Журнальный мир

…"свобода". Бантики люди надели, (…)  

А после "свободной" медовой недели…

Владимир Маяковский

Свобода ещё с ледяного похода

Для нас неразлучна с бедой.

Николай Туроверов

«И там и здесь между рядами // Звучит один и тот же глас: // “Кто не за нас — тот против нас”. // Нет безразличных: правда с нами». // А я стою один меж них // В ревущем пламени и дыме // И всеми силами своими // Молюсь за тех и за других».

Максимиллиан Волошин

Строки первого эпиграфа о свободе великий поэт великой революции Владимир Маяковский посвятил 1905 году. Но они отражали настроение народа и в период февральской революции.

Из дневника Зинаиды Гиппиус (М., 2002 г.)

«1 марта, среда

С утра текут, текут мимо нас полки к Думе. И довольно стройно, с флагами, со знамёнами, с музыкой. <…>

Мы вышли около часу на улицу, завернули за угол, к Думе. Увидели, что не только по нашей, но по всем прилегающим улицам течёт эта лавина войск, мерцая алыми пятнами. День удивительный: легко-морозный, белый, весь зимний – и весь уже весенний. Широкое, весёлое небо. Порою начиналась неожиданная, чисто вешняя пурга, летели, кружась, ласковые белые хлопья и вдруг золотели, пронизанные солнечным лучом. Такой золотой бывает летний дождь; а вот и золотая весенняя пурга. <…>

С нами был и Боря Бугаев в толпе, теснящейся около войск, по тротуарам, столько знакомых, милых лиц, молодых и старых. Но все лица, и незнакомые, – милые, радостные, верящие какие-то… Незабвенное утро. Алые крылья и Марсельеза в снежной, золотом отливающей, белости… <…>

Утренняя светлость сегодня – это опьянение правдой революции, это влюбленность во взятую (не "дарованную") свободу, и это и в полках с музыкой, и в ясных лицах улицы, народа. И нет этой светлости (и даже её понимания) у тех, кто должен бы сейчас стать на первое место. Должен – и не может, и не станет, и обманет… <…>

У нас пулемёты протопоповские затихли, но в других районах действуют вовсю и сегодня. "Героичные" городовые, мало притом осведомлённые, жарят с Исаакиевского собора…

За несколько дней до событий Протопопов получил "высочайшую благодарность за успешное предотвращение беспорядков 14 февраля". Он хвастался, после убийства Гришки [Распутина], что "подавил революцию сверху. Я подавлю её и снизу". Вот и наставил пулемётов. А жандармы о сию пору защищают уже не существующий "старый режим".

А полки всё идут, с громадными красными знамёнами. Возвращаются одни – идут другие. Трогательно и… страшно, что они так неудержимо текут, чтобы продефилировать перед Думой. Точно получить её санкцию. Этот акт "доверия" – громадный факт; плюс… а что тут страшного – я не знаю и молчу.

Боря (Борис Бугаев. – Т.Л.) смотрит в окно и кричит:

– Священный хоровод!

Все прибывают в Думу – и арестованные министры, всякие сановники. Даже Теляковского повезли (на его доме был пулемёт). Арестованных запирают в Министерский павильон. Милюков хотел отпустить Щегловитова. Но Керенский властно запер и его в павильон. О Протопопове – смутно, будто он сам пришёл арестовываться. <…>

2 марта, четверг

Вдруг – это было уже часов в 6 – телефон, сообщение: "Кабинет избран. Всё хорошо. Соглашение достигнуто". Премьером Львов (москвич, правее кадетов), затем Некрасов, Гучков, Милюкова, Керенский (юст.). Замечу следующее: революционный кабинет не содержит в себе ни одного революционера, кроме Керенского. Правда, он один многих стоит, но всё же факт: все остальные или октябристы, или кадеты, притом правые, кроме Некрасова, который был одно время кадетом левым . <…>

Поздно ночью – такие, наконец, вести, определённые: Николай подписал отречение на станции Дно в пользу Алексея, регентом Мих. Ал. <…>

3 марта, пятница

Утром – тишина. Никаких даже листков. Мимо окон толпа рабочих, предшествуемая казаками. С громадным красным знаменем на двух древках: "Да здравствует социалистическая республика". Пение. Затем всё опять тихо.

