Сила движения моря

Сила движения моря

* * *

Н. Р.

Вечером возле залива, вписанного в проём

скал, отшлифованных ветром и остриём волны,

сколько вмещает море в теле большом своём

этого шума воды, этой сырой тишины?

Чайки парят над крышей, ратуши острый шпиль,

скрип суставов мансарды; не различить мазню

стройного кипариса, хвойных в аллее; штиль

медленно расправляет смятую простыню

душного воздуха юга: пахнет тиной со дна,

головоногими, рыбой, словно настал девон;

и в полутьме луна в самом центре окна

точно круглее буквы Джотто со всех сторон.

Можно шуршать газетой, тихо листать планшет,

но лучше выйти к заливу, где приливает вся

сила движения моря, и там – ничего нет,

точно чистая форма истинного бытия.

* * *

Ночью воздух находит форму в любых вещах –

в профиле можжевельника, в опустевшем кафе на пляже;

сырость ползёт под рубаху и зюйд-вест, трепеща,

распускает морскую пряжу.

 

Пристань качает лодки, тихо скрипит канат,

бдят на рогнауте птицы, забыв о юге;

так волна за волною, точно реприза в фуге,

повторяясь, бежит назад.

 

Пена скрывает бутылку, след, с собой унося

чёрный хвост ламинарии, шум забивает уши;

и по лунной тропе марширует стальной косяк

рыб, готовых взойти на сушу.

* * *

Есть ли предел у моря? Не сосчитать воды,

ибо она всегда та, что уже была.

Не остановить течение; не отыскать следы.

Нету у моря места, нету ему числа.

 

Даже если вместить цельной воды объём

в полую серую глину или зелёную медь,

вряд ли её остановишь в состоянии том,

как она есть, заметь.

 

Так в полутьме предметы быстро меняют вид,

небо плывёт над бездной, точно огромный скат.

Только зрачок скитальца может в себя вместить

бледный морской закат.

 

Сырость и соль залива, лодки качает борт,

рыбы плывут внизу, горные витражи,

и время ныряет в пространство или наоборот,

и море бежит… бежит.

* * *

Зимний вечер на южном морском причале

похож на то, что было у бытия в Начале:

монолитное небо, изгибы большой воды.

Мокрый снег, застилающий все облака,

липнет к кителю, контору бороды

смотрителя Маяка.

 

Третий месяц нет никаких новостей из дома.

Письма не пишет дама. Страшней синдрома

одиночества – только болезнь рефрена.

Можно выйти на берег, где есть прибой,

где из тины ночью выходит сама сирена

и протей пытается стать тобой.

 

И чем больше снега, тем меньше места

на чёрной почве – точно в пробелах текста;

среди чудищ, коих не видел Овидий,

одноглазый маяк болтает туда-сюда,

и во рту умещается грог, а в словах от мидий

только одна вода.

* * *

Это – пустынный берег возле Широкой Балки.

Тишину нарушает звон алюминиевой банки;

приложи её к уху – услышишь, как

моряки забытой на дне галеры

песни поют: погружаюсь во мрак

и глину неведомой эры.

 

В октябре муссоны летят из другой страны.

Волны бегут от натянутой вдоль струны

уходящего в серо-бетонную даль лимана.

Ввечеру этой силе как бы уже вдогон

что-то следует из полутьмы тумана,

и выходит на берег, кажется, сам Дагон.

 

И пропитанный сыростью воздух со всех сторон

накрывает собою горы, точно дурманный сон

накрывает сознание: больше не слышно птиц,

и нечёткий лес шелестит осторожно.

Переплыть это море, дойти до его границ –

более невозможно.

 

Я спускался и шёл по берегу возле большой воды.

И шептал под подошвой песок: «снова в неё войди».

И стучали камни гладкие, что слова.

И шумело-шумело пространство вокруг-вокруг.

Улетала к небу задранная голова,

превращая речь в первобытный звук.

 

И я шёл и ждал, когда выйдут навстречу мне

из немой глубины те, кто на сокрытом дне.

 

г. Ростов-на-Дону