Родные имена

Родные имена

* * *
Не называть родные имена,
облечь их в сеть случайных оговорок –
деревья так же прячут семена
среди костистых и негибких створок.

 

Скрывать слова, что были так близки –
в быту, в чаду, среди немытых чашек,
в горсти твоей веснушчатой руки
под жёсткими изгибами костяшек,

 

на дне корзины с ношеным  бельём –
след неприметный, запах чужеродный,
свет от окна, поросшего быльём,
одновременно тусклый и холодный.
 

 

В дверях, на склоне худшего из дней,
замешкавшись, нема и неодета –
углом брови, морщинкою над ней
не выдать немудрёного секрета.

 

Терпенье молчаливых часовых
по сторонам невидимого круга –
мой тайный шифр, который нас двоих
держаться заставляет друг за друга.

 

 

* * *
В неприбранной с ночи вселенной
бардак, как в обжитом дому,
и этот порядок смиренный
нельзя нарушать никому.

 

Но в мятно-миндальных сомненьях
душа пребывает опять,
в грошовых своих заблужденьях –
а где ж ей ещё пребывать?

 

В застенках воздушного замка,
в угаре, в кисейном плену,
где крыши прилежно-внезапно
текут, пропуская весну.

 

 

* * *
на клеёнке поздний ужин,
чадный кухонный покой,
подоконник перегружен
пёстрой жизни шелухой

 

стопки книг, а в них закладки –
все лекарства от тоски –
опустевшие облатки,
бесполезные очки

 

узамбарская фиалка –
в плошке крошки со стола,
пепел всюду, где не жалко,
пепел, пепел и зола…

 

за окошком запотевшим
тушью мокрые кусты
поредевшей, облетевшей,
овдовевшей чистоты

 

меж кустов, в сыром просвете
снег клубится тяжело
и ложится, словно пепел,
лунный пепел – на стекло

 

 

* * *
купите картинки – дешёвые рамки,
мазков торопливых подсохшие ранки,
ведь это совсем ничего не меняет,
что каждый творцу за поспешность пеняет

 

вот лезет настырно по створке оконной
упрямец вьюнок горьковато-зелёный,
цепляясь за сердца воздушные реи,
за небо, которого нету черствее

 

вот день, не начавшись, к закату кренится,
и тени покато ложатся на лица,
а с веток слетает грачиная стая,
и как же мгновенно её не хватает!

 

вот снизу, где чахлых побегов начало,
затихла старуха на кресле-качалке,
старуха качается в солнечном соре
и пыльное солнце качает в подоле…

 

 

* * *
Есть благодать,
промежуток короткий,
в каждом витке катастроф –
время съезжать,
сундуки и коробки,
свёрнуты шеи ковров.

 

Быт, что годами налажен –
не важен,
кутит общага-душа:
пир на вчерашней газете, и даже
ржавая кильки с ножа.

 

Рано ли, поздно – тревога ужалит,
ну, а пока налегке
старые дети с уроков сбежали
и собрались в уголке.

 

Вольному воля
без виз и паролей,
гибели чистый озон –
передвигайся на роликах,
кролем
переплывай горизонт.

 

Есть благодать катастроф и пророчеств: 
всё, что болело, – прошло,
связи оборваны, дом обесточен,
снегом пути замело.

 

 

* * *

Любимые наши – щека заскорузла,
не названы сроки,
объятья крепки,
объятья – тиски каменистого русла,
прощальный виток уходящей реки.

 

Уже нам отмерены брутто и нетто,
синица в руках и ответ впереди,
кто первым на веки положит  монеты
другому, с притихшей синицей в груди.

 

Когда б намекнули в последнем абзаце,
когда б мы умели читать между строк –
кому с тишиною в груди оставаться?
Солги мне, что вырван последний листок.

 

 

* * *
На живую день нанизан –
праздных бусин череда.
Пара горлиц над карнизом
суетится у гнезда.

 

Черновик случайных линий,
незаконченный эскиз –
пара крестиков-былинок,
пара ноликов-яиц.

 

Это свойство птичьей крови,
или просто невдомёк,
что висит на честном слове
их затейливый мирок,

 

что даны над зыбкой бездной
нам и пища, и постель,
и стекляшек бесполезных
драгоценных канитель,

 

что права одна лишь птичка
с эбонитовым глазком –
эта горлица-привычка
цвета кофе с молоком.

 

 

* * *
тебя, меня не станет –
мы сплетены навек
тенями над висками,
морщинками у век

 

на самый крайний случай,
на жгучий этот миг –
скрипучею, зыбучей
постелью на двоих

 

я – как всегда, у стенки,
ты – за окном листва,
артритные коленки,
запретные слова

 

наш лепет легковесный,
эльфийское письмо,
скрепит смолы древесной
целебное клеймо