Царь, оказывается, отрёкся и за себя и за Алексея ("мне тяжело расставаться с сыном") в пользу Михаила Александровича.<…>

На Невском сламывали отовсюду орлов, очень мирно. Дворники подметали, мальчишки крылья таскали, крича: "Вот крылышко на обед".

Боря, однако, кричит: "Какая двоекрылая у нас безголовица!" Именно».

Правда, Л.Д. Троцкий видит в Керенском отнюдь не революционера: «Доверие к Временному правительству в массах было безнадёжно подорвано. Петроград оказался и на втором этапе революции ушедшим далеко вперёд авангардом. В июльские дни этот авангард открыто сшибся с правительством Керенского. Это не было ещё восстание, лишь глубокая разведка. Но уже в июльском столкновении обнаружилось, что за Керенским нет никакой "демократической" армии: что те силы, которые поддерживают его против нас, являются силами контрреволюции (выделено мной. – Т.Л.)».

Страшный период двоевластия, октябрьский переворот, который войдёт в историю России как Великая октябрьская революция, приведшая большевиков к власти: «Революция в России случилась. Это – факт, который должен быть признан. Признание факта не связано с его оценкой. Революция есть явление природы.(…), – напишет
Н. Бердяев в книге “Размышления о русской революции”. – Русская революция есть великое несчастье. Всякая революция – несчастье. Счастливых революций никогда не бывало. Но революции посылаются Божьим промыслом, и потому народы многому в них научаются. Русская революция – отвратительна. Но ведь всякая революция отвратительна. Хороших, благообразных, прекрасных революций никогда не бывало и быть не может. (…)

Русская революция не признана великой, она пока только большая революция, она лишена нравственного ореола. Но найдутся историки, которые её идеализируют и канонизируют в чине великой; создадут легенду, окружат ореолом, хотя потом явятся другие историки, которые разоблачат эту идеализацию и низвергнут легенду. (…).Нет ничего более жалкого, чем столь распространённые в русской заграничной среде споры о том, произошла ли в России революция или смута, и кто будет отвечать за революцию. Это – самоутешение от совершенного бессилия и немощи. Всякая революция есть смута. Всякая революция есть процесс разложения старого общества и культуры. (…) Революция есть рок народов и великое несчастье.
И несчастье это нужно пережить с достоинством, как с достоинством нужно пережить тяжёлое заболевание или смерть близкого существа».

И далее: «В русской революции в муках кончается Россия господская и Россия интеллигентская, и нарождается новая неведомая Россия. Кончить русскую революцию может лишь русское крестьянство, лишь народившаяся в самой революции новая буржуазия, лишь красная армия, опомнившаяся от своего кровавого бреда, лишь новая интеллигенция, духовно углубившаяся в трагическом опыте революции и стяжавшая себе новые положительные идеи. Хорошо ли это или плохо, но это так. Таков рок, такова судьба. После революции нельзя ждать в России ничего особенно хорошего. Опустошения слишком велики. Деморализация ужасна. Культурный уровень должен понизиться. Но нужно прямо смотреть в глаза судьбе. Нет никаких оснований для розового исторического оптимизма».

