Журнальный мир

— С-сука! — с чувством сказал холсту Артём, обладатель оптимальной для живописца фамилии Малевайко, и пнул мольберт ногой.

Тот опрокинулся, и разрезанный арбуз на синем блюде — свежее творение Малевайко — засиял глумливой улыбкой в небеса. Артём прошёлся вокруг мольберта, как вокруг недобитого врага, примерился было опустить каблук на центр картины, но вспомнил, сколько стоят новый холст и мольберт. А сколько у него денег осталось с прошлой выручки?.. То-то!

Не раз уже судьба подавала Артёму Малевайко знаки, что пора бросить непопулярные натюрморты и сменить амплуа хоть на уличные шаржи, хоть на дизайн рекламы!.. Больше всего над неудачливым коллегой потешался Куренский— гладкий жук с таким же гладким, неинтересным крохотным даром копииста, рисовавший девушек в стиле ню. Розовые мыльные сюжеты Куренского продавались отменно. А вот Артём Малевайко, как Царь Кощей, чах над натюрмортами, которыми хотел сказать новое слово в искусстве. Он не желал изображать лубочное изобилие накрытых столов, аляповатые букетики в вазах, пошлые ветки сирени или черёмухи и пучки увядших листьев. Недосягаемым — но пока! — идеалом для него служили лучшие натюрморты известной авангардистки Натальи Гончаровой. Правда, Наталья Сергеевна тоже много внимания уделяла примитивным букетам… но ведь на то она и женщина. Зато какой мазок! Какие переходы! Какие чистые и яркие тона!.. И какая художественная мощь в экспериментах по изображению несочетаемых предметов!.. Взять хоть «Натюрморт с барабулькой и магнолиями»? Под стеклянный стакан с цветами подложили двух снулых рыбок — и вышел восхитительный сюр, давший фору Гогену!..

Малевайко ходил с фотоаппаратом в супермаркеты и щёлкал рыбу на льду. Дома он переносил рыбьи тела на холст, придавая им в комплект то старинный чернильный прибор, то чашку какао, то банку «Пемолюкса». Рыб он писал в разной манере — вольными мазками Гончаровой, голубым или розовым мороком Пикассо и даже абстрактными контурами Фернана Леже. Ерунда получалась. Может, правда, что в супермаркетах продукты ненастоящие, и живопись это видит?.. Однажды Артём побывал на ярмарке выходного дня и запечатлел карандашом живых карпов в аквариуме, а дома дополнил их разрезанным арбузом… Именно эта картина валялась сейчас на полу.

Артём досадливо плюнул в угол и зашагал к двери мастерской. На волне расстройства он чуть было не запер дверь на все замки… но спохватился и отворил. Мастерская Малевайко служила пунктом сбора у друзей всякого хлама. Давно уже служитель натюрморта кинул клич по знакомым — чтобы в его мастерскую в первом этаже жилого дома, доставшуюся по наследству от отца-художника, тащили всякие интересные вещицы. Их Артём намеревался использовать в сюжетах. Поначалу приятели и соседи бойко волокли ему потерявшие бытовую ценность предметы, затем «паломничество» утихло, но дверь мастерской владелец привычно оставлял открытой.

Когда через три дня релаксации Малевайко вернулся в мастерскую, его ждал сюрприз. Отброшенный пинком мольберт стоял посередине большого помещения, хотя перед уходом разочарованный художник не привел его в порядок. На мольберте красовалось полотно с мазками самых кислотных цветов, слагавшихся в невероятную «какофонию».

— За такой абстракционизьм морды бить надо, — пробурчал Артём и стал думать, кто из приятелей мог над ним подшутить. Вероятнее всего — поганый Куренский приволок мазню, дабы показать: вот что у тебя получается. Или, наоборот: смотри, как надо писать. Или Ушков с его дебильным чувством юмора. Он ещё в школе любил училкам на стулья цветные мелки подкладывать…

Артём уже отправился за мастихином, чтобы превратить «сюрприз» в решето, как его осенила лучшая идея. Кто бы ни был неизвестный «даритель», какими бы помыслами ни руководствовался, но он приволок в мастерскую Малевайко отличный холст размером шестьдесят на девяносто! В обстоятельствах Артёма щедрый дар был кстати. Натюрмортист принес скипидар и тряпку. Он решил смыть чужие краски и на их месте написать настоящую картину. И плевать, что нет образцов! Написать не мороженую форель — а идею рыбы, не текущий соком арбуз, а его суть!.. Смотрела ли сама Гончарова на барабульку, когда выписывала её жемчужные бока, перекликающиеся формой и красноватой оттушевкой по краям с лепестками магнолии?.. Или залог искусства в том, чтобы не копировать, а воображать?.. К чему приводит рисование с натуры, известно — Куренский деградирует с каждым днем… Потом, когда натюрморт будет готов, надо пригласить всех собратьев в мастерскую, якобы пивка попить, и поглядеть, как виновник розыгрыша выдаст себя.

