Журнальный мир

Безусловно, у каждого есть душа. Я не язычник, но тем не менее верю в это. Ведь, восхищаясь чем-то прекрасным, мы не скользим взглядом по пустому великолепию форм, а ищем в том что-то своё, близкое и знакомое, и потому всему, что мы любим и что нам дорого – будь то собака или камень, – мы даем свои, родные нам имена. И в человеке, красивом ли, нет ли, насытив глаз линиями тела и чертами лица, мы ищем то, что наполняет его смыслом и делает живым и понятным.

Так и гора. Представ в дали на рассвете или в блистательном полудне, удивив взгляд далеким совершенством, белоснежным величием (а наши горы белоснежны и в летний зной), она будит ту странную часть души, которая еще помнит, чем дышит земля и где струится и гремит жизнь, и манит, и не дает покоя. И, приблизившись к серой громаде, мысленно поднявшись по всем морщинам и складкам к вершине, вздыхаешь, прогоняя трепет, и – в путь. И если гора окажется достаточно скалиста и неспокойна, то здесь начинается танец – танец, который дороже самой вершины, танец, приоткрывающий саму душу горы.

Вот предо мною четыре шихана. Начну с малого.

Юрактау, в просторечье – Лысая (до чего же наш народ любит это имя), не вышла ростом, но в то же время не обделена популярностью. Потому и говорить о ней будет нелегко: немало людей избрало гору своей Меккой… Склоны ее, в общем-то, не очень крутые, с одной стороны обрываются отвесными скалами и в яркий летний день розовеют вдали кожей младенца. Младенца – не только из-за роста. С уфимской дороги эта гора кажется отпрыском более мрачной и увесистой Куштау, отколовшимся от нее то ли ребятёночком, то ли догом. Этот ребенок… шаловлив? – вряд ли. Ведь нельзя же назвать шаловливостью ручей, бьющий из-под скал. Игрив? – скорее, ибо какая же дорога не любит играть с путником, какой же лес не попытается завести в чащобу, какая же скала…

Но это не котенок, что на забаву всем бегает за мышкой бумажной и вряд ли задушит живую; это не щенок, что всегда ласков и предан, – это человеческое дитя, милый и безобидный ребенок, лишь иногда – случайно – ломающий какую-нибудь погремушку, разок оторвавший мишке лапу, в общем – испытывающий окружающий мир «на вкус и прочность». И нельзя судить: детям незнакома человеческая мораль, почему же мы требуем ее от природы? И эта гора – всего лишь игривый, пышущий здоровьем и радостью, слегка жестокий ребенок; и маленькому человечку, который полезет играть с ее скалами, может выпасть немалая радость, а может… Тогда скажут, дескать, он выбрал маршрут, не соответствующий его подготовке.

Куштау (Долгая) тоже не прочь поиграть, да вот беда – желающих маловато: лес и утомительные склоны отпугивают людей, и потому ей приходится больше времени уделять себе – свойство взрослеющих детей. Таким детям уже не интересно целый день теребить кукол и машинки – они начинают заглядываться на облака и о чем-то мечтать, они уже не гоняются за каждой кошкой и способны просто любоваться бабочкой, не отрывая ей крылья. В них проскальзывает нечто, что позже – возможно – обернётся в мудрость. Иногда они могут, сорвав цветок, часами вдыхать его аромат; или, затаив дыхание, смотреть на синицу, заскочившую в форточку; или, разлегшись на земле, направлять бег муравья, не давая ему уползти, по складкам ладони… Иногда гора, поймав человечка, который измельчал от котенка до божьей коровки, подолгу водит его по своим линиям судьбы и сердца, внезапно открывая долины и орлиные гнезда, спрашивая у этого странного создания: «Чувствуешь ли ты мою боль?»

Это человечек, повзрослевший быстро. Мне неведомо, каким он был раньше, но сейчас кажется, будто он и не ребенок вовсе, а многое повидавший и испытавший старик. Они жили рядом долго, слишком долго для того, чтобы не забыть о своей смертности; они веками о чем-то переговаривались между собой, и ветра разносили их шепот, похожий на шелест самой вечности, по синим лесам… И вдруг (всё боится времени – время боится гор?!) кто-то из них быстро, в одночасье, погибает в судорогах и мелкой дрожи. Люди от страха седеют, но седина, бывает, красит их. Поседевший лес, умирая в скорбном молчании, не красит никого. Деревья просто ложатся под ноги своим еще живым сестрам. Такого количества упавших на землю черных стволов я не видел ни в одном лесу. Нигде он не погибает так, как на склонах этой горы, крича безнадежно… и безмолвно. Крик не спас даже гору, что уж говорить о каком-то…

