Журнальный мир

«…"Свобода". Бантики люди надели, (…)  

А после "свободной" медовой недели…»

Владимир Маяковский

«Свобода еще с ледяного похода

Для нас неразлучна с бедой».

Николай Туроверов 

«И там и здесь между рядами

Звучит один и тот же глас:

"Кто не за нас — тот против нас.

Нет безразличных: правда с нами".

А я стою один меж них

В ревущем пламени и дыме

И всеми силами своими

Молюсь за тех и за других».

Максимиллиан Волошин

Эти строки великий поэт великой революции Владимир Маяковский посвятил 1905 году. Но они отражали настроение народа и в период октябрьской революции 1917-го.

Из дневника Зинаиды Гиппиус.

«1 марта, среда

С утра текут, текут мимо нас полки к Думе. И довольно стройно, с флагами, со знаменами, с музыкой. <…>

Мы вышли около часу на улицу, завернули за угол, к Думе. Увидели, что не только по нашей, но по всем прилегающим улицам течет эта лавина войск, мерцая алыми пятнами. День удивительный: легко-морозный, белый, весь зимний — и весь уже весенний. Широкое, веселое небо. Порою начиналась неожиданная, чисто вешняя пурга, летели, кружась, ласковые белые хлопья и вдруг золотели, пронизанные солнечным лучом. Такой золотой бывает летний дождь; а вот и золотая весенняя пурга. <…>

С нами был и Боря Бугаев в толпе, теснящейся около войск, по тротуарам, столько знакомых, милых лиц, молодых и старых. Но все лица, и незнакомые, — милые, радостные, верящие какие-то… Незабвенное утро. Алые крылья и Марсельеза в снежной, золотом отливающей, белости… <…>

Утренняя светлость сегодня — это опьянение правдой революции, это влюбленность во взятую (не "дарованную") свободу, и это и в полках с музыкой, и в ясных лицах улицы, народа. И нет этой светлости (и даже ее понимания) у тех, кто должен бы сейчас стать на первое место. Должен — и не может, и не станет, и обманет… <…>

У нас пулеметы протопоповские затихли, но в других районах действуют вовсю и сегодня. "Героичные" городовые, мало притом осведомленные, жарят с Исаакиевского собора…

За несколько дней до событий Протопопов получил "высочайшую благодарность за успешное предотвращение беспорядков 14 февраля". Он хвастался, после убийства Гришки [Распутина], что "подавил революцию сверху. Я подавлю ее и снизу". Вот и наставил пулеметов. А жандармы о сию пору защищают уже не существующий "старый режим".

А полки все идут, с громадными красными знаменами. Возвращаются одни — идут другие. Трогательно и… страшно, что они так неудержимо текут, чтобы продефилировать перед Думой. Точно получить ее санкцию. Этот акт "доверия" — громадный факт; плюс… а что тут страшного — я не знаю и молчу.

Боря (Борис Бугаев — Т. Л.) смотрит в окно и кричит:

— Священный хоровод!

Все прибывают в Думу — и арестованные министры, всякие сановники. Даже Теляковского повезли (на его доме был пулемет). Арестованных запирают в Министерский павильон. Милюков хотел отпустить Щегловитова. Но Керенский властно запер и его в павильон. О Протопопове — смутно, будто он сам пришел арестовываться. <…>

2 марта, четверг

Вдруг — это было уже часов в шесть — телефон, сообщение: "Кабинет избран. Все хорошо. Соглашение достигнуто". Премьером Львов (москвич, правее кадетов), затем Некрасов, Гучков, Милюкова, Керенский (юст.). Замечу следующее: революционный кабинет не содержит в себе ни одного революционера, кроме Керенского. Правда, он один многих стоит, но все же факт: все остальные или октябристы, или кадеты, притом правые, кроме Некрасова, который был одно время кадетом левым .<…>

Поздно ночью — такие, наконец, вести, определенные: Николай подписал отречение на станции Дно в пользу Алексея, регентом Мих. Ал. <…>

3 марта, пятница

Утром — тишина. Никаких даже листков. Мимо окон толпа рабочих, предшествуемая казаками. С громадным красным знаменем на двух древках: "Да здравствует социалистическая республика". Пение. Затем все опять тихо.

Царь, оказывается, отрекся и за себя и за Алексея ("мне тяжело расставаться с сыном") в пользу Михаила Александровича.<…>

На Невском сламывали отовсюду орлов, очень мирно. Дворники подметали, мальчишки крылья таскали, крича: "Вот крылышко на обед".