О каком уж «розовом оптимизме» может идти речь в тех трагических и кровавых событиях 1917–1922 гг., когда ещё шла война с Германией (до заключения Брестского мира в 1918 г.), началась интервенция Антанты, и самое страшное – Гражданская война. Разруха, холод, голод… Зинаида Гиппиус в одном из дневников написала, что на рынке мышь стоила 2 рубля!!! Эмиграция интеллигенции: иногда вынужденная, как, например, у Игоря Северянина, Леонида Андреева, которые оказались в Финляндии после подписания Россией Брестского мира, или насильственная высылка инакомыслящих по приказу правительства, вошедшая в мировую историю как «философский пароход», тех, кого, по словам Троцкого, расстрелять «не было повода, а терпеть было невозможно», иногда сознательная – тайный переход границы семьёй Мережковских с Д. Философовым и Б. Савинковым, иногда под видом командировки – Ходасевич с Берберовой. И самая страшная и массовая эмиграция остатков побеждённой Добровольческой армии из Крыма.

Мы шли в сухой и пыльной мгле

По раскалённой крымской глине.

Бахчисарай, как хан в седле,

Дремал в глубокой котловине.

И в этот день в Чуфут-Кале,

Сорвав бессмертники сухие,

Я выцарапал на скале:

Двадцатый год — прощай, Россия!

Это стихотворение написано молодым казаком лейб-гвардии Атаманского полка Николаем Николаевичем Туроверовым (1899 г., станица Старочеркасская – 1972 г., Париж, Франция). Его почти ровесник Владимир Алексеевич Смоленский (1901 г., Луганск – 1961 г., Париж, Франция), потомственный казак, воевавший в Добровольческой армии, покидавший с ней советскую Россию, вспоминая об этом, в 1957 году напишет так.

Над Чёрным морем, над белым Крымом

Летела слава России дымом.

Над голубыми полями клевера

Летели горе и гибель с севера.

Летели русские пули градом,

Убили друга со мною рядом,

И Ангел плакал над мёртвым ангелом…

— Мы уходили за море с Врангелем.

Они были в разных полках, но стихотворение Николая Туроверова «Однополчанин» с полным правом можно отнести ко всем воинам Добровольческой армии.

Мой дорогой однополчанин,

Войною наречённый брат,

В снегах корниловской Кубани

Ты, как и все мы, выпил яд –

Пленительный и неминучий

Напиток рухнувших эпох…

Яд рухнувшей эпохи пришлось выпить им полной чашей:

Дымилась Русь, горели сёла,

Пылали скирды и стога,

(…)

Легко рубил казак с плеча

И кровь на шашке засыхала

Зловещим светом сургуча.

(…)

Тамбов. Орёл. Познал обмана

Ты весь чарующий расцвет,

Когда смерч древнего бурана

Сметал следы имперских лет.

И над могилою столетий

Сплелися дикою гурьбой

Измена, подвиги и плети,

И честь, и слёзы, и разбой.

Так писал о революции и гражданской войне Николай Туроверов в поэме «Новочеркасск». Не мог забыть Новочеркасск с его Барочной улицей, где записывали в Белую армию, и другой казачий поэт, участник Степного похода Николай Николаевич Евсеев (1892 г., станица Михайловская Области Войска Донского – 1974 г., Париж, Франция):

Дом на Барочной, снега, сугробы,

Счастье, молодость, Степной поход…

И позже, уже в эмиграции:

Новочеркасск в снегах мне снится,

И вновь взволнована душа.

В 1939 году, уже во Франции Николай Николаевич Туроверов посвятит своему двойному тёзке стихотворение «Поход»:

Не здесь – на станичном погосте

Под мирной сенью крестов

Лежат драгоценные кости

Погибших в боях казаков.

Не здесь сохранились святыни,

Святыни хранились вдали:

Пучок ковыля, да полыни,

Щепотка казачьей земли…

В 1918 году девятнадцатилетний Николай Туроверов был награждён орденом Святой Анны IV степени за храбрость.

Мы отдали всё, что имели,

Тебе, восемнадцатый год,

Твоей азиатской метели

Степной – за Россию поход.

