кивнул ей.
***
Внутри просторного зала оглушительно играла музыка. По потолку один за другим скользили разноцветные кружочки. В центре зала девочки в красивых бальных платьях кружились в обнимку с молодыми людьми в смокингах. Никто, казалось, не обращал на меня внимания. Внезапно перед моими глазами оказался яркий атласный бантик в светлой золотистой косе. Я пригладил ладонями волосы и легонько коснулся плеча прекрасной незнакомки.
– Можно пригласить вас? – вежливо, как меня учили, спросил я.
Девочка медленно обернулась. Ее холодный взгляд задержался на моем лице. Я улыбнулся, надеясь сразить ее наповал. Все воспитатели в интернате были в восторге от моей улыбки. Но она не улыбнулась мне в ответ, она… закричала! Я тоже кричал так однажды, когда, притаившись вечером у дверей учительской, где смотрели телевизор санитарки, увидел монстра из фильма ужасов.
***
Больно сжимая мою руку, Лола тащила меня по улице и шипела:
– Чертов даун!
Кинувшись с порога на шею к матери, она зарыдала:
– Мама, он испортил мне весь праздник!
Потом она сдернула с меня пиджак, бросила его на пол и стала топтать его ногами. Я подумал, что это какая-то игра, рассмеялся и принялся повторять за ней. Лола развернулась и ударила меня по щеке. Я заплакал и присел на корточки, закрыв ладонями лицо.
– Лучше бы тебя никогда не было! – прокричала Лола.
Мать замерла, словно окаменев.
Прислонившись к дверному косяку, Кристина победно ухмыльнулась. Я решил, что она меня подбадривает, и робко улыбнулся ей в ответ.
***
В тот вечер мы с матерью говорили о моей болезни. Я задал ей только один вопрос:
– Почему я?
Она поежилась, словно от холода, и ничего не ответила.
Полночи я сморкался с невероятной силой, так, что закладывало уши. Я вызывал рвоту, запихивая пальцы в рот. Я надеялся, что таким образом заставлю сорок седьмую хромосому покинуть мое тело навсегда. И тогда меня наконец полюбят.
Давид
Мы не знали, кто такие евреи, для нас слово «еврей» было полной характеристикой Давида, выраженной пятью буквами. Каждый человек, я это точно знаю, наделен в той или иной степени добротой и состраданием. У Давида же этих качеств было сверх меры.
Всех, кто проявлял доброту к нам или к кому бы то ни было, мы называли «евреями».
Однажды под Рождество в интернат пригласили воспитанников из соседней школы. В актовом зале на праздничный концерт собралось около сотни зрителей. Рядом с Давидом оказался паренек с короткой, совсем крохотной, ножкой. Опираясь на один костыль, он тяжело приземлился на стул. Давид не отрываясь смотрел на него своими огромными карими глазами. Крупные слезы катились по его щекам и шее, впитываясь в ворот праздничной белой рубашки. Паренек недовольно косился на него и нервно стучал костылем об пол.
– Ну что тебе? – не выдержав спросил он у Давида.
– Тебе больно… – всхлипывая, начал тот.
Глаза парня налились кровью:
– Что-о-о? Ты вздумал жалеть меня? У меня-то хоть с головой все в порядке! Лучше себя пожалей, недоносок!
***
Я был дома еще один раз – последний. А когда эти последние каникулы моего детства подошли к концу, я вдруг понял, что стал лишним в родном доме.
– Я больше не вернусь домой, – сказал я матери, когда автомобиль остановился у ворот школы.
– Ладно, – безразлично произнесла она, – И что же ты намерен делать дальше? Рисовать?
И тут меня осенило!
– Да! – с восторгом ответил я ей. - Я хочу быть художником!
– Художником?! Виктор, понимаешь… – проговорила она, глядя на заходящее за крыши домов солнце. – Вряд ли ты сможешь… нет, я не верю.
– А я верю! – сказал я. – Верю!
***
На этом я вынуждена закончить свой рассказ. Почта закрывается в семь. А мне еще нужно успеть отправить больше сотни приглашений на первую персональную выставку Виктора.
Кстати, недавно я узнала, что Лола родила сына. Он очень похож на своего дядю. Впрочем, все люди с синдромом Дауна удивительно похожи друг на друга.
Синулянт
Баба Фаля прикладывает свою большую квадратную ладонь к Колькиному лбу и, задумчиво глядя в потолок, выносит приговор:
- Нет у тебя никакой температуры! Нуль градусов! – и, покачав головой, добавляет - Ой, синулянт!
Колька всякий раз поправляет ее:
- Бабушка! Си-му-лянт!
- «Синулянт» от слова «нуль»! – сердится та. - Не перечь баушке! - и отвешивает внуку подзатыльник.
А Колька расплывается в улыбке, обнажая щербатые десны, потому как баба Фаля едва касается своей рукою его рыжих вихров. К тому же Колька знает, что хоть он и «синулянт», а в школу баба Фаля его все одно не пустит.
- А то как и правда ребенок захворал? – скажет она Таниному отцу по дороге из магазина с кульком карамелек для внука.