Боря, однако, кричит: "Какая двоекрылая у нас безголовица!" Именно».

Правда, Л. Д. Троцкий видит в Керенском отнюдь не революционера: «Доверие к Временному правительству в массах было безнадежно подорвано. Петроград оказался и на втором этапе революции ушедшим далеко вперед авангардом. В июльские дни этот авангард открыто сшибся с правительством Керенского. Это не было еще восстание, лишь глубокая разведка. Но уже в июльском столкновении обнаружилось, что за Керенским нет никакой "демократической" армии: что те силы, которые поддерживают его против нас, являются силами контрреволюции (выделено мной — Т. Л.)».

Страшный период двоевластия, октябрьский переворот, который войдет в историю России как Великая октябрьская революция, приведшая большевиков к власти: «Революция в России случилась. Это — факт, который должен быть признан. Признание факта не связано с его оценкой. Революция есть явление природы. (…), — напишет Н. Бердяев в книге «Размышления о русской революции». — Русская революция есть великое несчастье. Всякая революция — несчастье. Счастливых революций никогда не бывало. Но революции посылаются Божьим промыслом, и потому народы многому в них научаются. Русская революция — отвратительна. Но ведь всякая революция отвратительна. Хороших, благообразных, прекрасных революций никогда не бывало и быть не может. (…)

Русская революция не признана великой, она пока только большая революция, она лишена нравственного ореола. Но найдутся историки, которые ее идеализируют и канонизируют в чине великой; создадут легенду, окружат ореолом, хотя потом явятся другие историки, которые разоблачат эту идеализацию и низвергнут легенду. (…) Нет ничего более жалкого, чем столь распространенные в русской заграничной среде споры о том, произошла ли в России революция или смута, и кто будет отвечать за революцию. Это — самоутешение от совершенного бессилия и немощи. Всякая революция есть смута. Всякая революция есть процесс разложения старого общества и культуры. (…) Революция есть рок народов и великое несчастье. И несчастье это нужно пережить с достоинством, как с достоинством нужно пережить тяжелое заболевание или смерть близкого существа».

И далее: «В русской революции в муках кончается Россия господская и Россия интеллигентская, и нарождается новая неведомая Россия. Кончить русскую революцию может лишь русское крестьянство, лишь народившаяся в самой революции новая буржуазия, лишь красная армия, опомнившаяся от своего кровавого бреда, лишь новая интеллигенция, духовно углубившаяся в трагическом опыте революции и стяжавшая себе новые положительные идеи. Хорошо ли это или плохо, но это так. Таков рок, такова судьба. После революции нельзя ждать в России ничего особенно хорошего. Опустошения слишком велики. Деморализация ужасна. Культурный уровень должен понизиться. Но нужно прямо смотреть в глаза судьбе. Нет никаких оснований для розового исторического оптимизма».

О каком уж «розовом оптимизме» может идти речь в тех трагических и кровавых событиях 1917–1922, когда еще шла война с Германией (до заключения Брестского мира в 1918 г.), началась интервенция Антанты, и самое страшное — Гражданская война. Разруха, холод, голод… Зинаида Гиппиус в одном из дневников написала, что на рынке мышь стоила 2 рубля!!!

Эмиграция интеллигенции, иногда вынужденная, как например, у Игоря Северянина, Леонида Андреева, которые оказались в Финляндии после подписания Россией Брестского мира, или насильственная высылка инакомыслящих по приказу правительства, вошедшая в мировую историю как «философский пароход», тех, кого, по словам Троцкого, расстрелять «не было повода, а терпеть было невозможно», иногда сознательная — тайный переход границы семьей Мережковских с Д. Философовым и Б. Савинковым, иногда под видом командировки — Ходасевич с Берберовой. И самая страшная и массовая эмиграция остатков побежденной Добровольческой армии из Крыма.

Мы шли в сухой и пыльной мгле

По раскаленной крымской глине.

Дремал Бахчисарай, как хан в седле,

В глубокой котловине.

И в этот день в Чуфут-Кале,

Сорвав бессмертники сухие,

Я выцарапал на скале:

Двадцатый год — прощай, Россия!