Этот поход позже в стихах он назовёт «ледяным». Таким он войдёт и в историю как поход созданной Добровольческой армии. В 1918 году Корнилов и Алексеев с этой армией под натиском наступающей Красной армии принимают решение оставить Ростов-на-Дону и Новочеркасск и идти в Екатеринодар (ныне Краснодар) для организации антибольшевистского движения среди кубанских казаков. План перебросить армию по железной дороге поездом не удался – железная дорога была занята краснармейцами. Суровой зимой армия с обозами добиралась с боями до Екатеринодара пешими переходами: 1400 километров было пройдено за 80 дней, в том числе 44 дня с боями. Добровольческая армия насчитывала 6000 штыков против 20 000 красноармейцев. При штурме Екатеринодара погиб Корнилов, его заменил А. Деникин, принявший решение об отступлении на юг Дона.

1920 год – год окончательной победы Красной армии над Добровольческой армией, поход – отступление на Крым. «Боян казачества», – как позже назовут его критики в Париже , – Туроверов пишет поэму «Перекоп», посвящая её «родному полку».

Сильней в стремёнах стыли ноги,

И мёрзла с поводом рука.

Всю ночь шли рысью без дороги

С душой травимого волкá.

(…)

Нас было мало, слишком мало.

От вражьих толп темнела даль;

Но твёрдым блеском засверкала

Из ножен вынутая сталь.

Последних пламенных порывов

Была исполнена душа,

В железном грохоте разрывов

Вскипали воды Сиваша.

И ждали все, внимая знаку,

И подан был знакомый знак…

Полк шёл в последнюю атаку,

Венчая путь своих атак.

Последняя атака, прорыв в Крым и эмиграция в Европу на пароходах.

Тяжкое помню прощание с Крымом,

Всё расставанье с родною землёй,

И пароходов тяжёлые дымы

Над голубой черноморской водой.

(Н. Евсеев)

Николаю Туроверову вода Чёрного моря показалась отнюдь не голубой, а чёрной пропастью, пропастью, куда падала Россия и его жизнь.

Помню горечь солёного ветра,

Перегруженный крен корабля;

Полосою синего фетра

Уходила в тумане земля;

Но ни криков, ни стонов, ни жалоб,

Ни протянутых к берегу рук, –

Тишина переполненных палуб

Напряглась, как натянутый лук,

Напряглась и такою осталась

Тетива наших душ навсегда.

Чёрной пропастью мне показалась

За бортом голубая вода.

(«Отплытие»)

Об ощущении конца пишет и И.А. Бунин, уходящий из Одессы на последнем французском пароходе «Патрас»: «Потом шумно заклубилась вода из-под кормы, мы круто обогнули мол с тёмным, мёртвым маяком, выровнялись и пошли полным ходом… Прощай, Россия, бодро сказал я себе, сбегая по трапам. (…)

Вдруг я совсем очнулся, вдруг меня озарило: да, так вон оно что – я в Чёрном море, я на чужом пароходе, я зачем-то плыву в Константинополь, России – конец, да и всему, всей моей прежней жизни тоже конец, даже если и случится чудо и мы не погибнем в этой злой и ледяной пучине! (Перед отплытием прошёл слух, что два парохода, вышедшие накануне, потерпели крушение из-за снежной бури, один у Босфора, другой у болгарских берегов. – Т.Л.) Только как же это я не понимал, не понял этого раньше?»¹.

Для казаков была ещё одна боль при эмиграции из России – неизбежное расставание с боевым другом – конём.

Не выдаст моя кобылица,

Не лопнет подпруга седла,

Дымится в Задонье, курится

Седая февральская мгла.

Или:

Спеши, мой конь, долиной Качи,

Свершай последний переход.

Нет, не один из нас заплачет,

Грузясь на ждущий пароход,

Когда с прощальным поцелуем

Освободим ремни подпруг

И, злым предчувствием волнуем,

Заржёт печально верный друг.

Но, конечно, вершиной этой темы и образа единения казака и коня является стихотворение Н. Туроверова «Крым».

Уходили мы из Крыма

Среди дыма и огня,

Я с кормы всё время мимо

В своего стрелял коня.

А он плыл, изнемогая,

За высокою кормой,

Всё не веря, всё не зная,

Что прощается со мной.

