Журнальный мир

Кузьмин

Ездили на днях к корешу на дачу огурцы поливать. Ну и ближе к вечеру, под огурцы, заговорили о роли отдельно взятого индивидуума в воспитании и формировании личности. Тема показалась крайне занятной, в связи с чем мне вспомнилась одна давнишняя история, довольно точно раскрывающая суть этого вопроса.

Был у нас в училище начальник строевого отдела, капитан второго ранга Кузьмин. Человек крайне сложного характера, жесткий — в общем, вполне типичный для того канонического вида, в котором иные строевые офицеры предстают в анекдотах про злобную военщину. Боялись его жутко. Редкая птица пролетала мимо него безнаказанно: Кузьмин был из тех, кто спокойно мог докопаться до столба. Огрести можно было буквально за все, особенно он любил неуставные фуражки-«грибаны» у старшекурсников. Рвал их собственноручно и тут же выбрасывал в урну, откуда, чуть позже, ошметки «грибана» извлекались, после чего изделие реставрировалось, давая тем самым старт новой увлекательной охоте.

Заканчивал Анатолий Осипович наш факультет, служил турбинистом в Стране Летающих собак под названием Гремиха, что, без сомнения, оставило в его душе глубокие незаживающие раны, боль от которых отражались на подрастающем поколении будущих офицеров — на нас.

Случился у нас на третьем курсе, ближе к весне, большой залет. Сути его, честно говоря, не помню, ибо всех их и не упомнишь; могу только сказать, что был он массовым, циничным, и исполненным в максимально вызывающей форме, которая только доступна курсантам третьего курса.

Естественно, безнаказанным такое оставить было невозможно, поэтому утром начался разбор полетов, который вылился в большое построение и громовую речь Кузьмина, ради такого случая прибывшего в наш корпус. Жили мы тогда на одном этаже с четвертаками и, видимо, для профилактики, командование решило вздрючить и их тоже.

Сто человек стояло в длинном коридоре жилого корпуса, первая шеренга делала виноватые лица, вторая — лениво перешептывалась и откровенно скучала. Кузьмин медленно, заложив руки за спину, прохаживался вдоль строя и что-то говорил, не находя понимания у стоящих напротив: были это какие-то гневно-дежурные слова, положенные в подобающих случаях, но никого особо не трогавшие. Как обычно, все ждали выводов, от которых зависело ближайшее будущее стоявших в строю.

Потом он вдруг остановился и, резко сменив тон, спокойно сказал: «Вас здесь воспитывают, учат, и пытаются сделать из вас людей только для одного: для того, чтоб однажды, один раз в жизни — наступил ваш звездный час. Не важно, в какой форме это произойдет: накроете ли вы собой амбразуру, как Матросов, спасете ли товарища в отсеке, пожертвовав собой, или нажмете в нужный момент одну единственную кнопку, которая предрешит исход аварийной ситуации. Всё, что вы здесь видите и слышите, запомните — все! — нацелено именно на это. И постарайтесь сделать так, чтоб то, чему вас здесь учили, не пошло прахом из-за вашей же глупости и разгильдяйства. Вы должны выполнить свое предназначение».

Я хорошо помню многих, кто был на том построении — и своих, и старший курс. Стояли там Аряпа с Любушкиным, которых знает теперь полстраны, стоял в том строю и Димон Колесников по кличке «Золотой»¹, который спустя несколько лет своим последним письмом прославил на весь мир дух русских моряков.

Когда опубликовали его знаменитое «Отчаиваться не надо», я подумал: «Ну вот, Димон, это и была твоя амбразура».

Не знаю, вспомнит ли сейчас Кузьмин эту историю; вполне допускаю, что и нет, потому что для него все это было рядовой взбучкой — одной из тех, что он задавал направо и налево регулярно. Для меня же эти простые формулировки стали той самой прокламацией, что до конца жизни бережно носится в левом нагрудном кармане.

