Журнальный мир

Автор выражает признательность за научное консультирование врачу высшей категории, заведующему отделением новорожденных университетской клинической больницы и отличнику здравоохранения Ольге Паршиковой.

_{ГЛАВА 1}

Беда приходит внезапно — это знает каждый поживший хоть немного человек. Беда приходит не одна — это знает каждый поживший в России. Но к избранным для настоящих страданий беда приходит в какой-то оглушительной тишине. Словно в этот момент лопается со звоном некая струна в небесной арфе и пропадает все: звуки, запахи, цвет. Мир внезапно становится плоским и черно-белым, и только одно буравит мозг от виска до виска: «Ну почему я? За что мне?» Слезы, истерика, запой — это все потом, когда возвращается звук, цвет и боль. А первый момент беды — всегда глухой, словно человека накрыло лавиной.

Снег обрушился на Варвару Коростылеву с первой фразой врача:

— У вашей девочки, мамаша… да… ярко выраженный… буллезный эпидермолиз. Редкая болезнь… да… неизлечимая, к сожалению.

«Мамаша» — молодая статная женщина, с толстой канатной русой косой, с уверенной красотой не грешившей женщины, глядя на которую и представить невозможно, что к ней могут пристать несчастье или горе, уронила голову на подушку. Васильковые глаза смотрели широко, но почти бессмысленно, так глядят слепые.

— Вы понимаете меня? — Врач подсел ближе к кровати, посмотрел на родильницу пристальней.

Варвара едва заметно кивнула, глаза по-прежнему смотрели куда-то сквозь.

— А с моим ребенком все хорошо? Я могу на него посмотреть? Взять на ручки?

Повидавший всякого, доктор взял женщину за руку и чуть сжал.

— Сейчас вашу малышку принесут. Но подержать ее нельзя — можно только посмотреть.

— Почему? — Взгляд женщины постепенно фокусировался на лице доктора и становился осмысленнее. — Почему нельзя?

Врач отпустил кисть родильницы.

— Это редкая болезнь, мы и сейчас-то не совсем уверены. Но, судя по коже… это так называемый «синдром бабочки». Название красивое, а вот заболевание — не очень. Кожа слезает от самого легкого прикосновения. Вы понимаете меня?

Доктор мог бы не спрашивать — губы женщины сложились в тонкую линию, зрачки сузились до точек — было ясно, что она само внимание. Первая лавина сошла, появились звуки… беда стала слышимой и осязаемой.

— Мы полагали сначала, что у плода стрептостафилодермия. Это такой кожный недуг, при котором на теле появляются пузыри. Они лопаются даже от легкого прикосновения. Человек испытывает нестерпимый зуд. Нечто похожее… но все-таки буллезный эпидермолиз…

— Принесите мне девочку… ведь это девочка? «Узи» показало — девочка… — прошептала женщина.

— Конечно, конечно, — торопливо сказал доктор, снимая очки и массируя глаза. Когда сказать ничего обнадеживающего нельзя, но ничего не говорить тем более нельзя, кто-то перебирает четки, кто-то чешет затылок, очкарики обычно снимают очки и массируют веки. Очень кстати вошла неонатолог, неся запеленатый кулечек.

— Вот ваша дочурка, мамочка, — сказала врач строго, наклоняясь к Варваре. Она тоже была в очках, но смотрела диссонансом с интонацией по-доброму, даже жалостливо. Наверное, в некоторых профессиях женщинам очки добавляют строгости не в глазах, а в голосе.

Варвара потянула руки, но врач выпрямилась, отдалив ребенка.

— Нельзя касаться… пока не научитесь правильно ухаживать…

— А что у нее с личиком? Почему такое расцарапанное?

Доктор снова вздохнул и в раздражении снова водрузил очки на мясистый нос. В раздражении на себя — он не должен выказывать никаких эмоций. Хотя и придется снова объяснять, какое горе ждет эту женщину с тем, что должно было составить ее счастье.

— Оно не расцарапанное. На всем теле, не только на головке, кожа такая. Это генетическое заболевание. В семье не было такого? Муж не болен сам или его родители?