Сколько раз одной могилы

Ожидали мы в бою.

Конь всё плыл, теряя силы,

Веря в преданность мою.

Мой денщик стрелял не мимо,

Покраснела чуть вода…

Уходящий берег Крыма

Я запомнил навсегда.

Не случайно этот образ коней, брошенных казаками, да и вообще кавалеристами, часто используется в художественных фильмах о Гражданской войне и эмиграции.

Но вернёмся к судьбе Николая Туроверова. Эмигрировавший из Крыма с братом и женой, он около полугода бедствовал в русском лагере на греческом острове Лемнос, затем они перебрались в Сербию, где его сестра помогла ему поступить в гимназию и, наконец, в 1922 году он переезжает в Париж. Туроверов работает грузчиком, а по вечерам учится в Сорбонне. Здесь выходит в свет в 1928 году его первый сборник стихов «Путь», затем ещё 4 сборника стихов, последний – в 1965 году. Нельзя сказать, что его творчество прошло незамеченным критикой. «Творчество Н. Туроверова принадлежит к неоклассической линии нашей новой послереволюционной поэзии, сила её – в образности, композиционной стройности, ясности и в умении находить яркие, убедительные образы», – так оценивал его поэтическое творчество Ю. Терапиано.

Глеб Струве отмечает, характеризуя литературную жизнь эмигрантского Парижа: «Особняком стояли… казачий поэт Николай Туроверов, державшийся в стороне от парижских литературных кругов, занимавшийся казачьей культурно-общественной работой, но высоко оценённый таким критиком, как Г.А. Адамович»².

Что касается общественной работы, то Туроверов с 1930 года является хранителем архива и музейного имущества лейб-гвардии Атаманского полка, с 1954 года редактирует журнал «Родимый край», в 1951 году выпускает сборник «Наполеон и казаки». Обсуждая его творчество, Струве считает, что «со свойственным парижским поэтам снобизмом от него отмахивались как от “казачьего поэта”. Всего вероятнее, что его стихов просто не знали (…), но лучшее у него заслуживает большего внимания, чем то, которое ему до сих пор оказано» ( с. 235–236). Он подчёркивает стойкость поэта: «Никаких жалоб и сетований про бессмысленность жизни и одиночество – при острой тоске по России и сознании отрыва от неё и горечи изгнания:

“И останется с нами до гроба

Только имя забытой страны”» (c. 235).

Трудно не согласиться с этим. Действительно ностальгическая тоска по родине и скорбь о судьбах казачества пронизывают лучшие, самые пронзительные его стихотворения, в которых он поднимается до высот лирики крупнейшего поэта эмиграции – Георгия Иванова.

Над весенней водой, над затонами,

Над простором казачьей земли

Точно войско Донское – колоннами

Пролетели вчера журавли.

Пролетели, печально курлыкая,

Был далёк их подоблачный шлях.

Горемыками горе размыкали

Казаки в чужедальних краях.

(1938 г.)

Это стихотворение Николай Туроверова. А вот что написал двадцать лет спустя в1958 году Георгий Иванов:

За столько лет такого маянья

По городам чужой земли

Есть от чего прийти в отчаянье,

И мы в отчаянье пришли.

— В отчаянье, в приют последний,

Как будто мы пришли зимой

С вечерни в церковке соседней,

По снегу русскому, домой.

Русский снег, русская зима – э то олицетворение Родины и мучительные воспоминания о ней и для Николая Туроверова:

Слились в одну мои все зимы,

Мои оснеженные дни.

Застыли розовые дымы,

Легли сугробы за плетни.

(…)

В раю моих воспоминаний,

В моём мучительном раю

Ковровые уносят сани

Меня на родину мою.

(1929 г.)

«Мучительный рай, «мачеха весёлая моя» для донского казака Туроверова – это приютившая его Франция – «страна моей (Н. Туроверова. – Т.Л.) свободы». А его дом… Где он?