Это стихотворение написано молодым казаком лейб-гвардии Атаманского полка Николаем Николаевичем Туроверовым (1899 г., станица Старочеркасская — 1972 г., Париж). Его почти ровесник Владимир Алексеевич Смоленский (1901 г., Луганск — 1961 г., Париж), потомственный казак, воевавший в Добровольческой армии, покидавший с ней советскую Россию, вспоминая об этом, в 1957 году напишет так:

Над Черным морем, над белым Крымом

Летела слава России дымом.

Над голубыми полями клевера

Летели горе и гибель с севера.

Летели русские пули градом,

Убили друга со мною рядом,

И Ангел плакал над мертвым ангелом…

— Мы уходили за море с Врангелем.

Они были в разных полках, но стихотворение Николая Туроверова «Однополчанин» с полным правом можно отнести ко всем воинам Добровольческой армии.

Мой дорогой однополчанин,

Войною нареченный брат,

В снегах корниловской Кубани

Ты, как и все мы, выпил яд —

Пленительный и неминучий

Напиток рухнувших эпох…

Яд рухнувшей эпохи пришлось выпить им полной чашей:

Дымилась Русь, горели села,

Пылали скирды и стога,

(…)

Легко рубил казак с плеча

И кровь на шашке засыхала

Зловещим светом сургуча.

(…)

Тамбов. Орел. Познал обмана

Ты весь чарующий расцвет,

Когда смерч древнего бурана

Сметал следы имперских лет.

И над могилою столетий

Сплелися дикою гурьбой

Измена, подвиги и плети,

И честь, и слезы, и разбой.

Так писал о революции и гражданской войне Николай Туроверов в поэме «Новочеркасск». Не мог забыть Новочеркасск с его Барочной улицей, где записывали в Белую армию, и другой казачий поэт, участник Степного похода Николай Николаевич Евсеев (1892 г., станица Михайловская Области Войска Донского — 1974 г., Париж, Франция):

Дом на Барочной, снега, сугробы,

Счастье, молодость, Степной поход…

И позже, уже в эмиграции:

Новочеркасск в снегах мне снится,

И вновь взволнована душа.

В 1939 году, уже во Франции Николай Николаевич Туроверов посвятит своему двойному тезке стихотворение «Поход»:

Не здесь — на станичном погосте

Под мирной сенью крестов

Лежат драгоценные кости

Погибших в боях казаков.

Не здесь сохранились святыни,

Святыни хранились вдали:

Пучок ковыля, да полыни,

Щепотка казачьей земли…

В 1918 году девятнадцатилетний Николай Туроверов был награжден орденом Святой Анны IV степени за храбрость.

Мы отдали все, что имели,

Тебе, восемнадцатый год,

Твоей азиатской метели

Степной — за Россию поход.

Этот поход позже в стихах он назовет «ледяным». Таким он войдет и в историю как поход созданной Добровольческой армии. В 1918 году Корнилов и Алексеев с этой армией под натиском наступающей Красной армии принимают решение оставить Ростов-на-Дону и Новочеркасск и идти в Екатеринодар (ныне Краснодар) для организации антибольшевистского движения среди кубанских казаков. План перебросить армию по железной дороге поездом не удался — железная дорога была занята краснармейцами. Суровой зимой армия с обозами добиралась с боями до Екатеринодара пешими переходами: тысяча четыреста километров было пройдено за восемьдесят дней, в том числе сорок четыре дня с боями. Добровольческая армия насчитывала шесть тысяч штыков против двадцати тысяч красноармейцев. При штурме Екатеринодара погиб Корнилов, его заменил А. Деникин, принявший решение об отступлении на юг Дона.

1920 год — год окончательной победы Красной армии над Добровольческой армией, поход — отступление на Крым. «Боян казачества», — как позже назовут его критики в Париже¹, — Туроверов пишет поэму «Перекоп», посвящая ее «родному полку».

Сильней в стременах стыли ноги,

И мерзла с поводом рука.

Всю ночь шли рысью без дороги

С душой травимого волка=.

(…)

Нас было мало, слишком мало.

От вражьих толп темнела даль;

Но твердым блеском засверкала

Из ножен вынутая сталь.

Последних пламенных порывов

Была исполнена душа,

В железном грохоте разрывов

Вскипали воды Сиваша.

И ждали все, внимая знаку,

И подан был знакомый знак…

Полк шел в последнюю атаку,

Венчая путь своих атак.

Последняя атака, прорыв в Крым и эмиграция в Европу на пароходах.