Только сейчас Варвара вспомнила о муже.

— Витя… нет, он здоров. У нас все здоровы… а что с девочкой?

Доктор заметил периферийным зрением, что неонатолог сочувственно посмотрела на него, но переглядываться не стал. Он не мог отвести взгляда от глаз родильницы — теперь они снова распустились свежими васильками с блестками росы. Это были первые слезы.

— Как назовете девочку? — спросил он наконец.

— Маша… Мария… — прошептала женщина. — Она же здорова, правда? Просто личико поцарапалось, да?

«Может, мужу объяснить, без соплей?» — малодушно подумал доктор и хотел снова снять очки, но одернулся.

— Ваша Маша… нет, она не совсем здорова… она совсем нездорова, у нее… ну, диагноз вы сейчас просто не запомните, но могу сказать одно: вам предстоит все силы свои собрать… это очень нелегко, это генетическое заболевание кожи. Кожа — это, как бы сказать… отдельный орган человека, очень непростой, хотя и казалось бы… да… Наша кожа состоит из разных слоев, которые соединяются волокнами, которые возникают при контакте белковых… которые состоят из белков, одним словом. Вот у нашей Машеньки генетически обусловлено снижение белка коллагена в этих соединительных цепях… да… в результате сцепление эпидермиса с дермой очень незначительное. Говоря обычными словами — кожа не держится на теле, как у здорового человека.

Доктор вдруг поймал себя на мысли, что хочет сравнить глаза ребенка с глазами матери — такой теплой синевы он ни у кого никогда не видел. Передались или нет? Такой васильковый оттенок — такая же редкость, как эта проклятая болезнь, — один случай на 50–60 тысяч человек.

— Такой случай встречается один раз на пятьдесят тысяч человек. Мы вот в первый раз… одним словом… это описано как «синдром бабочки» из-за хрупкости кожи, она слезает как пыльца, если бабочку или мотылька сжать в ладони.

Доктор непроизвольно сжал свою ладонь и тут же разжал, словно испугавшись, что там и вправду сидит мотылек.

— Бабочка… — прошептала женщина и повернула голову к медсестре. — Маша… бабочка… дайте мне!

Медсестра посмотрела на доктора, тот кивнул.

— Вот, мамаша… не распеленывать, не целовать, просто подержите минуту… и я сейчас заберу на перевязку.

Женщина взяла дитя на руки и, больше не двигаясь, смотрела на сморщенное, облезшее личико, на крошечный сжатый ротик, кнопочку носа, смотрела, не как обычно смотрят родильницы, любуясь, а словно запоминая навсегда, перед долгой, может и вечной, разлукой.

Доктор только сейчас взглянул на коллегу, дождался понимающего кивка, встал и пошел к выходу. Открыв дверь с табличкой «ГЛАВВРАЧ», он не стал садиться за заваленный бумагами стол, а подошел к окну.

Мороз разукрасил стекло чудной узорочью. Через нее было почти не видно скворечника на старой березе, любимого предмета для его усталых глаз. В этом скворечнике селились в основном грачи и синицы, хотя по должности и по месту должны были бы заезжать аисты. Для аистов, правда, домик был маловат. Каждую весну доктор смотрел из окна Городского перинатального центра на этот соседний птичий роддом и осознавал, как похоже все живое на земле.

Сейчас скворечник пустовал, да и различить его было сложно. Но зато было видно отражение — как будто природа нанесла амальгаму на подвластную ей сторону стекла. На доктора смотрел почти лысый мужчина с выдающимся картофельным клубнем носом и сошедшимися морщинами над бровями. Вот кто для чего рождался, а он родился для того, чтобы помогать рождаться другим. И ведь неплохо помогает, но против Бога не попрешь. Были детки с микроцефалией, с ихтиозом, без конечностей, с хромосомными заболеваниями и разнотипными генетическими пороками — все было, но буллезный эпидермолиз… Такое впервые.