Зодчий, зодчий! Что ты строишь – отчий

Или новый, незнакомый дом? (…)

Помнишь наш курень саманный

С кровлей из донского камыша?

(1955–1956)

И ответ:

Больше ждать и верить, и томиться,

Притворяться больше не могу

Древняя Черкасская станица

Город мой на низком берегу.

(1936 г.)

Казалось бы, при знакомстве с его биографией, что его жизнь сложилась, и сложилась неплохо: живёт в Париже, стал поэтом, его творчество признано русскоязычным зарубежьем, собиратель коллекции рукописей, книг, гравюр об истории и быте казачества, редактор журнала, русская жена, любимая дочь Наташа… И всё же всё же, всё же… Неизбывная тоска по России, где кто-то (поэт задаёт вопрос «Кто?» – Т.Л.) «… украл мою молодость даже, // не оставив следа у дверей». И далее:

И хожу я по белому свету,

Никогда не бывав молодым,

Небывалую молодость эту,

По следам догоняя чужим.

Увели её ночью из дома

На семнадцатом детском году

И по вашему стал, по-седому

Глупый мальчик метаться в бреду.

(…)

… Кто ответит? В острожном краю

Скачет выжженной степью укравший

Неневестную юность мою.

(1923 г.)

В 1923 году Россия представляется ему острогом с выжженной степью. Поэта, пережившего в ранней юности – без юности – две войны, мучает вопрос о судьбе следующих поколений:

И растёт, и ждёт ли наша смена,

Чтобы вновь, в февральскую пургу,

Дети шли в сугробах по колено

Умирать на розовом снегу.

(1937 г.)

Его ответ однозначен: «Эти дни не могут повториться». Революция, гражданская война, смута и раскол народа на красных и белых, разрушенные жизни, трагические судьбы изгнанных родиной «семнадцатилетних детей». Двадцать лет после начала братоубийственной войны, но в его душе свербит вопрос о том, нужно ли кого-то ненавидеть за доставшуюся его родине и ему самому драматическую судьбу.

Тоскую, горю и сгораю

В чужой непривольной дали,

Как будто не знал и не знаю

Родной и любимой земли.

Но нужно ль кого ненавидеть

За то, что досталося мне

Лишь в юности родину видеть,

Скача на горячем коне,

Запомнить простор, да туманы.

Пожары, разбои и кровь

И, видя ненужные страны,

Хранить неземную любовь.

(1937 г.)

Много лет спустя после начала Гражданской войны в 1950 году Туроверов ответит самому себе на вопрос о ненависти и врагах.

Мороз крепчал. Стоял такой мороз,

Что бронепоезд наш застыл над яром,

Где ждал нас враг, и бедный паровоз

Стоял в дыму и задыхался паром.

(…)

Но вот в душе, как будто, потеплело:

Сочельник был. И снег лежал в степях.

И не было ни красных и ни белых.

Остаётся только сожалеть о том, как поздно пришло прозрение: снег, как символ России, степь, как символ казачества, христианский праздник и … всё это – единая Родина русского народа.

Через всё творчество Н. Туроверова красной нитью проходит тема непреходящей тоски по любимой родине и увы! несбыточная, но всё же надежда на возвращение:

В холодном сумраке Европы

Мы жадно ищем наши тропы

Возврата к ней – и только к ней –

Единственной на чуждом мире:

К родным полям твоей Сибири,

К родным ветрам моих степей.

(…)

И почему мне нет иного

Пути средь множества путей,

И нет на свете лучше слова,

Чем имя родины моей.

(1941–1942 гг. «Гражданские стихи»).

Другой казачий поэт Николай Евсеев понимает счастье как русскую национальную идею – преемственность «русскости» из поколения в поколение:

Родиться русским, им остаться

И это счастье уберечь.

Когда бы, где бы ни скитаться –

Таким, как деды в землю лечь.

Или:

Счастье, счастье вернуться в родные,

Ненаглядные с детства края

На просторы, когда-то степные,

Где так сладостно пахнет земля.