Вот так и бывает иногда: воспитывали-воспитывали десятки педагогов, а потом встал вдруг незамудреный человек и, найдя нужные слова, в доступной форме объяснил — кто ты, зачем и для чего. Я чертовски горжусь тем, что меня учили такие люди.

Встретит его кто — привет передавайте и поклон земной.

Батырлар жолымен!

Ехал тут через Новоржев. В центре города висел здоровенный баннер с какой-то загадочной фразой, сразившей меня наповал своей брутальностью и внутренней силой:

«Батырлар жолымен!»

И я в нее сразу влюбился, в эту фразу. Дохнуло героической эпохой франкистов и Долорес Ибаррури: «Но пасаран!» А в ответ так горделиво: «Батырлар жолымен!» Типа, свои, отворяй шлагбаум.

Обалдеть же можно, как романтично и красиво. Лингвистическая эйфория.

Я решил теперь со всеми здороваться и прощаться этой фразой. И вообще ее почаще использовать. Можно доброго утра желать, и в метро огрызаться. Или в баре такой подходишь к стойке, и рявкаешь бармену: «Батырлар жолымен! Двойной со льдом!» И сразу понятно, что к чему. Не нужно всех этих экивоков и раскланиваний, как у нас обычно водится. Девушке, опять же, цветы можно дарить с этими словами, чтоб сильней зауважала. Жене, правда, уже не стоит — есть шанс огрести.

Подумалось: если одна фраза так очаровывает, то что ж это вообще за язык такой скалоподобный? Полез гуглить, конечно. Оказывается, это означает «дорóгой славы» по-казахски. Примерно так я и полагал. Потому что не могут эти литые слова означать чепуху.

Жаль, в школе нас не тому учили. Английский там, французский, немецкий зачем-то. Нет бы, чтоб казахский. Батырлар жолымен же ж! Потрясающее открытие.

При чем здесь Новоржев я, правда, так и не понял.

Забор

Не знаю, как сейчас, а в раньшее время залогом успешной учебы в военно-морском училище являлись сообразительность и хорошая физическая форма. И вовсе не потому, что нужно было соответствовать гордому статусу будущего офицера и всей этой прочей лабуде из кондового замполитовского лексикона.

Сообразительность нужна была для того, чтоб правильно отмазываться. Например, будит тебя ночью командир и грозно вопрошает: «Ты почему не был на построении!?» В идеале, нужно проснуться и, не задумываясь, слепить отмазку. Дескать, на самом деле ты был, но тебя попросту не заметили. Или, что вначале построился, а потом был отправлен старшиной роты на секретное задание. Главное, не тормозить.

Совсем, конечно, в идеале — это слепить отмазку вообще не просыпаясь, на рефлексах. Но это уже высший пилотаж, подобная техника оттачивается годами учебы.

Физическая же форма нужна для многого. Для таскания по лабораторному двору приборочного инвентаря, для чистки на плацу полуметровых сугробов, для стремительного улепетывания от патрулей на Невском и, наконец, для эффективного преодоления препятствий. Таких, как училищный забор, который мешает уйти в самовольную отлучку.

Заборы вообще существуют только для того, чтоб через них перелезали. Это заблуждение — считать, что они что-то там от кого-то отгораживают или прячут. Ничего подобного. Если есть забор, значит, через него нужно перелезть. А для того, чтоб это правильно делать, и нужно быть стройным и подтянутым.

Был у нас, например, один случай. Нетрезвый и плохо подготовленный курсант лез через забор и, естественно, сорвался, повиснув на пробившем шинель заборном копье. Подергался раз, подергался другой — ему это надоело, и он заснул, вися лицом к Дворцовому мосту и суча во сне ножками. Дело было ночью, а утром на КПП явились интуристы, и на ломаном русском сообщили, что наши ворота украшает дохлый моряк. Все, конечно, переполошились и сайгаками бросились к забору, где обнаружили уже проснувшееся тело будущего офицера. Позор, конечно, был на всю Европу. Сейчас бы он, наверное, красовался на демотиваторе из серии «Этот народ не победить!». А тогда только пять суток ареста получил. И все потому, что был он не подготовлен, и мало тренировался.

