Ширь. «Шанхай»

Ширь. «Шанхай»

ШИРЬ

 

На моём столе лежит снимок, присланный сибирским другом. Фотография отображает обской простор с надписью: Какая ширь! Не правда ли? С Валентином я в сношениях, почитай, более полувека. Его письма продолжают меня связывать с местами, куда в 1941 году меня и мою мать забросила сталинская ссылка.

 

Началось переселение арестом в Риге, затем продолжилось месяцем по сухопутью у зарешеченного окна товарного вагона до той конечной остановки на железнодорожной насыпи в Новосибирске, с которой мы спускались к большой реке на ногах, ослабших от долгого вагонного пребывания. Конвой здесь нас уже сопровождал немногочисленный – куда сбегут!

Внизу, под берегом, дымил большой белый пассажирский двухпалубный колёсный пароход…

Где мы находимся, вероятно, не ведал никто, кроме того, что это – Сибирь. И даже это узналось только когда пересекли Уральские горы. Старшему поколению география России ещё была знакома, нам же, подросткам, её в начальных латышских школах не преподавали. Но и взрослые точнее в пути определиться не смогли, ибо все города, мимо которых нас везли, носили новые, советские названия. Конвоиров вообще спрашивать было без пользы. О том, куда нас везут, они отвечали односложно заученным: куда надо – туда и везут!

Белый стоявший у причала пароход размерами не равнялся с допрежь виденными мною речными пароходами.

Пусть Рига – портовый город на Западной Двине, реки не малой, но таких больших колёсных пассажирских пароходов ни по Двине, ни по Лиелупе не плавало.

Часть нашего эшелона, среди которой посчастливилось быть нашему вагону, разместили в третьем, трюмном классе, остальных погрузили на подошедшую баржу. В третьем классе светило электричество, было чисто: потолок, прикреплённые к полу деревянные скамьи – всё было окрашено в светло-серый цвет. После тесноты вагона тут казалось просторно. Пока устраивались, заработала судовая машина, за бортом зашуршала вода… Услышав это, некоторые любопытствующие осмелились попытаться взойти по лестнице на палубу, ожидая запретного окрика охраны, но выход оказался свободным, и тогда за ними последовали другие.

На нижней палубе пахло кипятком, по запаху нашли сам кипятильник, потом и места туалетов возле кожухов гребных колёс… Прожив месяц в вагоне без возможности ополоснуться, мы выстроились в очередь к умывальникам.

Естественно, что днём за днём всё тогда происходившее память не сохранила. Кажется, что только на вторые сутки рижане привели себя в относительный порядок. Пожилые, удручённые мыслями о предстоящем, оставались в трюме, но молодёжь, освоившись, вольно гуляла по второй обходной палубе парохода, возле кают вторых и первых классов, знакомясь между собой, рассуждая о том, куда нас везут по реке, о которой узналось, что она – Обь, текущая на север. Среди молодых я впервые ощутил «взрослость»: со мной говорили, как с ровней.

Молодость беспечна. Кто-то, увидев в пароходном ресторане пианино, подсев к нему, начал весело бренчать «Собачью польку». Его отодвинул студент Рижской консерватории, с блеском исполнив попурри тогда излюбленных мелодий. Пианино, стоявшее тут молчаливым украшением, теперь зазвучало: игра собрала слушателями почти всю свободную команду парохода. В ресторане сидело несколько человек в белых холщовых костюмах и сталинских картузах, видимо, из ряда советских чиновников, едущих по делам. По их просьбе был сыгран фокстрот Утёсова «Сердце», и ещё к их удовольствию добавкой все песни кинофильма «Весёлые ребята». Воспользовавшись хорошим расположением чиновников, мы спросили, куда нас везут.

На освоение Севера, наверно!

А существуют ли там города?

Существуют. Например, Салехард или город Игарка.

 

Известие это распространилось среди рижан. Везут нас всё-таки в город! Рижане, успокоенные этим и своим положением на пароходе, вовсе не похожем на арестантское, почувствовали себя пассажирами!

Меня же, стоявшего иногда одиноко на палубе в передней части судна, Обь всё сильнее начинала угнетать своей пустынной суровостью… Ни судов, ни даже лодок по всей шири. В тот год половодье было огромным: вода ещё в июле не сбежала с поймы, и берега в этом разливе только угадывались по торчащим из вод кустам. Картина напоминала Всемирный Потоп!

 

Всё определилось с того дня, когда вместо города всех ссыльных развезли по реке глухих слёз – Васюгану. Меня, мою мать и ещё пять семей «нового контингента» (так нашу волну ссыльных окрестила комендатура) прикрепили к селению Старое Югино.

Пожилой сенатор Верховного Суда Латвии вместе со своей супругой вскоре первыми умерли от дизентерии, которой переболели все ссыльные, употребляя сырую васюганскую воду… Работать пришлось на крепостном положении, не имея навыков крестьянства. Всё было чуждо: кругом стена леса и, если бы подняться птицей, только необозримая ширь необъятной тайги… Тягостный гнёт на душе! Дорога – только Васюган с быстрым течением.

Лодки здешние тоже совсем не походили на прибалтийские. Первую свою поездку на неводнике, одним из его шести гребцов, я совершил до Белого Яра за дюжиной бочек дёгтя, смолы, пихтового масла и лошадью, превратившейся после таёжных работ в остов, обтянутый кожей.

Потом стал постоянным членом команды этой своеобразной лодки, похожей на китайскую джонку своим далеко вперёд выдающимся носом.

Обшитый досками внакрой по шпангоутам, изготовленным из корневищ, подходящих по изгибу, неводник отличался от подобной постройки морских прибалтийских рыбацких лодок тем, что не был килевым, но плоскодонным, имея основанием одну толстую и широкую тесину. Также отличен он по расположению вёсел, называемых таможильцами гребями, сильно сдвинутыми к носовой части, освобождая этим место перевозимому грузу.

Не умею точно определить его грузоподъёмность, но возили мы в нём двух лошадей, конную сенокосилку, конные грабли и десять человек вместе с двухнедельным припасом всем для житья на отдалённом покосе…

Вот в таком неводнике я впервые встретился на «вы» с Обью при выносе в неё Васюгана.