Пахнет пылью, полынью и мятой,

И таким материнским, родным…

Позабуду я боль и утраты,

Снова стану опять молодым

Никого – ни родных, ни знакомых,

Лишь один этот ветер степной.

Но я с ним, я на родине, дома,

Здесь окончу я путь свой земной³.

За пять лет до смерти Николай Туроверов напишет своё «Завещание».

Восемь строчек завещанья

К уцелевшим другам, чтоб

В неизбежный день прощанья

Положили мне на гроб

Синеглазую фуражку

Атаманского полка

И прадедовскую шашку

С лентой алой темляка.

(24.02.1967)

Это завещание казака, завещание воина, прошедшего три
войны – он участвовал во Второй мировой войне на стороне Франции против Германии, вступив в Иностранный легион и воюя в Африке, где заразился жёлтой лихорадкой, – поэта-эмигранта, пронёсшего через всю жизнь верность присяге, верность идеалам казачества, своему полку и неизбывную горькую любовь к России.

Я видел смерть. Быть может, снова

Её увижу; но клянусь –

От прародительского слова

Я никогда не откажусь.

И ни на что не променяю

Средь самых чёрных страшных дней

Свою любовь к родному краю

И верность родине моей.

За горсть земли из той долины,

Где некогда стоял мой дом,

Готов отдать я все равнины

И все леса в краю чужом.

(1943 г.)

Ностальгия? Да, конечно. Но это, несомненно, стихи русского патриота. Революция бросила за рубеж и разбросала по самым разным странам россиян самых разных взглядов, и революционеров, и монархистов, и казаков. В гимне Войска Донского есть такие строки:

Славься, Дон! И в наши годы,

В память вольной старины,

В час невзгоды честь свободы

Отстоят твои сыны!

Православное казачество после революции встало на защиту своего отечества и царя. Сергей Бехтеев (1879 г. Липовка, Елецкого уезда Орловской губерния — 4 мая 1954, Ницца, Франция) – участник Первой мировой войны, офицер Добровольческой армии с 1917 года, эмигрировавший из Крыма в Сербию и затем во Францию, поэт-монархист, посвящавший свои стихи всем членам царской семьи. Поэт-монархист, ярый противник революции, в лицо родине бросает даже не обвинение, а просто оскорбление в стихотворении «Россия»:

Была Державная Россия;

Была великая страна

С народом, мощным, как стихия,

Непобедимым, как волна.

Но под напором черни дикой,

Пред ложным призраком «свобод»

Не стало родины великой,

Распался скованный народ. (…)

Когда-то властная Царица,

Гроза и страх своих врагов –

Теперь ты жалкая блудница,

Раба, прислужница рабов! (…)

И в дни народной деспотии

В бродяге, нищенке простой

Никто не узнает России

И не считается с тобой.

(Не правда ли, как это современно звучит именно сегодня? – Т.Л.)

Да будут прокляты потомством

Сыны, дерзнувшие предать

С таким преступным вероломством

Свою беспомощную Мать!

(Орёл, апрель 1917 года).

Протоиерей Александр Шаргунов, составитель книги стихов Сергея Бехтеева (М., Новая книга, 1996 г.), считает, что «Сергей Бехтеев – поэт-пророк. Об отречении царя он пишет с трепетом, как о подвиге страстотерпчества». В 1917 году, когда пылало «кровавым заревом небо» и пылали усадьбы подряд, Бехтеев посвящает стихотворение Николаю II и передаёт его в Тобольск:

Пройдут века; но подлости народной

С страниц истории не вычеркнут года:

Образ царя, прямой и благородный,

Пощёчиной вам будет навсегда.

Благородный образ Николая II? «Подвиг страстотерпчества»? Это весьма спорное утверждение, которое не только не разделяет автор данного эссе, но и многие современники поэта, в частности Зинаида Гиппиус так отреагировала на известие о расстреле царя: «Щупленького офицерика не жаль, конечно… он давно был с мертвечинкой», не говоря уже о массовой поддержке «красных» народом России, что, в конечном итоге, и привело к победе советской власти и созданию Советского Союза.