И каждый раз нужно что-то было говорить родильницам, гасить счастье в глазах этих святых существ… да, до родов — каких угодно стерв, блудниц, дьяволиц, но после этих непостижимых мужскому уму мук — очищенных болью ангелов со святым огнем всемирной любви в глазах. Не у всех хватало этого огня надолго, он видел и глаза матерей, отказывающихся от своих больных детей. В этих глазах была темная пустота, равнодушие и вместе с тем какая-то усталая злость на всех, и в первую очередь на него. Когда он говорил такой родильнице о болезни ее ребенка, он чувствовал себя почтальоном с похоронкой. И каждым словом, как скальпелем, отрезал пуповину — но не у тела плода, а у души матери.

Главный врач провел пальцем по стеклу, будто хотел что-то подрисовать к серебристым кружевам, потом машинально потер руку об руку и, не садясь за стол, нажал кнопку большого, пыльного, но надежного, еще советской работы, селектора. Через несколько минут в дверь постучались.

— Заходите, не заперто. — Теперь главврач сел в свое кресло.

В кабинет зашел молодой — по сравнению с ним слишком молодой — темно-русый мужчина выше среднего роста, худощавый, но с явственно видной внутренней силой в движениях. Белый халат был словно накрахмален, как и белая рубашка под ним.

«Пижон», — почти с завистью подумал про себя главврач и надел очки.

— Вызывали, Сергей Николаевич? — весело спросил «пижон» из дверей.

— Приглашали, скорее. Ты проходи, Станислав, садись.

— Как говорилось в одной известной комедии, сесть я всегда успею. Так что я лучше присяду.

Сергей Николаевич махнул рукой, не важно, мол, занимайте место.

— Дело такое. Может, слышал уже. У нас в третьей палате родильница… — главврач притянул к себе историю болезни, будто не помнил наизусть, — Коростылева Варвара Акимовна. Редкий случай — у ребенка буллезный эпидермолиз. Не зря у нее беременность так тяжело протекала: тяжелый токсикоз, отслойка плаценты на раннем сроке, — доктор снова заглянул в историю болезни, — в течение антенатального периода делали одиннадцать УЗИ, но этого так не увидишь.

— Что, и у нас «синдром бабочки» теперь? — уже без всякого веселья спросил Станислав. — А что мать?

— Именно — теперь и у нас. А насчет матери… вот, собственно, я тебя и выз… пригласил. Она в Третьем отделении… ну да, я говорил уже. Она в курсе, я ей сам уже объяснял. Объяснить объяснил, но до сознания все-таки не довел — она в себя не пришла еще. А когда придет… ну, ты знаешь, Станислав, ей и подруги начнут нашептывать, чтобы отказалась от ребенка, и медсестры некоторые… доброхотки чертовы. Не знаю, как она поступит, но не хотелось бы, чтобы отказалась.

Главврач забарабанил пальцами по селектору. «Пижон» задачу вопросами старшему собеседнику облегчать не стал, ждал так же молча, без улыбки.

— Так вот. Не знаю уж, к старости, что ли, сентиментальным становлюсь, но мне не хочется, чтобы эта… Варвара — коса… кстати, коса у нее действительно как в сказке, — Сергей Николаевич хотел сказать и про глаза, но не стал отвлекаться, — от своего чада отказывалась, пусть даже больного. А ты у нас доктор опытный, красавец мужчина, подход найдешь. Может и напрасно я вообще этот разговор затеял, может, она и не думает отказываться, но так мне спокойней будет… на душе. И, главное, мужа в этом убедить, он наверняка скоро ее навестит, если уже не навещает. А ребенка в Москву нужно, тут мы мало можем, болезнь неизлечима, но уход — повязки, мази нужные не найдешь. Слезы будут, конечно, сопли… но ты справишься, полагаю.

Станислав обнажил зубы, не уступающие белизной халату и рубашке, и коротко сказал:

— Сделаем, Сергей Николаевич.

— Давай, удачи. В твоем отделении-то порядок? — спросил главврач, хотя знал ответ лучше молодого доктора.