Тяжкое помню прощание с Крымом,

Все расставанье с родною землей,

И пароходов тяжелые дымы

Над голубой черноморской водой.

(Н. Евсеев)

Николаю Туроверову вода Черного моря показалась отнюдь не голубой, а черной пропастью, пропастью, куда падала Россия и его жизнь.

Помню горечь соленого ветра,

Перегруженный крен корабля;

Полосою синего фетра

Уходила в тумане земля;

Но ни криков, ни стонов, ни жалоб,

Ни протянутых к берегу рук, —

Тишина переполненных палуб

Напряглась, как натянутый лук,

Напряглась и такою осталась

Тетива наших душ навсегда.

Черной пропастью мне показалась

За бортом голубая вода.

Об ощущении конца пишет и И. А. Бунин², уходящий из Одессы на последнем французском пароходе «Патрас»: «Потом шумно заклубилась вода из-под кормы, мы круто обогнули мол с темным, мертвым маяком, выровнялись и пошли полным ходом… Прощай, Россия, бодро сказал я себе, сбегая по трапам. (…)

Вдруг я совсем очнулся, вдруг меня озарило: да, так вон оно что — я в Черном море, я на чужом пароходе, я зачем-то плыву в Константинополь, России — конец, да и всему, всей моей прежней жизни тоже конец, даже если и случится чудо и мы не погибнем в этой злой и ледяной пучине! (Перед отплытием прошел слух, что два парохода, вышедшие накануне, потерпели крушение из-за снежной бури, один у Босфора, другой у болгарских берегов. — Т. Л.) Только как же это я не понимал, не понял этого раньше?» (с. 208, 211).

Для казаков была еще одна боль при эмиграции из России — неизбежное расставание с боевым другом — конем.

Не выдаст моя кобылица

Не лопнет подпруга седла,

Дымится в Задонье, курится

Седая февральская мгла.

Или:

Спеши, мой конь, долиной Качи,

Свершай последний переход.

Нет, не один из нас заплачет,

Грузясь на ждущий пароход,

Когда с прощальным поцелуем

Освободим ремни подпруг

И, злым предчувствием волнуем,

Заржет печально верный друг.

Но, конечно, вершиной этой темы и образа единения казака и коня является стихотворение Н. Туроверова «Крым».

Уходили мы из Крыма

Среди дыма и огня,

Я с кормы все время мимо

В своего стрелял коня.

А он плыл, изнемогая,

За высокою кормой,

Все не веря, все не зная,

Что прощается со мной.

Сколько раз одной могилы

Ожидали мы в бою.

Конь все плыл, теряя силы,

Веря в преданность мою.

Мой денщик стрелял не мимо,

Покраснела чуть вода…

Уходящий берег Крыма

Я запомнил навсегда.

Не случайно этот образ коней, брошенных казаками, да и вообще кавалеристами часто используется в художественных фильмах о Гражданской войне и эмиграции.

Но вернемся к судьбе Николая Туроверова. Эмигрировавший из Крыма с братом и женой он около полугода бедствовал в русском лагере на греческом острове Лемнос, затем они перебрались в Сербию, где его сестра помогла ему поступить в гимназию и, наконец, в 1922 году он переезжает в Париж. Туроверов работает грузчиком, а по вечерам учится в Сорбонне. Здесь выходит в свет в 1928 году его первый сборник стихов «Путь», затем еще 4 сборника стихов, последний — в 1965 году.

Нельзя сказать, что его творчество прошло не замеченным критикой. «Творчество Н. Туроверова принадлежит к неоклассической линии нашей новой послереволюционной поэзии, сила ее — в образности, композиционной стройности, ясности и в умении находить яркие, убедительные образы», — так оценивал его поэтическое творчество Ю. Терапиано.

Глеб Струве³ отмечает, характеризуя литературную жизнь эмигрантского Парижа: «Особняком стояли… казачий поэт Николай Туроверов, державшийся в стороне от парижских литературных кругов, занимавшийся казачьей культурно-общественной работой, но высоко оцененный таким критиком, как Г. А. Адамович» (с. 222). Что касается общественной работы, то Туроверов с 1930 года является хранителем архива и музейного имущества лейб-гвардии Атаманского полка, с 1954 года редактирует журнал «Родимый край», в 1951 году выпускает сборник «Наполеон и казаки». Обсуждая его творчество, Струве считает, что: «Со свойственным парижским поэтам снобизмом от него отмахивались как от “казачьего поэта”. Всего вероятнее, что его стихов просто не знали (…), но лучшее у него заслуживает большего внимания, чем то, которое ему до сих пор оказано» (с. 235–236). Он подчеркивает стойкость поэта: «Никаких жалоб и сетований про бессмысленность жизни и одиночество — при острой тоске по России и сознании отрыва от нее и горечи изгнания:

И останется с нами до гроба

Только имя забытой страны» (c. 235).