 

Было довольно ветрено, по Оби гуляли волны, и при виде реки такой у меня возникло к ней почтительное чувство, совершенно отличное от того, какое я испытывал, глядя на неё со второй палубы пассажирского парохода «Тихонов».

Васюган выбросил нас в разгул обской водной шири. Серое небо, поднятая низовым ветром, серая с ударом желтизны, набегающая прозрачная крупная волна создавала ощущение глыби, не испытываемое на Васюгане. Неводник мерно поднимался и опускался, заставляя чувствовать себя ничтожной игрушкой обских вод. Лица у всех посерьёзнели, грести стали усерднее, хотя и неловко: короткие, лопатой на концах греби, закреплённые петлёй на колке, вбитом в борт, не обладали свободой длинного морского весла, брызгая в конце гребка, задевая бугрящийся верх волны. Тем не менее, гребя против течения в Каргасок, мы продвигались вперёд, достигнув несудоходную тогда протоку Сибпушниновского острова.

В ней волна утишилась, все повеселели до места, когда вновь вошли в главное русло Оби. Наш кормчий, сухорукий Макар, всё держал дальше от берега, почему грести приходилось навстречь сильной стрежи.

Давай к берегу! – потому закричала Макару курносая вострушка Лидка. – Нам не как тебе на корме сидеть, нам гребью махать надо!

 

Лидка – из местных, и хорошо знает, что у ярового берега существует противоток, струёй которого можно воспользоваться. Крутояр левобережья тут стоял особенно высоким, со слоистыми отпечатками геологического времени. Макар на окрик Лидки только ответил:

Поменьше ори да посильнее греби!

Лидка, конечно, не осталась в долгу, на что Макар (вот змей!) даже ухом не повёл, а продолжал править в прежнем направлении, вызывая этим недовольство остальных гребцов.

Стало похоже на назревающий бунт. И вдруг огромный участок яра стал оседать и с шумом рухнул в реку, подняв высокую волну, чуть не опрокинувшую нас даже на таком отдалении от берега!

Ну что, на свою голову кудахтала? – спросил, обращаясь ко всем, Макар.

Дык кто его знал…

Хошь, Лидка, лоб у тя широк, да мозгов в ём мало! Не смыслишь, так молчи!

 

Каргасок с Обью были повенчаны. Замерзала Обь, и притухала связь с Большой землёй, осуществляемая для рядового жителя зимой только почтовой гоньбой, а для начальства – ограниченным эфиром радиостанции и кратким языком телеграфа наркомата связи. Вновь деятельность села воскресала с первыми солнечными днями марта, убыстряясь, когда обской лёд начинал темнеть.

Как только сходил ледяной покров, всё село жило ожиданием первого парохода. Он появлялся почти сразу за ледоходом – коричневый колёсный, называемый обстановочным.

Не приставая к селу, он плыл, имея задачей восстановление речной судоходной обстановки: проверки створов (белых щитов на высоких столбах) в местах поворота, где суда должны были менять свой курс, держа направление на новый открывшийся им створ. Обь после ледохода начинала подниматься, постепенно затопляя свою пойму, образуя почти необозримые разливы половодья. К тому времени каргасокскому селянину надо было успеть вывезти всё сено с пойменных сенокосов, починить и осмолить лодки, спустить на воду отремонтированные катера…

Прибытие первого пассажирского парохода превращалось в праздник для всех.

Красавец подавал гудок, близ берега становился носом против течения, загодя выбрасывал якорь, и только после утыкался в берег. Постепенно течение прижимало пароход к пристани, за брошенную кормовую чалку пароход притягивали ещё ближе к берегу пристанские грузчики. Потом команда выкатывала сходни, приезжие сходили по ним в огороженный пристанский двор, где их ждали встречавшие. Когда отчаливали, всё происходило наоборот: провожающие оставались в пристанском дворе, уезжающие по сходням поднимались на судно, сходни убирались, чалки отдавались, пароход подтягивался к якорю и, подняв его, течением разворачивался носом в реку, лишь потом давая передний ход.

В годы войны пассажирами были преимущественно военные из числа раненых фронтовых солдат. Последующие годы после войны в Каргаске военную форму донашивали, и наконец везде стала преобладать гражданская одежда.

По происходящему на Оби можно было судить о поступи страны.

В войну пароходов было мало, топливом им служили дрова. К тому же ещё сгорел пассажирский «Карл Маркс», о чём сочились слухи про злодеев-уголовников, проигравших этот пароход в карты. Был такой обычай среди осадков общества – вместо денег на кон ставить преступление, которое должен совершить проигравший.

 

Больше всего на реке плавало лесосплавовских катеров с базой в Колпашево, оборудованных газогенераторными установками, неполным горением превращавших в топливный газ небольшие деревянные чурочки, заготовляемые на складах по берегам Васюгана.

Пассажирские пароходы, построенные ещё купцами, служили в Приобье показателями недостижимого для этого побережья прогресса. Кажущуюся огромной судовую паровую машину можно было удивлённо обозревать через витрину загородки, отделявшую первую палубу от находящегося внизу машинного отделения, сияющего в электрическом свете начищенной медью, сталью кривошипов, коленчатого вала и прочей механики. Ночью же пассажирский плыл по реке весь в огнях, подобный сказочному видению.

Обь работала, снабжая страну лесом своих притоков. Лесины срубленных на лесоучастках деревьев грузились на огромные деревянные постройки баржи, и думается мне, что таких деревянных судов не строили нигде в мире!

Караван этих барж, на каждой из которых жил шкипер с семьёй, курами и собаками, чтобы в плавании откачивать из трюма своей баржи воду, а на поворотах реки управлять ею огромным рулём из её рулевой рубки. Все эти шкипера и водоливы мастерски срамословили. Такой караван усердно тащил против течения до ближайшей железной дороги на длинном буксире пароход, пеня гребными плицами воду и оставляя после себя от каждого бортового колеса дорожку из двойного ряда волн.

Шёл караван медленно, так что хозяйка, заметившая его в начале села у нефте­базы, справив все свои домашние дела, обежав магазины, видела его потом только ещё доплывающим до Бакенского острова.