— Мои барышни рожают прям как по команде! — снова улыбнулся «пижон». — В волнении, но без осложнений. Тут курьезный случай был. Заходят в палату двое мужиков — небритые, в свитерах, без халатов, с перегаром. Родильницы галдеть перестали, одеяла натянули и глаза на них испуганно из-под одеяла таращат, ждут, что будет. Один другого спрашивает: а та — из той палаты — точно теплая? Бабы еще пуще под одеяло залезли и переглядываются в ужасе — думают, умер кто, остывает уже. Потом только выяснилось, что это сантехники о батарее в соседней палате говорили.

— Ну ладно, — усмехнулся Сергей Николаевич. — Сантехникам халаты и бахилы выдавать нужно в обязательном порядке, как это не уследили?

— Да разобрались, — улыбнулся Станислав уже в дверях, — и с этим разберемся.

Главврач кивнул и в который уже раз открыл медкарту с надписью — Коростылева В. А. 1989 г. рождения.

_{ГЛАВА 2}

— Витек, может, хватит? — Коренастый белобрысый мужчина, сидевший напротив за столиком запущенной пивной, отвел свой стакан.

— Хватит, не хватит… я меру знаю… а мера, она знаешь какая? — уткнувшись глазами в пластмассовую поверхность стола, едва разжимая губы, зло и почти трезво произнес тот, кого назвали Витек.

— Да какая бы ни была. Хватит тебе, в рот компот! — сказал собеседник, но себе в рот отправил спиртное.

— Ты что, Серый, не чокаешься даже? — Витек отлепил взгляд от стола. Взгляд был такой же пластмассовый. — Похоронил уже Машку? А водку нарочно такую взял?

— Ты че? Типун тебе на язык и во все места, — открестился Серый. — Я говорю, пить тебе не надо. При чем здесь Машка? И потом — ты сам просил любую, а другой в ларьке не было. Была только «Маруся». Так что Маша совсем ни при чем.

Витек с размаху опрокинул в горло почти полный стакан.

— А кто при чем? Кто, я тебя спрашиваю? Я? Варя? Кто?

Хотя в пивной и без них было шумно, посетители начали оглядываться. Серый двумя раскрытыми ладонями показал, что, мол, все нормально, граждане, продолжаем культурно отдыхать. Учитывая, что они были в непривычных для этой рыгаловки костюмах и даже галстуках, от них отвернулись. У Витька, правда, костюмчик был штопанный на рукавах и совсем скривившиеся ботинки, чем-то уже напоминавшие турецкие туфли со вздернутыми носами. Он смотрелся здесь органично, а Серому было все равно.

— Так Бог положил, — неуверенно сказал Серый.

— Бог… — скривился Витек, но словами ничего добавлять не стал, добавил водкой в стакан. Серый укоризненно покачал головой.

— Ты хоть воблой заешь. Или капустой, вона осталось еще.

— Нет, Серег, ну как же так?! И ведь люблю я ее!

Серега хотел было спросить, кого именно — жену или дочь, но благоразумно воздержался.

— Если на руках не носил, то уж не обижал, не бил даже. — Речь шла все-таки о жене. — Ни одной любовницы, ты знаешь!

Серый кивнул, хотя знал как минимум двоих.

— И вот за что? За что, я спрашиваю, меня… ее так угораздило? Проклял нас, что ли, кто-то?

Сергей пожал плечами. Сам он был женат дважды, к браку относился честно, но легко. Если бы от него ушла вторая жена, он вскорости женился бы вдругорядь. От каждой у него было по ребенку, дети были шумные, симпатичные, отца любили, поэтому Сергей имел роскошь об отношении к нему их матерей сильно не переживать. Хвалит, пилит — не важно. Главное, что дети ждут — что в первой семье, что в нынешней. Денег он давал, дети накормлены и не болели — а баба и есть баба, что с нее взять. Родила — и на том спасибо. А у Витька…

— Так ты что, всю жизнь так маяться собрался? Что… — Сергей хотел снова упомянуть Бога, но осекся, — судьба дала, с тем и живем. Все-таки ты мужик!