Артём решительно вызвал в зрительной памяти «Натюрморт с барабулькой и магнолиями», привычно восхитился подбором красок и живостью изображения, настроился на великое свершение и провёл наскипидаренной тряпкой по углу картины сверху вниз.

В следующий миг он отпрыгнул от мольберта с воплем, будто обжёгся. Тронутое скипидаром полотно вмиг «закипело», точно кастрюля ухи. Нет — испанского буайбеса! Мазки анилиновых тонов набухали изнутри, вздувались радужными пузырями и словно бы лопались, разбрызгивая переливчатые капли. Некоторые брызги долетали до выставленных перед собой в инстинктивной защите рук художника, но не «жалили». Но самым необъяснимым была не реакция краски на скипидар. Малевайко потрясённо смотрел, как из-под цветовой круговерти проступает достояние Третьяковской галереи, шедевр, созданный Натальей Гончаровой в конце 1920-х годов: «Натюрморт с барабулькой и магнолиями».

Сколько времени Артём без движения пялился на возникший перед ним волшебным образом натюрморт, бог весть. Может быть, прошёл час — или целые сутки. Сколько-то времени «съела» бессмысленная возня с целью подручными средствами убедиться, что живописец не сошел с ума и не стал жертвой развесистой галлюцинации. Он отскрёб от холста микрочастицу краски, перевернул полотно и убедился в существовании у него грубой холщовой изнанки и даже сверился в «Гугле» с каталогом работ Гончаровой. «Натюрморт с барабулькой…» торчал перед Малевайко на мольберте в зримой реальности, а художник не мог понять, как он тут оказался. Оставался самый плохой вариант: что Артём как лунатик совершил налёт на Третьяковку и украл ценнейшую картину — но чего ради?!

Наконец ошметки здравого смысла вернулись к Артёму. Он понял, что в одиночку свою проблему не решит. Невозможно самому себе ответить на вопрос, сошел ли ты с ума, страдаешь ли видениями. Малевайко заподозрил и то, что шутка была многоступенчатой: кто-то придумал «спецэффект», чтобы высмеять любителя натюрмортов чересчур жестоко. Но не Куренского же звать на помощь… Артём сообразил, что самым лучшим конфидентом в деликатной ситуации будет старый эксперт Хвощёв, друг еще покойного папы. Возраст и квалификация Хвощёва не оставляли сомнений в том, что он определит доподлинно, Гончарова ли «материализовалась» в мастерской, или её качественная копия. А дружба эксперта со старшим Малевайко гарантировала от эксцессов на случай, если у происшествия окажется психически-криминальная подложка… Думая так, Артём упаковывал картину в слои газет, целлофана и оберточной бумаги. Она вела себя так спокойно, будто не «кипела» недавно…

…Пётр Павлович Хвощёв сдвинул очки на лоб, голову откинул на спинку стула и замер. Так он просидел несколько минут, очнулся и устремил на Артёма взгляд, в котором жалость смешивалась с ужасом. Артём сбивчиво повторил про анализ. Хвощёв покивал и предложил молодому другу пройти на кухню и попить там кофе, пока он будет производить необходимые процедуры, которые можно выполнить не в лабораторных условиях. Старик кокетничал: все художники знали, что в специально оборудованной комнате в его квартире собрано оборудование почище иного лабораторного. И Артём это знал. Слегка успокоившись, переложив ответственность на чужие плечи, он проследовал в кухню и вступил в приятный тет-а-тет с кофеваркой и молотым кофе, а заодно достал из хозяйского холодильника кусок ветчины и батон белого хлеба и наделал себе бутербродов.

Малевайко успел утолить половину голода до тех пор, как его прервали очень грубо.