 

Тут, раз этот остров помянут, скажу о его роли в содержании домашнего скота селян. На остров летом свозился молодняк всех держателей коров, где этот скот пасся без надсмотра пастуха всё лето. А Бакенским остров назывался потому, что во всю навигацию там, в избушке, жил бакенщик, зажигавший керосиновые лампы на бакенах своего участка.

 

Самый мощный из буксиров считался «Щетинкин» (в честь командира красного партизанского отряда времён Гражданской войны).

Теперь не помню, то ли им, то ли другим буксиром командовала капитан-женщина, что было делом не простым при тогдашних условиях. Как отмечал, все обские пароходы остались ещё с царских времён, а в военное время содержать их в исправности, справляться с береговым начальством и собственными матросами требовало от капитана сильного характера.

К тому времени я успел переселиться в Каргасок, и Обь стала начальным местом моей работы в этом селе.

Обь перестала быть чужой, ширь её не пугала, но часто радовала меня прелестью многокрасочных закатов, отражённых в зеркале речной глади.

 

Повторюсь: по происходящему на Оби можно было судить о поступи всей страны! В навигацию перед смертью Сталина к пристани Каргаска причалил большой, окрашенный в серый (шаровой) цвет, до того никем на реке не виданный колёсный пароход, якобы Военторга. Постояв немного, он ушёл в низовье. Взойти на судно запрещалось, однако говорили, что в носовой части парохода встроен фундамент для установки орудия. Сталин готовил новую войну…

 

После Сталина транспорт по Оби возрос и обновился. Северным морским путём пришло несколько теплоходов, а Лесосплаву перепал небольшой винтовой буксир, построенный в Финляндии.

Лесовозные баржи больше не тащились на длинных буксирных канатах, а двигались методом толкания специальными теплоходами-толкачами. Колёсные суда стали исчезать, кроме тех, что пассажирского сообщения.

Местная постройка катеров глохла: куда им, местным судостроителям, было до новых металлических, серийных, промышленного изготовления «Ярославецев» с их 150-сильным дизелем, каютами для команды и даже таким удобством, как душевая! Новые катера имели ход почти в 30 километров в час!

Поток товаров, доставляемых в Каргасок, так возрос, что на пристани для выгрузки установили транспортёр и собственную электростанцию, удовлетворявшую все нужды пристанской механизации. По всему берегу села теснились лодки и катера.

Случались печальные происшествия… Самым громким был вспыхнувший ночью пожар баржи с грузом наполненных бензином бочек у нефтебазы. Огонь грозился перекинуться на огромные ёмкости, хранившие зимний запас топлива всего района. С опасностью для жизни команда катера, название которого запамятовал, отбуксировала баржу на середину Оби.

За это время бензин в бочках от жара закипел, и бочки начали взрываться, взлетая в ночное небо как ракеты. От баржи потом осталось только дно, прибитое течением к Сибпушнинскому острову. Вместе с баржей сгорел её шкипер, вероятно, при попытке зажечь в кубрике свою лампу или трубку…

 

Фотография обской шири лежит перед мной… Теперь я знаю, что Обь – самая протяжённая река Сибири, что ежегодно она вливает 53 кубических километра воды в Карское море. Но я знаю также, что природа загрязняется, и эти миллионы обской воды уже отравлены сточными водами. Я знаю: Каргасок теперь не рекой повязан с миром, а шоссейной дорогой, и житель Каргаска превращается в обыкновенного горожанина нашего времени. Он стремится к неподходящему для Сибири евростандарту, предпочитая в строительстве камень дереву. Каргасокский житель желал снести даже бывшее здание РДК, где пестовалось просвещение его родного села со дня возведения этого дома. Берег Каргаска стал скучен и пустынен.

 

 

«ШАНХАЙ»

 

Положение ухудшалось. Надежда на смягчение сталинского режима улетучилась. В будущем явно маячили двадцать лет ссылки. После некоторого замешательства местного НКВД быстрым продвижением немецких войск в глубь страны оно опомнилось и взялось рьяно за досмотр и чистку «нового контингента». Не работавших во время зимней стужи по отсутствию тёплой одежды лишили пайка хлеба, а весной ЧК стала выуживать взрослых мужчин, оказавшихся среди новососланных, создавая судебные процессы по обвинению их в антисоветской пропаганде и выступлениях против властей. Доказательства тому создавались самим новым контингентом. Ссыльные по простодушию правдиво отвечали местным на вопросы о жизни в Прибалтике и по своему обычаю продолжали сходиться на похороны очередного умершего из своей среды. Власть же никаких самочинных сборищ не терпела, подозревая в них назревание крамолы. Но верно и то, что приязни к советскому режиму среди ссыльных не исповедовал никто. Однако новый поход начался именно на новый контингент, почему общавшиеся с ним имели неприятности и стали «нового контингента» сторониться.

Вследствие этой создавшейся атмосферы нам вскоре пришлось спецпереселенческий конец Старо-Югино покинуть, переселившись на остяцкий, в нижнюю комнату огромного югинского дома, но чувствуя, что и тут нам вскоре будет отказано. С другой же стороны наш председатель всё настойчивее нам предлагал укорениться, водил на задки посёлка, к пустующему дому с огородом, обещая это хозяйство в случае нашего вступления в членство артели имени Менжинского. Это было искушением св. Антония.

Когда я впервые сошёл на берег с парохода, привезшего нас в ссылку, то Каргасок мне показался серым и грустным. Потому мы не расстроились назначением нас на поселение в посёлок, полагая, что в деревне во время войны будет сытней. Мы даже пожалели своих соседей по вагонной полке, госпожу Весман, сын которой Янис заболел и был отправлен в местную больницу. Потом уже оказалось, что это был тот случай, когда несчастье для них счастьем обернулось! Янис учился в старших классах моего Французского лицея Риги, и в первые посещения Каргаска я наведывался к ним на улицу Рабочую, где они снимали отдельную комнату – это роскошь.

Известия, передаваемые новосибирской радиостанцией, были скудными, но не домыслами. Тогда как первое лето войны Старо-Югино жило глухо, пользуясь только слухами, иногда фантастическими, вроде тех, что немец вместо бензина в свои машины воду заливает и потому танку лишь бы колодец, чтобы заправиться и двигаться дальше. Что скоро Сталину конец.