Витек хмыкнул и снова хотел наполнить стакан, но бутылка выдала несколько последних капель.

— Мужик, мужик… это вот бабье любит оценивать — кто мужик, а кто нет. Если пашешь на нее — мужик, если вдруг о чем другом — даже не о другой, о других делах подумал, не говоря уж о себе, — так не мужик, а предатель и трус. Это у них способ управления такой, судейский. А кто их в судьи назначал, спрашивается?

Серый хотел сказать, что матерей в судьи мира назначают их дети, но аллегории были сейчас не к месту.

— И не говори, Витек. Но я ж не баба. Я тебе как мужик мужику говорю: питье не выход. Тут… смириться нужно. Но и не смириться — в смысле руки опускать. Тут нужно волю напрячь, в рот компот! Чтобы первые годы — ты сам говоришь, первые три самые трудные — Варя ни на что, кроме Машки, не отвлекалась, обеспечить с запасом. Мать себя уверенно чувствует — ребенок лучше себя чувствует. Вот я к чему.

— Ты не баба, — Витек посмотрел бутылку на свет и положил боком на стол, — ты поп какой-то. Смириться… может, каяться еще?

Сергей вздохнул.

— Да вообще-то… покаяться никогда не мешает. И исповедаться тоже. Я вот…

— Да что — ты вот?! — перебил Витек. — Что ты знаешь? Ты знаешь, что это, когда кожа слезает от любого соприкосновения. Поползала на коленках без пригляда — все, кровь! Чуть почесалась — кровь! Кожа кусками слезает, как будто линяет… и ведь плачет Машенька, больно ей. Так больно, что ты представить не можешь! Я не могу, Варя не может, никто не может! Я им обеим в глаза смотреть не могу — потому что сделать ничего не могу. И что — я не мужик? А тут еще с работы поперли недавно… денег осталось уже… копейки какие-то. А ведь в Москву нужно жену с Машей перевозить, в нашей дыре выходить невозможно. И перед кем же мне каяться? А?! Перед начальником управления — этим мажорным козлом, который наш отдел под сокращение поставил?

Витек замолчал и уперся взглядом в пустую бутылку, словно хотел ее наполнить силой мысли. Сергей уже давно чувствовал себя неуютно за этим разговором, поэтому, когда к ним подошла тощая, как давешняя вобла, уборщица в резиновых перчатках по локоть, сдвинул в ее сторону посуду и взглянул на часы.

— Ладно, Вить. Все образуется, не скисай. А сейчас ехать пора. Дел — в рот компот!

— Куда? В компот? — уже пьяно спросил Витя.

— Говорю же — по делам. Разгар рабочего дня, как-никак. А тебе… тебе видней, куда.

Уборщица, собирая резиновой рукой то, что было закуской, видела через низкое окно, как один из этих двоих стал ловить такси, второй же, сплюнув, ушел, не дождавшись и не попрощавшись с товарищем.

«Тоже мне, дружки. Какие же мужики все-таки свиньи — пьют, гадят тут вместе. А как выпивка кончается, так и знать друг друга не знают», — подумала «вобла» в вечном раздражении женщины, наводящей порядок за противоположным полом.

Витек — для друзей, Витя — для начальства и Виктор Леонидович — для трех и то уже две недели как бывших, подчиненных, шел быстрым шагом в противоположном направлении. Противоположным не по адресу, а по смыслу — от участливого друга Сереги, от сволочного начальства и несчастной семьи.

Напиться, чтобы забыться, не удавалось уже дней пять. Тяжелый, опухший от алкоголя мозг все равно медленно ворочал мысли, как ухватистые бревна на сплаве. И каждое бревно било изнутри комлем в висок.

Вечная русская двоица — «кто виноват» и «что делать» — сводилась к простому решению: искать виноватых. И вся сложность, не дававшая напиться до беспамятства, состояла в том, что виноватых нет. Никто в его роду или в Варином не болел ничем подобным, смертных грехов — во всяком случае известных — за душой не держал, так что теория расплаты, предложенная в начале полузапоя тем же Серегой, не прокатывала. Но кто-то должен был ответить за его горе. За его, за Варино, за Машино… на кого-то нужно было это все сбросить.