В кухню по-хозяйски вошёл человек в штатском с невыразительным, но недобрым лицом. На ходу он договаривал себе за спину:

— …и у двери пусть Охлопков стоит, выход блокирует!..

За левым плечом гостя точно угрюмый бес маячил потупленный Хвощёв. Судя по тому, что в многокомнатной квартире эксперта вспыхивали и гасли мужские голоса, штатский явился в сопровождении подчиненных. Всё это выглядело крайне зловеще, и Артём не сумел проглотить бутерброд.

— Оперуполномоченный Мурушев, отдел МВД РФ по борьбе с посягательствами на культурные ценности, — отрекомендовался визитёр, поднося к носу Артёма раскрытую книжечку в красной обложке. — Гражданин Малевайко Артём Сергеевич? — сурово спросил опер.

Хвощёв из-за спины опера прошептал:

— Он, он, я же вам…

— Пётр Павлович… — укоризненно прохрипел наш герой.

— Пётр Павлович поступил как настоящий гражданин, — наставительно сказал Мурушев. — Он передал компетентным органам информацию о том, что знакомый ему человек принёс на экспертизу картину Натальи Гончаровой, находящуюся в розыске!

«Всё-таки Гончарова!..» — обречённо подумал художник и дальше матом.

— Картина находится в розыске с тех самых пор, — с той же назидательной интонацией продолжал Мурушев, — как неустановленное лицо в рабочем комбинезоне вынесло её из зала Третьяковской галереи на глазах у смотрителей, охраны и посетителей музея, то есть уже… — он сверился с наручными часами с символикой МВД на циферблате, — три часа пятьдесят минут. Лицо, совершившее дерзкую кражу, установлено. Всё остальное — заказчика преступления, сообщников, пути реализации похищенного предмета искусства — вы мне сейчас назовете. Бумагу несите! — рявкнул Мурушев себе за плечо. По воздуху проплыл лист бумаги и опустился на стол, а перед ним на табурет уселся опер и приготовил шариковую ручку тоже с символикой системы.

— Но я… — заблеял Малевайко. — Но я не крал… Это не Гончарова…

— Экспресс-анализ полотна, проведённый в домашних условиях гражданином Хвощёвым, показал, что вероятность принадлежности картины кисти Натальи Гончаровой превышает шестьдесят процентов, — чётко произнёс Мурушев. — У нас нет оснований не доверять гражданину Хвощёву: наша структура не раз обращалась к нему за консультациями, и он всегда демонстрировал высшую квалификацию.

Артём внезапно почувствовал, что разговор надо продолжать не на кухне, а перед «лицом» злополучной картины. Напрягшись, чтобы ясно выразить свою мысль, он попросил опера пройти с ним в «лабораторию» Петра Павловича. Теперь у Малевайко оставалась лишь одна надежда: что чертовская картина опять выкинет что-нибудь эдакое на глазах полицейского.

Заняв позицию перед картиной, распятой на реставрационном столе, Артём прокашлялся и начал:

— Дело было так. Я художник. Натюрморты пишу. И всегда хотел написать картину, подобную «Натюрморту с барабульками» Натальи Гончаровой…

— И когда не получилось, решили похитить холст из Третьяковской галереи, — понимающе кивнул Мурушев.

— Нет! — по возможности твёрдо возразил Малевайко. — Я ничего не похищал. Картина возникла в моей мастерской сама. По собственной воле.

— Проверьте там, он на учёте в дурдоме не состоит?! — с места заревел опер.

— Странно звучит, и все же было именно так, — продолжал Малевайко, хотя внутри у него всё трепетало. — Сначала это была совсем другая картина. Она оказалась в моей мастерской на мольберте сегодня утром. Я думал, друзья подшутили, принесли ради прикола абстракционизм. Хотел смыть краску и на том же холсте написать своё. Но когда я начал стирать краску скипидаром, картина превратилась в натюрморт Гончаровой. Сама.

Хвощёв смотрел на Артёма ещё сострадательнее. А Мурушев хотел было что-то сказать, но тут открылась дверь из коридора, и кто-то пробурчал: «Тащ майор, не числится ни в психо, ни в нарко». «Оперативно они работают!» — признал Малевайко и слегка приободрился: у Мурушева нет официальных оснований не верить в его рассказ.