На втором курсе обучения случилось так, что мне пришлось одновременно использовать как свою хорошую физическую форму, так и сообразительность. Именно в этом порядке, и практически без паузы между ними.

Однажды вечером возле Восточных ворот Адмиралтейства собралась толпа курсантов. (Это те самые ворота, на которых висел слабосильный пьяница.) Со стороны могло показаться, что люди в морской форме собрались на какое-то ответственное мероприятие, однако все было куда прозаичней — народ гурьбой возвращался из самоходов. Из самовольных отлучек, в смысле. Ворота эти были хороши тем, что находились на отшибе, и были оптимальны по своей конструкции. Примерно раз в месяц их оплетали колючей проволокой, призванной мешать перелезанию, но всякий раз проволока эта скоро оказывалась покромсанной и отброшенной в сторону. Мы были хоть и морскими курсантами, но проделывать бреши в противопехотном ограждении тоже умели.

Перелезали по очереди — один за другим с непродолжительными паузами. Настал и мой черед. В два прыжка преодолев ограду, я мягко приземлился на асфальт и двинулся в сторону жилого корпуса. Внезапно из глубины двора навстречу мне выступила призрачная фигура, и зычным голосом рыкнула: «А ну-ка стоять!» Это был дежурный по училищу, совершавший вечерний обход злачных мест. Пожилой офицер, имевший чутье на всяческое военно-морское безобразие и нарушение дисциплины.

«Во попал», — уныло пронеслось в голове. Прыгать обратно было уже поздно, да и несолидно, поэтому нужно было как-то выкручиваться. Озарение пришло внезапно — включилась благоприобретенная за полтора года учебы смекалка. Я, уверенно печатая шаг и придав лицу максимально дебильное выражение, подошел к дежурному и четко доложил: «Товарищ капитан первого ранга! Ловлю самоходчиков, замечаний нет, жду дальнейших указаний! Старшина первой статьи Гурьянов!»

Дежурный долго и пристально в меня всматривался. Из-за забора раздавался приглушенный хохот и чье-то всхлипывание, однако офицер его не слышал. С таким он сталкивался впервые. Спрыгнув с забора, курсант подходит к нему и, четко представившись, докладывает, что ловит сам себя. Дежурный тоскливо припомнил одного шизофреника, с которым ему довелось служить, — его вывернутую логику и блеск сумасшедших глаз, — и принял единственно верное решение. Отдав мне честь, он осторожно произнес: «Есть, доклад принят. Благодарю за службу».

И пошел прочь, с каждым шагом ускоряясь. «Служу России!» — каркнул я ему вслед, дождался, когда он отойдет на безопасное расстояние и, повернувшись к забору, крикнул: «Прыгайте, все чисто!» Я был совершенно уверен, что в ближайшие полчаса дежурный сюда не вернется.

Давясь от смеха, народ попадал с забора, и мы потрусили в жилой корпус на вечернюю поверку.

Спустя десять лет, уже освободившись от бремени военной службы, мы с друзьями шли вдоль этого самого забора, и я в шутку предложил тряхнуть стариной и проверить свою физическую форму. Натужно кряхтя, солидные мужчины перевалили через ворота и, отдуваясь, пошли гулять по Адмиралтейству — любоваться столь близкими сердцу стенами, и вспоминать приключения безбашенной юности.

Когда нам это надоело и настало время выходить, я, по привычке бдительно озираясь, направился к забору. «Да ну нафиг, Серега, завязывай с курсантской романтикой», — осадили меня и потянули к КПП, покидать территорию цивилизованным способом.

Забор этот, — с красивым литьем и гордыми якорями, — в одночасье стал символом, обретя, наконец, свое истинное предназначение и смысл. Он отгородил. Тех, юных и бесстрашных, от нынешних — осторожных и скучных.

Се ля ви.