Рассказы о разном

Рассказы о разном

Сибирский транзит

 

Летнее утро пахнет открытием чужих городов. Выглянешь в окно девятого этажа, а внизу волнуется «зелёное море тайги» и пронзительно кричит тепловоз. И от влажной августовской свежести накатит какая-то щемящая тревога, засосёт под ложечкой, и захочется схватить рюкзачок и ехать куда глаза глядят. Тем более, когда и билет куплен, и бутерброды собраны.

Значит, прыг-скок в маршрутку до вокзала. А следом в автобус «Томск – Новосибирск». Пейзажи за окном – сибирское раздолье, кружат каруселью поля с перелесками. Выход на двадцать минут в Болотном: размять ноги и пожевать свои бутеры-огурцы-помидоры. Всего четыре с половиной часа – и вот уже потянулись окраины города-миллионника, столицы Сибири. Минареты-церкви, особняки-огороды, небоскрёбы и просторные дорожные развязки. Преобладание серого цвета, сталинский «вампир».

В Томске утром было плюс четырнадцать. А тут все двадцать с гаком. Особенно на солнце, на крыльце торгового центра, месте встречи с университетской подругой. Закупка еды для отдыха на даче. Мясо, сыр, арбуз, напитки. Сумки, пакеты, беспородный, но воспитанный кот Васька. Загрузить всё это добро в машину и скорее прочь – за город. По асфальту и ухабистым просёлкам, которые Васька особенно не любит, мяучит и рвётся из корзинки.

Ну, вот и платформа Кувшинка. А рядом садовое товарищество «Берёзка». И дача подруги: теплицы, газоны, цветники, ручей, обложенный валунами. Старенький, но подновлённый двухэтажный домик с верандой. «Ухом» спутниковой тарелки прислушивается к улице, шелестящей гравием. Свежесрубленные баня и летняя кухня светятся новым лаком. Недостроенный летний душ грустит о нехватке дусочек. И муж подруги привычно смотрит вокруг с тоской: «Когда же я здесь отдыхать-то буду, а не работать?!». И соседская собака Гулда, золотой ретривер, спешит навстречу Ваське и городским плюшкам.

Начинает накрапывать дождь. Словно ждал, пока доберёмся до места. Но под французское кино на ноутбуке и португальское вино в уютном предбаннике жизнь резко хорошеет. И ей не мешает дождь, моросящий за окном. И сгущающийся сумрак. И деревянный туалет в кустах малины. Воспоминания о безумной университетской юности, дела давно минувших лет туманятся, почти превращаясь в миф. Неужели мы были такими?!

И пора уже на боковую. И мы лежим рядком на соседних кроватях, как будто снова студенты, братья и сёстры. И так спокойно в домике, сотрясаемом поездами, проносящимися в нескольких десятках метров от нас. И профиль Васьки в окне похож на совиный. А в голове столько планов: мясо на углях, мохито со свежей мятой, баня с парилкой, прогулка на речку Иня; обсуждение предстоящего подруге с мужем отпуска в любимой Испании и намеченной нынче на испанских берегах встречи однокурсниц, живущих в Германии, Бельгии, Австралии… Кроме того, у меня лично запланированы разные литературные радости: вечер поэзии серебряного века в Новосибирском Академгородке; «Читай-город», полный книжных новинок, фотовыставка «Поэту по портрету» в торговом центре…

Но между этими бесхитростными развлечениями обязательный пункт воскресной программы – кладбище на левом берегу Оби, и среди нечёсаного бурьяна прибранная могилка нашей сокурсницы и подруги Наташи. На памятнике удачное фото с нашего первого курса. И вышитая кофточка на Наташе светлая, и волосы Наташкины светлые. Такой она в нашей памяти и останется.

 

 

О бабушках

 

Бабушками меня жизнь не баловала.

Свою мать мой отец, Виктор Степанович Клименко, похоронил в 12 лет. У отцова отца была другая семья, и дальше Виктора воспитывали дальние родственники по фамилии Гомоненко – дед Иван и бабушка Анна (баба Нюся). Они же, переехав из Омской области на Кубань, переманили туда отца. Бежал, бросив беременную жену с четырёхлетней дочерью (мною). Придумывал отговорки, чтобы не перевозить семью. Позднее оказалось, что дело было не в дедах, а в черноглазой казачке. Кубань отец всегда считал раем на Земле, хотя умирать планировал вернуться в голубую тайгу. Но передумал.

На кубанском хуторе, у украинской бабы Нюси я жила, наверное, с двух до трёх лет. По возвращении в Сибирь потешала народ в детском саду ридной мовой.

В следующий раз увидела бабу Нюсю уже в 20 лет, мовы не разумела, бабушку почти не понимала. В фуфайке и клетчатом платке, пахнущая навозом, маленькая кругленькая баба Нюся, обливаясь слезами от моей худобы, закармливала меня творогом и борщом, в котором ложка стояла вертикально. Бабушка вспоминала, какие были у меня косы в семь лет, перед школой. Может быть, я ещё бывала у них в детстве, не помню. По семейной легенде, отец хотел забрать меня к себе жить, но мать не отдала.