Гримаса слов: гора с именем, которое мы традиционно воспринимаем как царственное, – Шахтау – та, которой поклонялись многие поколения, их потомками, лилипутами вкруг Гулливера, червями вокруг трупа, истерта в песок. Много страниц – возмущенных и восторженных, идеалистичных и прагматичных – исписано о ней. Но что можно сказать о мертвом? – либо хорошо, либо ничего. Можно спеть погребальный плач или – дифирамбы былой ее красоте, можно попытаться отомстить – только кому? – да ведь её не вернешь. Её больше нет, и с этим ничего не поделаешь. И что нам с того: урок? – люди коротки на память; боль? – она еще короче. И это конец.

Но смерть умеет не только обращать в горе и уныние, но и петь о своем величии, о своей, может, несколько жуткой красоте. Нередко лишь в смерти видна истинная ценность человека: некий гений умирает, скорчившись от страха, готовый лобзать кого угодно – врача, палача, костлявую – лишь бы вымолить себе еще немного времени; некий юродивый, умирая, оставляет по себе долгую память – и скажут после о нем: «Он был пророк, но угораздило ж его в отечестве своем остаться»; некто её спокойно встречает, воздает долги, одевается в чистое и засыпает; кто-то – в гневе или в истерике – продаёт жизнь: за ломаный грош или «как можно дороже»; а кому она и даром не нужна; кто-то в последний миг понимает ВСЁ (дай бог, чтоб не с ужасом); кому-то и десять смертей нипочём… Это – банальные истины, но люди поздно над ними задумываются, просто боятся их помнить, как дети боятся темноты. А потому и ищут величия где кто может: в звездном небе и вавилонской башне, в бескрайнем море и в строках древних, а еще – в седых горах…

Вы видели, как сияет Арарат в небе Еревана? За легкой сизой вуалью, будто оторванный от земли, он плывет в выси то ли недосягаемым кораблем, то ли светлым божеством; и даже в ночи чувствуется далекое дыхание этого алмаза, и кажется, что пока стоит гора, стоит и город. Он не царь, его гордое одинокое величие само вызывает почтение и уважение пред благородным отшельником. Смешно, наверное, сравнивать Торатау (Шихан) с высочайшими пиками, но ведь суть не в росте: в Ютландии есть гора Небесная, эдакий Олимп датчан, высотой 170 метров – Торатау в два раза выше.

Я отношусь к ней особо: это первая гора в моей жизни, которую я ощутил как живую, на которой впервые понял, что, оказывается, можно танцевать и со скалами.

Долго, долго я смотрел на нее издали, и она все более овладевала моими мыслями; ее тяготение, подобно зову кроваво-полной восходящей луны, будило в душе нечто древнее и пугающее, от чего расширяются глаза и вскаливаются губы, а тело готово то ли броситься в пляс, то ли сладко и с силой упиваться своим воем. Может, в этом и заключается некоторая ее «мрачноватость», да ещё в том, что, как всякий алтарь, она ждёт поклонения. Но, стоя пред ее величием, понимая собственную малость, краткость и ничтожность, ощущая себя не более чем пылинкой (насколько б ни был Данте поражен в конце своего Путешествия, ему Любовь стремила страсть и волю), на краткий миг вспоминаешь, что ты – Человек, Образ и Подобие Божие, и в это мгновение Гора, даже не подозревавшая о твоем существовании, вдруг замечает тебя и, ответив едва заметной полуулыбкой, вновь погружается в себя. Нет смысла говорить о том, что она как-то относится к людям, ползающим по ее склонам, – проявляете ли вы какой-либо интерес к пылинке на вашей туфле?.. И снова – «Мы с Тобой одной крови – Ты и Я!» – и… остаётся лишь молча поклониться созерцающему Нечто мудрецу – каменному Будде в лотосе лесов… Увы, можно долго расписывать пышно-безвкусные золотые дворцы, но на то, что действительно чисто и прекрасно, всегда не хватит музыки, и те слова, что сказаны, всегда немного не те, что нужны. Сердце, что Любовь, – в слова не облечь, в бумагу не заковать. И Жизнь есть достояние не одного лишь человека. И это – несомненно!