Трудно не согласиться с этим. Действительно, ностальгическая тоска по родине и скорбь о судьбах казачества пронизывают лучшие, самые пронзительные его стихотворения, в которых он поднимается до высот лирики крупнейшего поэта эмиграции — Георгия Иванова.

Над весенней водой, над затонами,

Над простором казачьей земли

Точно войско Донское — колоннами

Пролетели вчера журавли.

Пролетели, печально курлыкая,

Был далек их подоблачный шлях.

Горемыками горе размыкали

Казаки в чужедальних краях.

(1938 г.)

Это стихотворение Николая Туроверова. А вот что написал двадцать лет спустя в 1958 году Георгий Иванов:

За столько лет такого маянья

По городам чужой земли

Есть от чего прийти в отчаянье,

И мы в отчаянье пришли.

В отчаянье, в приют последний,

Как будто мы пришли зимой

С вечерни в церковке соседней,

По снегу русскому, домой.

Русский снег, русская зима — это олицетворение Родины и мучительные воспоминания о ней и для Николая Туроверова:

Слились в одну мои все зимы,

Мои оснеженные дни.

Застыли розовые дымы,

Легли сугробы за плетни.

(…)

В раю моих воспоминаний,

В моем мучительном раю

Ковровые уносят сани

Меня на родину мою.

(1929 г.)

«Мучительный рай», «мачеха веселая моя» для донского казака Туроверова — это приютившая его Франция — «страна моей (Н. Туроверова — Т. Л.) свободы». А его дом… Где он?

Зодчий, зодчий! Что ты строишь — отчий

Или новый, незнакомый дом? (…)

Помнишь наш курень саманный

С кровлей из донского камыша?

(1955–1956 г.)

И ответ:

Больше ждать и верить, и томиться,

Притворяться больше не могу

Древняя Черкасская станица, —

Город мой на низком берегу.

(1936 г.)

Казалось бы, при знакомстве с его биографией, что его жизнь сложилась, и сложилась неплохо: живет в Париже, стал поэтом, его творчество признано русскоязычным зарубежьем, собиратель коллекции рукописей, книг, гравюр об истории и быте казачества, редактор журнала, русская жена, любимая дочь Наташа… И все же, все же, все же… Неизбывная тоска по России, где кто-то (поэт задает вопрос «Кто?» — Т. Л.) «…украл мою молодость даже, // не оставив следа у дверей». И далее:

И хожу я по черному снегу,

Никогда не бывав молодым.

Небывалую молодость эту

По следам догоняя чужим.

Увели ее ночью из дома

На семнадцатом детском году

И по-вашему стал, по-седому

Глупый мальчик метаться в бреду.

(…)

…Кто ответит? В острожном краю

Скачет выжженной степью укравший

Неневестную юность мою.

(1923 г.)

В 1923 году Россия представляется ему острогом с выжженной степью. Поэта, пережившего в ранней юности — без юности — две войны, мучает вопрос о судьбе следующих поколений:

И растет, и ждет ли наша смена,

Чтобы вновь, в февральскую пургу,

Дети шли в сугробах по колено

Умирать на розовом снегу.

(1937 г.)

Его ответ однозначен: «Эти дни не могут повториться». Революция, гражданская война, смута и раскол народа на красных и белых, разрушенные жизни, трагические судьбы изгнанных родиной «семнадцатилетних детей». Двадцать лет после начала братоубийственной войны, но в его душе свербит вопрос о том, нужно ли кого-то ненавидеть за доставшуюся его родине и ему самому драматическую судьбу.

Тоскую, горю и сгораю

В чужой непривольной дали,

Как будто не знал и не знаю

Родной и любимой земли.

Но нужно ль кого ненавидеть

За то, что досталося мне

Лишь в юности родину видеть,

Скача на горячем коне,

Запомнить простор, да туманы.