Мамина мама, баба Шура (Александра Андреевна Громова, в девичестве Куочакова) родилась и прожила всю жизнь в селе Первомайском (Пышкино-Троицком) Томской области, настоящая сибирячка, прожила недолго. Но осталась запечатленной своим зятем Виктором на многочисленных фотографиях: в малиннике, в огороде на фоне баньки по-чёрному, в палисаднике под молодой кедрой… Особенно мне нравится такая серия фотографий: на завалинке под берёзой сидим и хохочем: бабушка в длинном пёстром платье, мама в газовом платочке и я, стриженная под мальчика, с целлулоидным зайцем в руках. Сама помню смутно, как бабушка сидела на пороге избушки и расчёсывала свои длинные тёмные волосы.

По версии дедовой раскулаченной родни, баба Шура была красавица и гуляла от деда. Я бы её красавицей не назвала: скуластое лицо, прищуренные глаза. К тому же дед Гриша после развода женился снова, а бабушка так и осталась одна. Но застолья она любила и отлично пела. Вся «ясашная» родня по бабушкиной линии любила петь и готовилась к этому действу, как к обряду. Поев-выпив и перекурив, рассаживались поудобнее вокруг стола, подбирались-настраивались и запевали сразу на несколько голосов. За бабушкины «коронки» после её смерти не брались, но вспоминали: «Это Шурина песня». Так я долгие годы не слышала «Сронила колечко со правой руке. Заныло сердечко о милом дружке».

Когда после песенных застолий мы с мамой и сестрой возвращались домой, снег под валенками скрипел особенно празднично, загадочно светили звёзды, сказочно синели сугробы. Избы уютно подмигивали оранжевыми окошками из-под заснеженных крыш набекрень. Во мне долго звучал слаженный хор мужских и женских голосов, я чувствовала себя частью большой семьи, и одиночество на какое-то время отступало.

Баба Шура умерла, едва выйдя на пенсию. Этот солнечный майский день врезался в мою память. Мне было девять лет. Мы жили в крохотной бабушкиной избушке, состоящей из комнаты и кухни. Моя пятилетняя сестрёнка спала. Мама что-то готовила на кухне. Я там же, возле печки, стирала в железном тазу свои любимые оранжевые носочки.

Бабушка, после онкологической операции лежавшая в тёмной комнате, бредила во сне: «Юбки, юбки-то что разбросали…». Шумно и тяжело дышала. И, однажды вдохнув, не выдохнула. Мама тотчас послала меня за бабушкиными подругами, работавшими поблизости на стройке. Прибежав туда, я ничего не могла сказать от душивших меня слёз, но женщины и так всё поняли…

Мой отец, как и баба Шура, Скорпион по гороскопу, не мог простить ей неумение готовить. Мол, отварное мясо – для неё уже было готовое блюдо. На мой взгляд, это вполне здоровая еда. Но отца даже спустя десятки лет трясло при воспоминании об отсутствии на столе южных специй, помидоров, «синеньких», перцев. По-моему, их в те годы в Сибири никто и не выращивал. Обходились как-то. Моя мама только на пенсии и научилась варить борщ. Выросшие дочери научили.

В общем, росли мы с сестрой практически без бабушек. Баба Пана, купившая баб-Шурину избушку, научила меня вязать. И я стала обвязывать семью, когда закончились связанные бабушкой впрок варежки-носки.

В наследство от бабы Шуры мне осталась любовь к хоровой песне. Спустя годы нашлась, хотя и без оклада, икона Богоматери с младенцем, висевшая у бабушки в красном углу.

Переехав в казённую квартиру, большого огорода мы лишились. Картошку сажали на полях, капусту – у деда. На каждую из восьми квартир в брусовом доме для бюджетников отводилось только шесть грядок плюс куст смородины да клумбочка цветов. Поэтому за садовой малиной мы изредка ходили попастись к дальней родне, бабе Тане Маментьевой, у которой своих внуков хватало. Баб-Таня, шустрая невысокая черноглазая старушка была страстная грибница. В лесу бдительно следила, чтоб никто раньше неё не напал на грузди. Говорят, даже перед кончиной в 72 года ходила в лес. Так и умерла, на бегу.

На кладбище села Первомайского у нас целый пантеон: прабабушка Федора, прадед Андрей, баба Шура, дед Григорий, мама и отчим.

Городскую бабушку Дуню, двоюродную сестру бабы Шуры, живущую в Томске, мы видели раз в году на каникулах. Она была улыбчивая, приветливая, гостеприимная. Угощала нас, деревенских жителей, городской колбасой. Под конец жизни ослепла, ходила, держась за верёвочку, в квартире своей дочери Надежды. Другая многоюродная сестра бабы Шуры, баба Клава из Молдовы, прислала на свадьбу моих родителей верблюжье одеяло. Оно живо у меня до сих пор.

В общем, общением с бабушками я была не избалована.