Чем чаще я бывал в Каргаске, тем больше этот пятачок цивилизации со своими учреждениями культуры: школой, клубом, библиотеками и летней пароходной связью с внешним миром – становился привлекательней, превращаясь в Мекку моих желаний. Когда выпадала возможность, я пытался устроиться в селе, но всякий раз моё положение ссыльного тому мешало.

Однажды мне почти повезло. Заведующий районным ветучастком доктор Соколов был необычной в Каргаске личностью: блондин, ходивший в чёрной комиссарской кожанке, некогда работавший по ветеринарии в цирке, мастер показывать фокусы и неисчерпаемый кладезь анекдотов, а сверх того ещё страстный любитель техники. Своими талантами покорив всю каргасокскую МРС и будучи человеком практичным, присвоил в мастерской два бесхозных двигателя «Червонный двигун», имея идеей сцепить двигуны воедино, создав мощный двигатель для своей выездной мотолодки.

Я ему понравился сразу, и сразу же он меня приставил к осуществлению своего замысла. Проработав у него день, потом второй, на третий я приступил к Соколову с настойчивым напоминанием оформить меня на работу должным образом.

Что за вопрос, это проще простого! Бурчанинов (начальник местного НКВД) мой друг, мы часто с ним на охоту ходим!

Соколов тут же повёл меня на второй этаж здания райотдела, там по-свойски, не постучавшись, вошёл со мной в кабинет капитана Бурчанинова. Однако капитан встретил его каменным лицом, тут же велел мне покинуть комнату и подождать в коридоре. Вскоре меня вновь позвали в кабинет, где Соколов теперь сидел как водой облитый, а мне грозно приказали немедленно убраться из Каргаска и больше не пытаться устроиться в селе. В Старо-Югино я плёлся подавленный, в думах о предстоявшем безрадостном будущем…

Такие вот обстоятельства, когда необходимо решать, как жить дальше, и когда вдруг приходит вызов из Ново-Югино к коменданту! Ничего хорошего от комендатуры я не ждал, скорее всего, это мог быть новый нажим к поступлению в артель, скорее всего, с угрозой при отказе послать меня на зимние лесоразработки к чёрту на кулички. В домике комендатуры я некоторое время ждал прихода начальника, в беспокойстве сидя на лавке под наблюдением уборщицы.

Появившись, комендант засунул пальцы за поясной ремень и, проведя руки к спине, оправил гимнастёрку, собрав её за спиной складками в гармошку, уселся за свой стол и, упершись взглядом в меня, сказал:

Тут на тебя бумага пришла. Вроде ты по технике разбираешься. Отправишься в Каргасокский райотдел по этому вопросу!

 

Выдвинув ящик стола, Казин извлёк оттуда серую бумажку стандартного удостоверения, что-то приписал в ней фиолетовыми чернилами, размашисто расписался, потом, взяв печать, на неё дохнул и поставил её оттиск в документ.

Вот тебе, значит, направление! Завтра же отправляйся в путь!

 

Господи, про себя подумал я, да я бы немедленно побежал! Неужели мне повезло? Или снова ждёт разочарование?

Вернувшись в Старо-Югино, я успокоил маму, вселив надежду на перемену нашей судьбы к лучшему. Ночь почти не спал, но не из-за нашествия армии клопов, населявших дом Югиных, от которых мы на ночь отгораживались, стеля постель на полу, обложившись венком свежескошенной травы. (Не верьте россказням, что коварные клопы в подобных случаях забираются на потолок и оттуда десантируют на свои жертвы!)

В райотделе Каргаска работники направили меня сперва в одну комнату, где, прочитав моё направление, послали в другую, в которой лейтенант, справившись по телефону, в свою очередь послал на второй этаж к уже знакомому мне кабинету вершителя моей судьбы, всевластного над ссыльными Бурчанинова. Вход к нему оберегал секретарь, приказавший мне сесть на стул в коридоре, затем, скрывшись за сакраментальной дверью и показавшись снова, велел мне войти. Не ведаю, учат ли в ЧК пронизывающему взгляду, только он выработан у всех её чинов, и им меня теперь пронзал Бурчанинов, низкорослый, коренастый, плотно сидевший за своим столом истуканом, с грубыми чертами лица монгола, весь выражающий недоверие ко мне. Учинив допрос, окончившийся строгим предупреждением что, если я обманом, не обладая нужными знаниями электрика, попытаюсь остаться в Каргаске, то сошлёт он меня, «куда Макар телят не гонял». Пока же я для проверки буду направлен в МРС, по отзыву которой решится моя дальнейшая судьба.

 

В моторно-рыболовецкой станции (МРС) меня приняли без всяких препон, там ещё продолжалось становление: заканчивали постройку новой конторы, обводили территорию забором, и без всяких лишних вопросов меня зачислили.

На берегу Оби, близко к моторно-рыболовецкой станции, стояло странное жилище, издали похожее на огромную мокрицу, из каких-то недр выползшую к реке. Оно было сооружено из того, что Обь выносила на приберег, что можно было незаметно подцепить в самом селе. Особость архитектуры этого барака была в том, что к когда-то построенной первоначальной избушке припочковался целый ряд пристроек, каждая из которых таким порядком экономила строителю одну стену. По рассказам старожилов, эшелон сей был возведён жившими в Каргаске по концессии китайцами, каморки которых потом были проданы бедному сельскому люду по отбытии сыновей Империи в свою Поднебесную. Вот почему это пристанище сирых носило название ШАНХАЙ.

 

Весманам в их комнатке на Рабочей улице была отказано и, не найдя лучшее, они поселились в Шанхае, сняв закуток владельца, построившего себе домик в другом месте. Временами я посещал Весманов, узнавал новости, хотя теперь у них больше радиоточки не было, однако Янис, отрастив себе большущие рыжие усы, приобрёл этим вид пожилого человека и, обладая природным даром общения со всяким людом, став Иваном Ивановичем, выуживал новостей больше, чем их можно было найти в газете «Известия». Этот талант свёл его с Меркурьевым, а позже позволил стать администратором Томского театра.