— Я думаю — потому, что я перед началом работы очень ярко представил себе натюрморт с барабульками. Ну, как образец для себя, — пояснил Артём. — Я только подумал о картине Гончаровой — и на полотне краска закипела, потом будто бы сошла, а под ней — это. Я и вправду чуть с ума не сошёл, когда увидел…

— Вы же понимаете, что ваша версия не выдерживает никакой критики, — доброжелательно произнёс опер.

— Но посудите сами! — опасность придала Артёму изворотливости. — Если бы я и впрямь украл картину, зачем бы понёс её в тот же день Петру Павловичу?! Он краденое не скупает!

— А вот это вы нам сейчас и расскажете, — повторил Мурушев и уселся поудобнее.

— Я и рассказываю! — едва не завыл Малевайко. — Я хотел написать свою версию «Натюрморта с барабульками», современную — чахлую магазинную рыбу и пластиковый арбуз из супермаркета! Знаете, символ того, что это уже не продукты, а идея, опошленная массовыми поставками… — увлекшись, Артём протянул в сторону злополучной картины руку и сделал движение пальцами.

Холст постигли перемены. Внезапно точно снежная буря налетела на ветку магнолии в стакане и рыб со стеклянными глазами. На полотне забушевали все оттенки белого с красноватыми отблесками. Опять пошли набухать и беззвучно лопаться пузыри. А из-под снежной бури проступил угол супермаркета, полки, заставленные яркими упаковками, среди которых свежей раной выделялся располосованный арбуз, и вытянутый к нему угол прилавка с белесой мороженой рыбой, словно клинок, нацеленный в кровоточащее арбузное сердце. Малевайко аж задохнулся от восторга: да, этот сюжет он видел во снах, но никак не мог отобразить его убедительно и красиво!..

Хвощёв прикрыл глаза ладонью. А культурный оперуполномоченный отшатнулся и высказался неуставно и некультурно.

— Вы видите?! — заорал Малевайко. — Это опять произошло! Точно так же в моей мастерской зародился натюрморт Гончаровой! Когда я о нём подумал! А теперь я подумал о своей вожделенной картине — и вот она вам!..

— Ну вот что, — после долгой паузы проговорил Мурушев. — Картину эту мы конфискуем как вещественное доказательство…

— Чего? — взъелся Артём. — И на каком основании? Это ведь уже не Гончарова!..

— Вещественное доказательство проведения неизвестных науке экспериментов над культурными ценностями, — придумал майор. — Может, это специальный фокус, чтобы скрыть полотно Гончаровой. Поэтому вам я оформляю подписку о невыезде… Бланки несите! — рявкнул он.

Но только Мурушев занёс ручку над бланком, как из коридора опять просунулся один из его сопровождающих. Выглядел молодой парень с простецким лицом растерянно. У Артёма ёкнуло сердце.

— Тащ майор!.. — позвал ошалело парень. — Выйдите, пожалуйста! Тут… это…

Мурушев оценил обалделый вид сотрудника и соизволил пройти в коридор. Дверь он плотно закрыл снаружи, и Малевайко тут же приник к ней, превратив себя в одно сплошное ухо. В коридоре неразборчиво вякал механический голос рации. И хорошо звучали изумленные реплики Мурушева:

— Когда? Где?.. На какой, блин, стройке!.. На экспертизу, срочно! Нет, не к Хвощёву! И не в Третьяковку! Независимым!..

Когда опер вернулся в лабораторию, на нём лица не было.

— Ну что, товарищ майор? — злорадно осведомился Артём. — Сдаётся мне, картина Гончаровой нашлась?..

— Полотно, визуально похожее на работу Гончаровой, обнаружено в результате оперативно-следственных мероприятий на стройплощадке в Подмосковье, — кисло уточнил Мурушев. — Но это ничего не значит. Вы могли договориться с подельником и создать дубликат картины…

— За три часа? — съехидничал Артём. — Нет, товарищ майор! Где вы видите дубликат? Я принёс Петру Павловичу моё новое произведение — похвастать, а пропавшую картину Гончаровой ваши сотрудники отыскали на стройке! Какие ко мне вопросы?..

— Можете быть свободны, — угрюмо бросил майор. — И всё-таки произведение ваше я конфискую. Вы ещё нарисуете. А вы — из Москвы пока не уезжайте!

— Есть! — козырнул Артём. Теперь, когда он увидел воочию свой идеальный сюжет, надеялся воспроизвести его безо всяких колдовских штучек.