 

 

Красивые слова

 

Поэты, сочиняя, ориентируются не на красоту слов, а на их точность, соответствие выражаемой мысли и чувству.

Красивые слова, наверное, любят незрелые личности. Поэтому примеры мои из детства. В сибирской глуши красивые слова – это звучные, заграничные.

Например, ШИФОНЬЕР. Как может не радовать этот предмет мебели: светлый, округлый, вместительный. В одежном отделе можно играть в прятки, а в ящиках рыться в поисках маминых сокровищ – между постельным и нижним бельём там припрятаны документы в пупырчатом РИДИКЮЛЕ цвета БОРДО, рядом мешочек с шоколадными конфетами (убывающими якобы незаметно для мамы), а также брошюра о гигиене женского организма (источник запретных знаний).

А РАДИОЛА? Цвета соломы, прочно стоящая на бабушкином сундуке. Волшебный ящик, не только с удовольствием рокочущий голосом Марка Бернеса «Тёмную ночь» и «Витьку с Моховой», но и перебрасывающий радио­мосты. Крутя ручку, с небольшим скрипом передвигаешь рычажок по зелёным строчкам чисел и букв. И сквозь писк и треск помех прорываются слова на разных языках… Чудеса да и только!

Бабушкина ЭТАЖЕРКА, что стояла в «красном углу» под иконой, канула в Лету при переезде после бабушкиной смерти. Тогда же потерялась МАНДОЛИНА. Вот прекрасное слово! Википедия сообщает, что на мандолине играют медиатором, пальцами, а также ПТИЧЬИМ ПЕРОМ! Как жаль, что мама умерла, и я не могу спросить её, пробовала ли она в заснеженном северном селе Подгорное, куда её отправили работать по окончании педучилища, играть на мандолине птичьим пером – утиным, гусиным или сорочьим… Сохранился МЕДИАТОР – рыжий пластмассовый лепесток, и ФОТОГРАФИЯ, на которой весёлая мама позирует с мандолиной в компании молодых подгорненских учителей.

На другой чёрно-белой фотографии бабушкин оранжевый АБАЖУР, зависший над праздничным столом. Освещённая еда (винегрет, картошка с капустой) – в центре, поющие лица в тени, вокруг. В общем, едоки картофеля на сибирский лад.

Многие слова ласкали мой слух: ВОЯЖ, КРУИЗ… Некоторые стали ближе, будучи услышаны мною на их родине под сенью вязов и буков: бонжур, се ля ви, оревуар…

Встречались мне и русские красивые слова. Например, ЕЖЕВИКА. Представлялась такая ёжистая Вика… Виктория. Нравилось имя ВЕРОНИКА. Была у нас во дворе такая юная красотка украинских корней, глазки-изюминки. И мою сестру Веру украинские родственники звали Вероникой. А меня Олёной.

Много воды с тех пор утекло. И красивых слов с нею.

 

 

Счастье

 

Интернет любезно сообщил мне, что Иван Бунин считал счастьем любовь, интересную работу и возможность путешествовать. Мне для счастья достаточно чего-то одного из списка. И даже в небольшом количестве.

 

Счастье – это отдельные искорки, вспышки, озаряющие жизнь. Словно жучки-светлячки, которых мы ловили в курчавой траве-мураве у дома в деревенском детстве. Жучки были красивы сами по себе, переливаясь всеми цветами радуги с преобладанием изумрудного, а в «домике» из ладошек ещё и светились. С тех пор я этих жучков не встречала. Наверное, они остались в детстве вместе с травой-муравой, вспышками дикой гвоздики на пыльных обочинах и катаньем с горки сказочными зимними сумерками.

 

Счастье – это творческое единение, когда по кругу читают талантливые поэты. Увлекательная книжка – счастье. Удовлетворение от выполненной работы – счастье. Встреча с друзьями – счастье. Даже если нет сил на разговоры, но главное – видеть и знать, что все живы-здоровы. Счастливые мгновения любви обычно заносит песком рутины. Но они тоже случаются.

 

Путешествия – стопудовое счастье. Особенно утром где-нибудь на набережной Стокгольма под тихий плеск волн перед забегом по достопримечательностям – ощущение гармонии и красоты мира. И ночной ужин в Париже, белое вино и камамбер на крыше одной из высоток района Дефанс. И Эйфелева башня, сверкающая новогодней ёлкой. Парки и збмки. Сады и поля маркиза Карабаса. Или маленький французский городок, где однажды мы с друзьями шли по старинному мосту через речушку, в которой у мельницы плескалась форель. А из ближайшего кафе доносилась мелодия нашей молодости «Отель «Калифорния». Словно специально для нас. Разве не счастье? А нулевой меридиан в Лондонском районе Гринвич, который вдохновил меня в сорок пять лет начать жизнь сначала? Да и в дремучем сибирском лесу встреча с яркими лисичками или дружными маслятами – уже счастье.

 

Видела фотографию: женщина крутит сразу несколько обручей. Такова и моя жизнь – попытка одновременно успеть многое. Что-то получится, что-то принесёт радость. И это будет счастье.