 

Переезд матери в Каргасок затягивался, и только перед самым концом навигации катер «Окунь» наконец в снегопад доставил маму с нашим скарбом к рыбзаводской пристани. И тут оказалось, что мной ещё никакого места жительства не подготовлено! Я продолжал ночевать в тёплой проходной МРС, полагаясь на смутные обещания начальства по своему обустройству. Положение катастрофическое: вещи на берегу, мама без приюта их сторожит, а я в растерянности. Спасибо госпоже Весман: хорошо зная всех владельцев составного Шанхая, сговорилась за нас с одним хозяином, согласным сдать нам свою пристройку в самом конце барака.

Перевезли своё ничего на тележке по ухабам и гребням замёрзшей грязи в халупку, самую жалкую из всех виденных досель. Но, воодушевлённые воплотившейся мечтой перебраться в райцентр, принялись устраиваться на новом месте. Первая ночь прошла в отражении атак полчищ клопов, набросившихся на нас, как на свежинку, со всего барака. От этих кровопийц мы избавились, замазав глиной все щели и побелив извёсткой стены с потолком. Я, насобирав у судостроителей обрезки досок, сколотил топчан, столик, несколько скамеек да полок и, когда мама занавесила окна занавесками да топчан с матрасом, набитым сеном, покрыла одеялом, прежнюю нору было не узнать.

На работе тоже всё ладилось, слесари относились ко мне хорошо, я присматривался к ремонту двигателей, всегда радуясь помочь, так постепенно обретая опыт. В мастерской нормировщиком работал высланный из Приволжья немец Альбрехт, интереснейший человек, раньше занятый в администрации Сталинградского тракторного завода, до тонкостей знавший всю технологию изготовления тракторов, что стоило послушать. Была тут и странная личность, исполнявшая должность главного инженера, – Айнаковский. Он всё управление мастерской возложил на нашего бригадира, сам же занялся внедрением у нас электрической сварки, загружая меня соответствующими проектами. Тогда я ещё не знал бесцельности и пустозатейности этого всего по маломощности нашей динамо-машины. Но человеку с действительным высшим техническим образованием это должно было быть известным! Себя он называл специалистом по тут никем не слыханной технической отрасли: пневматике. Однажды, в самую зимнюю стужу, он вдруг уволился, сложил свои пожитки на саночки и, оставив мне в память о себе «Двигатели внутреннего сгорания» профессора Н. Р. Бриллинга (книгу, хранимую мной до сих пор как библиографическую редкость), пешком отправился в Томск! Почему? Это осталось тайной…

Айнаковский жил тогда в первоначальной, «зачаточной» избушке Шанхая, и, как только была задействована электростанция МРС, велел провести к себе электрическое освещение. Воспользовавшись этим, я удлинил линию и повесил лампочку также в нашей клетушке… Этот факт имел непредвиденные последствия! Наш хозяин, остяцкий рыбак, до того редко заглядывал к нам, чтобы поделиться давней обидой на ссылку его за непонятные прегрешения из деревни через реку Тингунак в Каргасок. Сразу поняв все преимущества электрического освещенья, он принялся свои сети чинить у нас, часто принося их ещё мокрыми… Вскоре потому наши два оконца покрылись толстой шубой инея, обозначаясь днём только опаловыми прямоугольниками, а углы нашего жилья стали искриться кристалликами изморози. Всё это при нашем недостатке топлива! Дров у нас заготовлено не было, и купить было не на что. Пусть это признание постыдно, но дрова мне приходилось красть, что было в те поры опасно, когда за кражу социмущества, даже за единственное полено, можно было угодить в лагерь на пять лет. Все уговоры не приносить к нам свои мокрые сети на нашего рыбака не действовали.

Ничо, девка, скоро весна! – отвечал он маме…

Несмотря на эти неудобства, мы понемногу вживались, обрастали хозяйством. Появился чугунок, потом чайник, ведро. Появились знакомые. А дрова я потихоньку ночью таскал с каравана Панигатки, разбирая там недоконченный сруб.

 

В мои прежние посещения Каргаска однажды у Весманов видением прошлого показалась забежавшая к ним барышня Венгерфельдт, из ссыльных эстонок. К моему удивлению, она была в безупречной одежде, модно причёсана, с накрашенными губками и прочим девичьим бижутери. Её похожесть на японскую фарфоровую куколку резко контрастировала с окружающим, в том числе и со мной, в моих гротескных пёстрых штанах, сшитых из дачных занавесей!

 

После этого необходимого отступления скажу, что предсказание нашего хозяина начало сбываться: повеяло весной, снег стал таять, но вместе с этим у собственников Шанхая начало нарастать беспокойство о близящейся судьбине барака, ибо зима была снегообильной. Ведь Обь с каждым паводком всё ближе подступала к их жилищам, стоявшим теперь совсем близко к крутояру реки. Предусмотрительные шанхайцы решили продать свои обиталища, пока не поздно. Решили, да в Каргаске не дураки живут, чтобы своими деньгами рисковать, время же несведущих приезжих ещё не настало.

Весной начала пробуждаться не только природа, но и местная ЧК. На этот раз создалось дело о якобы антисоветской агитации, проводимой эстонскими женщинами, по которому арестовали мать барышни Венгерфельдт. В своём горе она затворилась в себе, и если раньше я с ней иногда встречался в РДК, то теперь не видел нигде. В довершение хозяйка квартиры, устрашённая арестами, отказала Айно в дальнейшем проживании у себя. В этом беспросветном положении ей, работавшей в пошивочной райпромкомбината, одна из швей предложила купить себе комнатку в Шанхае, и барышня Айно, не зная о грозящей Шанхаю опасности, по доверчивости своей, ни с кем не советуясь, куплю совершила. Опасность же проявилась вскоре, с весенним разливом реки. В этот год паводок был невиданного напора: Обь вгрызалась в высокий берег, всё ближе подступая к бараку. Приволжский немец, работавший конюхом в МРС, нерасчётливо поставив свой дровяник близ берега, тщетно старался его уберечь, сваливая без спасительной пользы перед ним навоз. Когда, наконец, сарайчик всё же ухнул в воду, немец только произнёс: «САКРАМЕНТ!». Ведь он для облегчения души матом не пользовался…

К вящему лиху одним утром поднялась буря. Волны с силой бились о берег, обрушивая его большими участками в реку, где он исчезал с тяжёлым глухим звуком, подобным тяжёлому вздоху. В Шанхае поднялась паника. Тащили из барака пожитки, складывая подальше от берега. Вскоре у Пушкинской улицы выросли штабеля сундуков, фанерных чемоданов с привешенными замками, столов, стульев, кастрюль, кадок, оставшихся зимних припасов вместе с кучами всякого тряпья. Женщины побежали сзывать знакомых в помощь убрать свои дрова. Крик, брань, слёзы, причитания!