Баба Фаля не может подолгу находиться без всяческих слухов и новостей, а потому несколько раз в день неизменно оставляет Кольку без присмотра. Едва она покидает дом, он стремглав мчится на улицу.
- Совсем от рук отбился без родительского-то глазу, - вздыхает Танин отец, глядя на Кольку из окна. - А из бабы Фали так прям веревки вьет!
***
Как-то перед Новым Годом, когда Колька, как водится, снова «засинулировал», баба Фаля, набросив на плечи тоненькое, еще до войны купленное пальтишко, направилась в сберкассу.
- Чего это ты? – удивился Танин отец, заприметив ее в очереди. - Деньги что ли с книжки снимаешь?
Баба Фаля коротко кивнула и недовольно поджала губы.
- Похоронные? Неприкосновенные? – не унимался сосед.
- Ну, да-да! – огрызнулась баба Фаля. - Сымаю! Мне-то, когда помру, все равно уж будет, в каком гробу в землю меня закопають, а у Кольки обувки нету на весну!
Целый день Колька громыхал по дому новенькими ботинками: разнашивал. А к вечеру, когда бабушка ушла к подруге похвастаться покупкой, Колька выскочил в обновке на улицу и бросился к озеру. Он прокатался по льду до поздней ночи, получив за это от бабы Фали здоровенную ложку рыбьего жира.
***
В конце каждой четверти, когда наступало время контрольных, Колька неизменно проводил дома, нежась в бабушкиной заботе. А потому, когда в начале весны Колька снова не пришел в школу, одноклассники только посмеивались:
- Синулянт!
Теперь был уже май, а Колька даже носа из дома не показывал.
- Ко-оль! – звала его Таня, подбрасывая над головой мяч. - Иди к нам, когда баба Фаля уйдет!
Колька в открытом настежь окне мотал головой:
- Не-е! Я отсюда посмотрю! Я ж болею!
Ребята гоняли мяч по пыльной дороге и с жалостью посматривали на Колькино окошко, потому как на всей улице не было вратаря проворнее Кольки. За спиной внука вырастала баба Фаля:
- Болеешь? А чего окна пооткрывал? Надует ведь!
Баба Фаля с грохотом дергала деревянные рамы, так, что чешуйки белой краски осыпались на вкопанную под окном скамейку.
***
- Видно, с Колей что-то серьезное, - шепнула Ольга Павловна Тане. - Может, ты сходишь к нему, передашь, что я зайду к ним вечером?
Таня молча кивнула учительнице. Всю дорогу девочка хмурила светленькие бровки: а что если правда, Коля заболел какой-нибудь страшной, может быть, даже смертельной болезнью?
Во дворе Колькиного дома Таня остановилась, не решаясь постучать в дверь. Как вдруг с крыльца громыхая ведрами спрыгнул Колька. Он был в одних трусах, а на ногах валенки. Это в такую-то жарищу!
- Точно помирает! – подумала Таня. – Перед смертью человеку, говорят, очень холодно становится.
- Ты чего здесь? – опешил Колька, заметив одноклассницу.
- Коля, прости меня! – Танины губки задрожали в предвкушении слез. - Я же думала, ты и вправду симулянт!
- Ну, и что? – оглянувшись на дорогу, ответил Колька.
- Коля, ты же не умрешь? – Таня протянула к Кольке синие от чернил ладошки.
- Ты чего удумала-то? – отшатнулся тот.
- Вот валенки зачем тебе? Знобит?
- Ага!
- Значит, точно умрешь!
Таня опустилась на ступеньку крыльца и заревела так, что Колькин пес вылез из будки и завыл вместе с ней.
- Да тише ты! Мне за водой надо сбегать, пока бабушка не пришла, понимаешь? Тяжело ей ведра таскать! – Колька уселся рядом с девочкой. - Если правду скажу, не будешь реветь?
Таня помотала головой.
- И никому не скажешь?
- Нет.
- Зуб даешь?
Таня кивнула.
- Ботинки я утопил. В озере. Зимой еще. В школу идти не в чем. Бабушка узнает, расстроится.
Уже возле калитки Колька оглянулся:
- А главное, ежели что, то воду ты принесла, ладно?
***
- Спасибо! – Таня взяла из рук Ольги Павловны сверток, перевязанный бечевкой.
- Мне-то за что? Всем классом же собирали! – отозвалась учительница.
- Только никому! – Таня поднесла палец к губам.
- Никому!
- Зуб даете?
Ольга Павловна прикрыла улыбку ладошкой и закивала.
Спустя десять минут Таня уже стояла возле дверей Колькиного дома. Она положила сверток на порог и развязала бечевку. Черные новенькие ботинки засияли на солнце, источая заветный аромат промторговского универмага.
***
Поздно вечером отец стругал на кухне новое удилище, когда на пороге кухни появилась растрепанная Таня в ночной рубашке.
- Папа! – спросила она жалобно. - А если я… Ну, вдруг, например… когда-нибудь заболею, свинкой там или корью, по-настоящему заболею, ты купишь мне ботинки как у Кольки?