…В мастерскую Малевайко входил если и не триумфатором, то свободным и довольным человеком. И тут же его подъём как рукой сняло. Дежа вю: посреди мастерской опять торчал мольберт, на нём возлежало полотно, испещрённое мистическими мазками в хаотичном порядке.

— Да что ж это такое?! — страдальчески вопросил невесть кого художник. — Я сейчас сотру эту гадость, холст сожгу, и больше за кисть ни в жизнь!..

Малевайко не успел метнуться за тряпкой и скипидаром. Поле картины дрогнуло само собой, и после непродолжительного «кипения» — к нему Артём стал уже привыкать и не шарахался, — мазки выстроились в слова на чистейшем русском языке и замигали, точно бегущая реклама, призывая прочесть себя.

— «Ваша мастерская аккумулировала в пространственно-временном континууме сильное притягательное поле…» … Блин, вы можете проще выражаться?! Я вам не член-корреспондент РАН!

Изображение затрепетало, и буквы сложились в простые слова, суть которых осталась крышесносной:

«Вам послано из будущего типичное художественное произведение XXV века. В Эпохе Всеобщего Просвещения решены все якобы вечные вопросы искусства. Ручные методы работы над живописью упразднены. Картины создаются мыслеобразами художников: проецируются на полотно силой воображения творца. Такое искусство создания картин доступно всем. Специалисты по Всеобщей Эстетике работают над созданием силой воображения музыки и скульптуры. Это технологически более сложно, но не для Эпохи Всеобщего Просвещения».

— Ага, — сказал Малевайко, дочитав, но мало что поняв. — А зачем?..

«Творение силой воображения снимает вопрос о мастерстве художника, сломавший жизнь многим творцам былого, — готовно ответила картина. — Теряют актуальность и вопросы о превосходстве художника над художником и творца над «толпой». Потребители искусства в Эпоху Всеобщего Просвещения — отнюдь не «толпа». В отсталые века считалось, что каждый в чужом творчестве «видит своё». Неподготовленные созерцатели усматривали в художественном произведении что-то одно — лицо, одежду или даже гениталии. Человек нашего времени гармоничен, он воспринимает красоту в комплексе».

— Ну, вы не утрируйте! — обиделся Малевайко. — И у нас есть нормальные ценители…

«По сравнению с вашей эпохой критерии нормы Эпохи Всеобщего Просвещения существенно изменились, — похвалилась в ответ картина. — В нашем времени нет не только взаимных обид вокруг творчества, но и эстетических споров. Профессии художественных критиков потеряли ценность. Как и так называемое профессиональное служение искусству. Любой человек может силой воображения создать шедевр».

— Флаг ему в руки! — Артёма задело за живое. — Вы ко мне чего прицепились?

«Жителей Эпохи Всеобщего Просвещения заинтересовала ваша мастерская как центр притяжения творческих людей. Вы можете стать провозвестником искусства будущего в вашем времени. Вы научитесь создавать картины силой мысли. Два удачных опыта уже совершены. Осталось освоить метод и подарить это умение своим коллегам. Успешное распространение метода в ваших днях качественно приблизит ваших современников к Эпохе Всеобщего Просвещения».

— Я правильно понял — вы мне предлагаете признать, что я нахожусь на одном уровне с бездарем Куренским, раз мы можем делать одно и то же?.. — проговорил Малевайко.

«Или на одном уровне с Натальей Гончаровой…» — начала картина, но Артёма уже понесло, как Остапа:

— А может, я и с нашим дворником Саидом на одном уровне нахожусь?! Он ведь тоже может вообразить гениальную картину! Дувал у себя в кишлаке или лепешки на блюде!.. А творчество где?! А шестое чувство?! А стремление совершенствоваться, работать лучше?! Как без него достичь вашего долбанного Всеобщего Просвещения?! Пошли вы лесом с картиной своей!..

Послание из будущего разочарованно поблекло. Сперва с холста точно испарились краски. Потом испарился и он, оставив в центре мастерской опустелый мольберт.

— То-то, — выдохнул Артём. Со стеллажа он достал последний холст, укрепил его на подрамнике, подрамник установил на мольберт и стал смешивать красные краски в самый яростный на свете оттенок алого, чтобы писать арбуз и рыбу в супермаркете.