Наш хозяин-рыбак тоже пришёл и, постояв у самого края берега, поглядев на толчею волн у ног, проронил всего одно слово:

Ничё!

Потом молча удалился, оставив нас гадать о значении сказанного: успокаивающее ли оно, или значило, что всё пропало? Мы его слово истолковали, как привыкшие жить добрыми надеждами, и своё скромное имущество только сложили поближе к дверям.

К ночи ветер начал утихать, но никто в Шанхай спать не пошёл, оставшись стеречь своё добро, изредка подходя к краю яра, под которым шумела река. На второй день ветер улёгся совсем, всё же Обь продолжала подмывать берег, и до обрушения Шанхая осталось только несколько шагов. Вторая ночь прошла тихо, при лунном сиянии: река серебром текла к своему низовью при полном безветрии. Некоторые унесли самое ценное обратно в свои жилища, оставшись там спать. Мы тоже последовали тому, улёгшись к стене, подрёмывая чутко, насторожив ухо, временами выходя проверить берег. Утром вода немножечко спала – паводок пошёл на убыль… Когда река ушла в своё ложе, то оставила под Шанхаем пляжик первозданной чистоты.

И потом, пока мы пребывали в Каргаске, Шанхай продолжал стоять нерушимо!

Живя теперь по соседству с барышней Венгерфельдт, я подпал под её чарование, не решаясь всё же это обнаружить. Однажды, под конец рабочего дня, выйдя на крыльцо мастерской, заметил большую приближающуюся дождевую тучу. Ещё не успел собрать и уложить свои инструменты, как ливень водопадом обрушился на окрестность, скрыв за своей завесой кусты близкой согры.

Потоп длился не долго. Придя домой, я помылся, переоделся, пообедал и, набравшись смелости, отправился навестить барышню Венгерфельдт. Робко постучав в её дверь, услышал слабый ответный голосок:

Herein! (она тогда ещё плохо владела русским).

Я вошёл и остолбенел! Картина полного бедствия открылась мне: с потолка продолжали течь струйки недавнего дождя, на пол шлёпались с потолка и стен пласты мокрой штукатурки, обнажая старые, почерневшие, щелястые доски, а барышня Венгерфельдт сидела, закутавшись одеялом, подобрав ноги, на топчане под зонтиком! Она сидела бледная, безразличная, в приступе сильного малярийного озноба, болезни, тогда свирепствовавшей по всему району. Я растерялся… Ничего лучшего не сообразив, живой ногой кинулся к маме за советом. Когда мама, явившись, увидела царящее тут разорение, она сразу всё решила и за Айно, и за меня:

Тут она оставаться не может! Неси её к нам, а я иду стелить ей ложе!

Айно сперва слабо сопротивлялась попытке взять её на руки, потом покорилась, и я перенес её к нам, где мать уложила Айно, поставила термометр (39,8!), напоила крепким чаем с сахаром, после чего Айно заснула. Наутро жар спал, но, несмотря на слабость, Айно должна была идти на работу: больным малярией, не имевшим температуры, амбулатория освобождение не давала. Лечили от малярии акрихином, и на улице маляриков различали по жёлтому цвету лица, придаваемому таблетками. Ещё одной тогдашней напастью был фурункулёз, пока ему не нашлось прекрасное лекарство – сушёные пивные дрожжи, продаваемые в каргасокской аптеке. Мама считала акрихин малодейственным, признавая лучшим средством только хорошее питание, этим начала лечение. Тому способствовало то, что я в ту неделю начал ходить на катере, и мой капитан, умелец извлекать выгоду из всевозможных «леваков», добывал припасы, почему с рейсов я привозил то дюжину вяленых чебаков, то топлёного сливочного масла за керосин, то обрат за дёготь, то вилок капусты или котелок картошки за запаянную мной кастрюлю прибежавшей к катеру колхознице. Снабжение МРС в период его становления тоже было одним из лучших в Каргаске, и мы иногда получали американский яичный порошок, американский комбижир и даже жёлтый тростниковый сахар. Бережь матушки стала средством лучшим, чем акрихин. Так мы сблизились, и Айно составила часть нашей семьи, а то, что таилось во мне и в ней, превратилось в любовь…

В промежутке между рейсами я ремонтировал Айнину долю Шанхая, восстанавливая растасканную кем-то крышу, заново оштукатурил комнату, а женщины потом всё выбелили известью с примесью синьки, употребляемой в мастерской при шабровочных работах. Ещё из дощечек ящиков, выпрошенных у продавщицы лавки МРС, пристроил к входной двери сенцы, чтобы зимой снег не задувало в комнатку. Только наш прежний хозяин расстроился тем, что лампочку из его конуры я перевесил в ставшие уютными «апартаменты» Айно. Однако…

Однако благоденствию начали досаждать крысы. Не помогла приобретённая кошка, боявшаяся этих грызунов больше, чем они её. Оставалось поставить на них крысоловку, которую сделал в мастерской. После того, как она прихлопнула одну, потом другую, поумневшие крысы в неё больше не попадались. Тогда я сотворил видоизменённый вариант, и опять попались только две. Другая конструкция окончилась тем же успехом. Сделав пятую и уничтожив ещё двух хвостатых разбойников, я пал духом. Но не напрасно говорят, что открытия часто приходят изобретателям в голову ночью! Наутро я все крысобойки расставил в нашем погребе, даже не насторожив, и с того времени крысы перестали нас беспокоить! Наш подпол с капканами они, вероятно, сочли слишком опасным!