Следует отметить, что в поэтическом сборнике «Песни скорби и слёз» (1920 г., Сербия) Бехтеев напишет:

Блажен, кто в дни борьбы мятежной

В дни общей мерзости людской

Остался с чистой, белоснежной

Неопороченной душой.

(…)

Блажен, кто родину не предал, (курсив мой. – Т.Л.)

Кто на царя не восставал…

Главной здесь является, с моей точки зрения, строка о невозможности предать родину. Да, Бехтеев верил в монархическую судьбу России. Да, он не отказался от неё, боролся за свои взгляды. Предал ли он Россию? Думаю, что нет, наоборот остался её патриотом, такой, какой он её видел и хотел видеть в будущем. Верил в то, что всё вернётся на круги своя.

Я твёрдо верю – день настанет,

Пройдёт пора кровавых смут

И перед нами в вечность канет

Слепой и дикий самосуд.

(Новый Футог, Сербия, 1922 г.)

Бехтеев не оказался пророком. Монархия не возродилась, да и не возродится, будем надеяться, никогда. А вот что касается веры в Россию, верности своим идеям, каковыми бы они ни были различными у разных людей – эмигрантов первой волны, любви к Родине, то вернёмся снова к стихам Николая Туроверова:

Мою тоску, и веру, и любовь

Ещё припомнит молодое племя…

Быть может, зря были ли прожиты их жизни в отрыве от родины? На этот вопрос ответ дал Николай Туроверов в стихотворении 1945 года «Отцу Николаю»:

Не георгиевский, а нательный крест,

Медный, на простом гайтане

Памятью знакомых мест

Никогда напоминать не перестанет;

Но и крест, полученный в бою,

Точно друг, и беспокойный и горячий,

Всё твердит, что молодость свою

Я не мог бы начинать иначе. (Курсив мой. – Т.Л.)

Да, как бы тяжко ни складывались их эмигрантская жизнь, но они были верны своим идеалом и пронесли через всю жизнь верность России. Георгий Адамович в широко известном стихотворении спрашивает:

Когда мы в Россию вернёмся… о, Гамлет восточный, когда? –

Пешком, по размытым дорогам, в стоградусные холода,

Без всяких коней и триумфов, без всяких там кликов, пешком,

Но только наверное знать бы, что вовремя мы добредём…

И сам же себе отвечает:

Пора собираться. Светает. Пора бы и трогаться в путь.

Две медных монеты на веки. Скрещённые руки на грудь.

Да, бренные тела многих поэтов Серебряного века, не принявших большевистскую революцию, покоятся на различных русских кладбищах Франции и других стран Европы, Азии, Америки. Но их имена, их творчество возвращаются из изгнания в Россию, издаются книги, на их родине появляются мемориальные доски, открываются музеи, проводятся вечера памяти и конкурсы.

«Мы не в изгнании, мы в послании», – утверждала Зинаида Гиппиус. Отрадно, что их «послание» вернулось в Россию, хотя и десятки лет спустя, и восполнило пустовавшие, но предназначенные для них страницы Единой русской культуры.

PS. Мой дед, Лестев Александр Николаевич, учитель, происходил из донских казаков. Дед не участвовал в Первой мировой войне – учителей не призывали в армию. Его родной младший брат – Михаил Николаевич (1988 года рождения) был призван из станицы Кепинской Области войска Донского в 14-й Донской казачий полк. Офицер –
сотник – он погиб 18 ноября 1914 года под Бендином, уездным городом Петроковской губернии (ныне Польша) во время разведки, которую производил со своей сотней, не дожив до революции и Гражданской войны. Иногда я задаю себе вопрос, а как бы сложилась его судьба, если бы немецкие пули не лишили его жизни? Мне кажется, что он остался бы верен присяге. Но кто знает…

Санкт-Петербург. Август 2017 года