Пожары, разбои и кровь

И, видя ненужные страны,

Хранить неземную любовь.

(1937 г.)

Много лет спустя после начала Гражданской войны в 1950 году Туроверов ответит самому себе на вопрос о ненависти и врагах.

Мороз крепчал. Стоял такой мороз,

Что бронепоезд наш застыл над яром,

Где ждал нас враг, и бедный паровоз

Стоял в дыму и задыхался паром.

(…)

Но вот в душе, как будто, потеплело:

Сочельник был. И снег лежал в степях.

И не было ни красных и ни белых.

Остается только сожалеть о том, как поздно пришло прозрение: снег, как символ России, степь, как символ казачества, христианский праздник и… все это — единая Родина русского народа.

Через все творчество Н. Туроверова красной нитью проходит тема непреходящей тоски по любимой родине и, увы, несбыточная, но все же надежда на возвращение:

В холодном сумраке Европы

Мы жадно ищем наши тропы

Возврата к ней — и только к ней —

Единственной на чуждом мире:

К родным полям твоей Сибири,

К родным ветрам моих степей.

(…)

И почему мне нет иного

Пути средь множества путей,

И нет на свете лучше слова,

Чем имя родины моей.

(1941–42 гг. «Гражданские стихи»)

Другой казачий поэт Николай Евсеев понимает счастье как русскую национальную идею — преемственность «русскости» из поколения в поколение:

Родиться русским, им остаться

И это счастье уберечь.

Когда бы, где бы ни скитаться —

Таким, как деды, в землю лечь.

Или:

Счастье, счастье вернуться в родные,

Ненаглядные с детства края,

На просторы, когда-то степные,

Где так сладостно пахнет земля.

Пахнет пылью, полынью и мятой,

И таким материнским, родным…

Позабуду я боль и утраты,

Снова стану опять молодым.

Никого — ни родных, ни знакомых,

Лишь один этот ветер степной.

Но я с ним, я на родине, дома,

Здесь окончу я путь свой земной⁴.

За пять лет до смерти Николай Туроверов напишет свое «Завещание».

Восемь строчек завещанья

К уцелевшим другам, чтоб

В неизбежный день прощанья

Положили мне на гроб

Синеглазую фуражку

Атаманского полка

И прадедовскую шашку

С лентой алой темляка.

(24.02.1967 г.)

Это завещание казака, завещание воина, прошедшего три войны — он участвовал во Второй мировой войне на стороне Франции против Германии, вступив в Иностранный легион и воюя в Африке, где заразился желтой лихорадкой, — поэта-эмигранта, пронесшего через всю жизнь верность присяге, верность идеалам казачества, своему полку и неизбывную горькую любовь к России.

Я видел смерть. Быть может, снова

Ее увижу; но клянусь —

От прародительского слова

Я никогда не откажусь.

И ни на что не променяю

Средь самых черных страшных дней

Свою любовь к родному краю

И верность родине моей.

За горсть земли из той долины,

Где некогда стоял мой дом,

Готов отдать я все равнины

И все леса в краю чужом.

(1943 г.)

Ностальгия? Да, конечно. Но это, несомненно, стихи русского патриота. Революция бросила за рубеж и разбросала по самым разным странам россиян самых разных взглядов, и революционеров, и монархистов, и казаков. В гимне Войска Донского есть такие строки:

Славься, Дон! И в наши годы,

В память вольной старины,

В час невзгоды честь свободы

Отстоят твои сыны!

Православное казачество после революции встало на защиту своего отечества и царя. Сергей Бехтеев (1879 г. Липовка, Елецкого уезда Орловской губерния — 4 мая 1954, Ницца, Франция) — участник Первой мировой войны, офицер Добровольческой армии с 1917 года, эмигрировавший из Крыма в Сербию и затем во Францию, поэт-монархист, посвящавший свои стихи всем членам царской семьи. Поэт-монархист, ярый противник революции, в лицо родине бросает даже не обвинение, а просто оскорбление в стихотворении «Россия»:

Была Державная Россия;

Была великая страна

С народом, мощным, как стихия,

Непобедимым, как волна.

Но под напором черни дикой,

Пред ложным призраком «свобод»

Не стало родины великой,

Распался скованный народ. (…)

Когда-то властная Царица,

Гроза и страх своих врагов —

Теперь ты жалкая блудница,

Раба, прислужница рабов! (…)

И в дни народной деспотии

В бродяге, нищенке простой

Никто не узнает России

И не считается с тобой.