Осенью, с концом навигации, когда я больше в рейсы не ходил и наступила регулярная домашняя жизнь, мы с Айно отправились в маленький домик Каргасокского загса, стоявшего на дворе райотдела.

Строгая заведующая с глазами прикосью потребовала с нас паспорта. Выложенные вместо них регистрационные комендатурские серые бумажки вызвали её сомнение: она стала ещё строже, служебно-распорядительно убрала свои книги со стола, заперев их в шкаф, взяла наши удостоверения и, велев нам ожидать, удалилась.

Возвратившись, снова отперла шкаф, вынула толстую книгу, положила на стол и, раскрыв, вздохнув, стала вносить с наших «паспортов» нужные данные.

Ну что ж! Распишитесь! Каждый! Тут и тут! – сказала она, поставив палец на нужную строку, и, когда мы это сделали, потребовала с нас подать: пять рублей госпошлины. Это было по нам, как выстрел вскидку! Вот-те на! Денег у нас не было! Узнав это, чиновница стала очень-очень строгой:

Что же вы думали раньше! Запись сделана, её вычеркнуть нельзя! Как же вы жить будете, даже пяти рублей не имея! Где хотите, но деньги достаньте!

Оставив Айно залогом, я бросился вон, чтобы у кого-нибудь занять проклятую пятёрку!

 

Вот такая церемония бракосочетания у нас была! Если отступиться и на это прошлое взглянуть с сегодняшней полки, то получалось, что не было бы ссылки, барышня Венгерфельдт в Каргаске бы не жила, и если бы Шанхай не существовал, то я бы на ней не женился. Выходит, свахой нам была ЧК, а Шанхай – посажёным отцом!

Но он же чуть Айно не убил. Однажды, расшалившись, я поднял Айно на руки, шагнул… и с треском, наступив на подгнивший люк подпола, провалился сквозь пол в наш погреб. К счастью, подпол был неглубоким, наполовину заполненный зимними припасами, и при падении я жену на руках удержал, не дав ей затылком удариться о половицы. Окаменев от неожиданности, я продолжал стоять в провале столбом, а Айно, высвободившись из моих объятий, глядя на меня, умирала со смеху.

 

Шанхай был един своими позвонками слившихся клеток, клетушек, каморок, чуланов и келий, жил пестро и громко.

Украинцы, молдаване, евреи, эстонцы, латыши, немцы, татары… Смешение русской речи с иноязычьем, многоразличные обычаи жизни, сближенные общей бедностью. В таком Вавилоне его обитатели начали свой барак называть Соединёнными Штатами, потому что он уже не был больше собственностью одних поданных Поднебесной, но перешёл к частновладельческой интернациональной собственности, представляя странное общежитие, которому вроде не место было существовать при советском строе! Примечательно, что Соединённые Штаты эти даже своего домового номера не имели, однако письма к живущим здесь почтари доставляли!

В наше цивилизованное время квартиры делятся на евроквартиры, квартиры со всеми удобствами и квартиры без удобств. В нашей фавелле Соединённых Штатов жильё было совершенно и абсолютно без всяких удобств, но… всё-таки удобно. Воду брали тут же под берегом, мусор и помои валили тут же под берег, бельё стирали на берегу, дрова выуживали с берега, к тому же летом на берегу жителям Штатов открывался великолепный вид Оби, а спорое движение по ней создавало впечатление близости к Большой земле…Только если для мужчин справлять свои естественные нужды по их врождённому бесстыдству было просто, то для женщин сложнее, и они вставали раньше, чтобы успеть попользоваться отхожей лесосплавовской конторы, пока туда ещё не явилась уборщица, грубо изгонявшая внештатных посетителей этого укромного ведомственного благоустройства…

Все собственники ячеек Штатов были временными с надеждой вскоре свой статус сменить, своё владение продать, и начать жизнь благополучную в силу открывшегося счастливого случая. Ссыльные надеялись на освобождение, эвакуированные – на возвращение, случайно залетевшие в поисках лучшей доли, разочаровавшись действительностью, готовились продолжить свои искания.

Зимой бытие всех проходило замкнуто, берложно, у каждого в своём обиталище, но с приходом тепла двери затворов раскрывались, и жизнь выплёскивалась на Бродвей – тропинку между бараком и жердяной изгородью, опоясывавшей общий огород, где каждому жилищу приходилось по две грядки овощей, на которых, унавоживая их китайским способом, жители имели свой пучок лукового пера, зелень укропа и по дюжине свеклы и морковки.

О том, кто были строители Штатов, теперь уже большинство новых жителей не знало, и помнили о них только некоторые из старожилов, предполагая, что китайцы эти тоже были под комендатурой, возможно, из бывших китайских купцов, потом освобождённых и поспешивших уехать в своё Серединное Царство.

Теперь тут были Соединённые Штаты, где каждый жил как мог, рисуя себе свои виды будущего. Волжский немец, привыкший везде стоять твёрдой ногой, потихоньку ловил запретные сплавовские брёвна, проплывавшие по реке, тут же увозя их на задки села, где себе строил дом. Госпожа Бакст, каждый раз меня встречая, спрашивала: «Sagen sie mal, wann fahren wir nach hause?» (Скажите, пожалуйста, когда мы поедем домой?).

Грузчик Калина, ревнуя супругу, часто совершал инспекции в своё рабочее время, проверяя верность жены. Татарин, надеясь на везение, рубил баньку близ берега (в своих чаяниях он не ошибся – Обь в последующие года перестала подмывать яр Соединённых Штатов, а банька стала давать доход). Временами по вечерам к молдаванке пробирались прячущиеся под платком жёны начальствующих – молдаванка славилась гаданием на картах (что вскоре очередной заведующий базой «сядет», предвидеть было не так уж трудно). В следующей каморке жила посредница, бравшая на комиссию вещи высланных в посёлки, к ней тоже заглядывали вельможные жёны мужей с достатком. Всему этому люду надо было по своим делам проходить по Бродвею, так как со стороны реки из-за обрушившегося берега прохода больше не существовало. От этих туарегов нас оберегали сооружённые перед нашими входными дверьми сенцы, позволяя в жару комнату держать открытой без опасения экспроприации, и к тому же складывать в сенях в хозяйстве временно ненужное.