(Не правда ли, как это современно звучит именно сегодня? — Т. Л.)

Да будут прокляты потомством

Сыны, дерзнувшие предать

С таким преступным вероломством

Свою беспомощную Мать!

(Орел, апрель 1917 года)

Протоиерей Александр Шаргунов, составитель книги стихов Сергея Бехтеева (М., Новая книга, 1996 г.), считает, что: «Сергей Бехтеев — поэт-пророк. Об отречении царя он пишет с трепетом, как о подвиге страстотерпчества». В 1917 году, когда пылало «кровавым заревом небо» и пылали усадьбы подряд, Бехтеев посвящает стихотворение Николаю II и передает его в Тобольск:

Пройдут века; но подлости народной

С страниц истории не вычеркнут года:

Образ царя, прямой и благородный,

Пощечиной вам будет навсегда.

Благородный образ Николая II? «Подвиг страстотерпчества»? Это весьма спорное утверждение, которое не разделяет не только автор данного эссе, но и многие современники поэта. В частности, Зинаида Гиппиус так отреагировала на известие о расстреле царя: «Щупленького офицерика не жаль, конечно… он давно был с мертвечинкой», не говоря уже о массовой поддержке «красных» народом России, что, в конечном итоге, и привело к победе советской власти и созданию Советского Союза.

Следует отметить, что в поэтическом сборнике «Песни скорби и слез» (1920 г., Сербия) Бехтеев напишет:

Блажен, кто в дни борьбы мятежной,

В дни общей мерзости людской

Остался с чистой, белоснежной

Неопороченной душой.

(…)

Блажен, кто родину не предал, (курсив Т. Л.)

Кто на царя не восставал…

Главной здесь является, с моей точки зрения, строка о невозможности предать родину. Да, Бехтеев верил в монархическую судьбу России. Да, он не отказался от нее, боролся за свои взгляды. Предал ли он Россию? Думаю, что нет, наоборот остался ее патриотом, такой, какой он ее видел и хотел видеть в будущем. Верил в то, что все вернется на круги своя.

«Я твердо верю» — День настанет,

Пройдет пора кровавых смут

И перед нами в вечность канет

Слепой и дикий самосуд.

(Новый Футог, Сербия, 1922 г.)

Бехтеев не оказался пророком. Монархия не возродилась, да и не возродится, будем надеяться, никогда. А вот что касается веры в Россию, верности своим идеям, каковыми бы они ни были различными у разных людей — эмигрантов первой волны, любви к Родине, то вернемся снова к стихам Николая Туроверова:

Мою тоску, и веру, и любовь

Еще припомнит молодое племя…

Быть может, зря были ли прожиты их жизни в отрыве от родины? На этот вопрос ответ дал Николай Туроверов в стихотворении 1945 года «Отцу Николаю»:

Не георгиевский, а нательный крест,

Медный, на простом гайтане

Памятью знакомых мест

Никогда напоминать не перестанет;

Но и крест, полученный в бою,

Точно друг, и беспокойный и горячий,

Все твердит, что молодость свою

Я не мог бы начинать иначе. (Курсив Т. Л.)

Да, как бы тяжко ни складывались их эмигрантская жизнь, но они были верны своим идеалам и пронесли через всю жизнь верность России. Георгий Адамович в широко известном стихотворении спрашивает:

Когда мы в Россию вернемся… о, Гамлет восточный, когда? —

Пешком, по размытым дорогам, в стоградусные холода,

Без всяких коней и триумфов, без всяких там кликов, пешком,

Но только наверное знать бы, что вовремя мы добредем…

И сам же себе отвечает:

Пора собираться. Светает. Пора бы и трогаться в путь.

Две медных монеты на веки. Скрещенные руки на грудь.

Да, бренные тела многих поэтов Серебряного века, не принявших большевистскую революцию, покоятся на различных русских кладбищах Франции и других стран Европы, Азии, Америки. Но их имена, их творчество возвращаются из изгнания в Россию, издаются книги, на их родине появляются мемориальные доски, открываются музеи, проводятся вечера памяти и конкурсы.

«Мы не в изгнании, мы в послании», — утверждала Зинаида Гиппиус. Отрадно, что их «послание» вернулось в Россию, хотя и десятки лет спустя, и восполнило пустовавшие, но предназначенные для них страницы Единой русской культуры.