Между тем в грохоте взрывов и пожаров немецкие полчища откатывались на запад, а в Сибири после короткой осенней хмурости наступила тихая зима. Обь замёрзла, воду стали черпать из проруби, очищаемой татарином за определённую месячную мзду с жильцов Штатов. Мы в своей комнатке, разделённой надвое плитой с обогревателем, чувствовали себя устроенно при только двух наружных стенах, к зиме защищённых нами от морозов высокими завалинками. Был запас дров, сени, спасавшие от наносного снега. Правда, одинарные, в мелко застеклённом переплёте оконные рамы (большие листы стекла небитыми доходили до села редко, а дошедшие распределялись по гос­учреждениям) вновь мохнатились инеем, но к ночи, занавешиваемые, холодом не дышали, а электрическое освещение и добытая радиоточка вечером передачами новостей и музыки придавали нашей конурке уют. Слушали мы тогда постановки «Клуб отважных капитанов» и концерты оркестра Новосибирского оперного театра, а электрическое освещение и библиотека РДК разрешали чтение хороших книг.

Однажды, когда к ночи поднявшийся буран завыл в трубе, загремел печной вьюшкой, нам почудился слабый стук в дверцы сеней.

Кажется, к нам стучат! – встревожилась Айно.

 

Стучали действительно. Комендатурской очередной проверкой это не могло быть – комендатура стучала властно! Тогда кто? Выйдя в сени и открыв их двери, я увидел в замети закутанную и заснеженную фигуру, просительно обратившуюся ко мне:

Ради бога, впустите меня на короткое время чуть отдохнуть – я совершенно обессилела в пути, пустите хоть на несколько минут обогреться!

Ах, сколько раз мне приходилось быть в таком же положении, и только сибирский обычай не отказывать путнику в крове покровительствовал мне!

Входите! – сказал я человеку.

Но у меня ещё саночки с поклажей, может быть, и для них у вас найдётся место?

Место в сенях нашлось, и, смахнув веником снег, густо покрывавший незнакомый стан, пригласил войти. Человек оказался закутанной в большой платок женщиной, в изнеможении опустившейся на край покладушки у нашего окна.

Разденьтесь, чтобы согреться, – предложила наша мама.

Нет, нет, – я только отдышусь и пойду дальше!

Куда же вы пойдёте на ночь глядя?

Не знаю, но надо же найти ночлег…

Женщина показалась нам из нашего «нового контингента»…

А вы не из Риги ли будете? – спросила мама.

Из Риги. Может быть, слышали об Емельяновых – так я их дочь!

Слышали ли мы об Емельяновых! Кто из рижан про Емельяновых не слыхал?! Госпожа Емельянова, владелица самого шикарного кинотеатра города и другого – «Маска», проходя мимо которого мы слышали выстрелы кольтов ковбоев очередного вестерна! Но в программе её «Сплендид-Паласт» в отличие от «Маски» всегда показывали только высокохудожественные картины, демонстрируемые самой новейшей аппаратурой. В «Сплендиде» шёл первый в Риге звуковой фильм, и позднее – первый цветной. Емельяновым принадлежал также «Кристалл-Паласт» в Таллинне. Дочь Емельяновых не считалась красавицей, но, обладая вкусом кутюрье, владением косметикой, стала законодательницей мод рижской молодёжи. Теперь она сидела перед нами робкая, бесформенно укутанная платком!

Так вы из наших, – всполохнулась мама, – раздевайтесь немедленно – станете ночевать у нас! Стёпа, будь кавалером, помоги нашей гостье разоблачиться.

Разве это будет удобно, ведь вы меня не знаете…

Зато я знаю вашу матушку! И не противьтесь, пожалуйста!

 

Под платком Емельяновой оказалось то, что осталось от леопардовой шубки, теперь опоясанной грубой верёвкой, узел которой никак не поддавался замёрзшим пальцам её владелицы, пока я его, невзирая на её протесты, распутал. Тем временем снова разожгли плиту, поставили чайник, подогрели остатки ужина, и, сев за стол, принялись угощать молодую женщину, слушая её рассказ. Рассказ про знакомое, слышанное от других ссыльных и пережитое самими с частными вариациями. Емельяновым был определён поселок Подъельник, километрах в двадцати от нас вверх по течению реки: лов рыбы, дегтярный завод, трудности с вымениваньем съестного у тоже скудно живущих колхозников… Потому, отпросившись у председателя, она пошла в Каргасок в надежде в селе продать то из вещей, на что спроса в Подъельнике не было: бальные туфельки на высоком каблуке, дамскую бальную сумочку, шитую бисером, серебряную пудреницу, шёлковый, китайской работы пляжный зонтик – всё это очень дорогое, но не имеющее тут, в условиях нарымской ссылки, никакой цены .

Барышня Емельянова ночевала у нас и следующий день, успешно совершив свою коммерцию, по настоянию нашей матушки снова осталась. Вечером, чаёвничая, она и Айно, будучи одногодками, делились воспоминаниями, которым я был чужд – ведь мне тогда только ещё девятнадцатый год исполнился: не мог в таких разговорах быть участником, но лишь слушателем. Емельянова, вздохнув, призналась:

Как страшно мне теперь снова возвращаться к себе в посёлок после так уютно среди своих проведённых часов! Электричество, музыка… Своя квартирка… Вы себе представить не можете, какое это счастье! И что для меня значит снова возвратиться в Подъельник к своей коптилке!

Тут я не удержался:

Очень хорошо это можем себе представить! Всё это нами тоже пройдено. Наш уют – это только исключение. Этот случай – осуществление предусмотрительности моего отца, считавшего, что человек должен быть вооружён в жизни не только образованием, но и ремеслом.

Следующим утром, спозаранок, проводив Емельянову к берегу, где начинался спуск дороги, ведущей на Подъельник, я остановился, попрощался и некоторое время смотрел, как женская фигура, впрягшись в санки с поклажей, шагала навстречу своей судьбе. Погода стояла тихая, при умеренном морозце в двадцать градусов. Луна стояла высоко, безразличная ко всему земному…