Виктор завернул за очередной угол и уперся взглядом в небольшую церквушку с зелеными куполами. Может, Бог виноват? Названия церкви Виктор не знал, но подходить к воротам, чтобы прочитать, каким святым она именуется, не стал. Иначе нужно было бы и войти. А с Всевышним вообще лучше разговаривать в чистом сознании. Или это необязательно? Сам Бог был в каком сознании, когда выбрал его с Варей, чтобы дать ребенку такую болезнь? Нет, не болезнь, болезнь — это то, что можно вылечить. А это дефект, это наказание… но за что, за что?

Виктор запахнул пальто — стоять было намного холоднее. Теперь только он вспомнил, что у него была лисья шапка. Где-то он ее оставил, может, в последней пивной, может, в другом месте. Или даже в другой день — вспоминать было больно и бессмысленно. «Вот если бы простудиться до смерти, чтобы просто болеть и ни о чем уже не думать, — провернулась суковатая мыслишка, — чтобы уже ни за кого не думать. Сколько можно думать за вас всех».

Он вспомнил последний разговор с Варей, вернее, какой-то отрывок, что-то по поводу того, о чем он, муж и глава семьи, думает… или собирается ли он думать, что делать. «А Господь о чем думал? Чтобы Его возненавидел обычный человек, который не сделал Ему ничего плохого?»

Какой смысл молиться Богу, если все молитвы попадают в спам? Или это наказание за то, что не молился? Ну, пусть его накажут, гражданина Коростылева, но не маленькую Машу и не взрослую Варю! Они в чем виноваты? Если грех можно отмолить, вину можно отмолить, то как отмолить невинность?

Виктор стоял не шевелясь, глядя на патиновые купола. Его разрывало между желанием плюнуть в сторону креста и осенить себя крестным знамением. Скоро он почти окоченел и только тогда вышел из этого странного равновесия. Виктор наклонился, зачерпнул колючего снега и потер лицо. Облегчения это не принесло, но от Бога отвлекло. Еще немного постояв, пока снег не потек по небритым щекам, Виктор развернулся и пошел так же бесцельно, но в обратном направлении.

— Мама, ну что вы причитаете, без вас тошно. — Варвара держалась до последнего, не хотела укорять мать, приехавшую с другого конца страны, припершую с собой — а для русской женщины во все времена более подходило — на себе — целый баул с вареньями и компотами.

Не старая еще женщина, строго посмотрев на дочь такими же васильковыми глазами, снова склонилась над детской кроваткой.

— Машенька, Маруся-малюся наша, хворая немножко, но мы с мамочкой будем лечить марусю-малюсю… и личико, и ножки, и ручки… будем лечить, выхаживать…

Маруся-малюся улыбалась на ласковый тон красно-пятнистым личиком и тянула забинтованные ручки.

Варвара вздохнула и вышла из детской. На кухне скопилась работа, да и дочку можно было оставить на время попечению бабушки. Варя уже корила себя за несдержанность, все-таки это получилось не просто невежливо, даже как-то подленько. Но ее нервы были не просто на пределе, они лопались, как перетянутые струны. Осталась только одна струна, связывающая ее с несчастной дочуркой, и та все чаще фальшивила. Вот и сейчас Варя сказала в сердцах совсем не то, что хотела на самом деле. Ведь мать даже не отдохнула с дороги, поставила свои сетки в прихожей, помыла руки и сразу в детскую.

Свое раздражение нужно было припасти для мужа, который не просыхает уже неделю и шляется неизвестно где и с кем. Но как раз мужа Варвара жалела и даже укоряла ласково. Да и как его ругать, когда он страдает не меньше, только, что делать, не знает. И поплакать Варя могла только на его плече, утешение могла найти только на его груди, какие уж попреки. Вместе делали ребеночка, вместе и выходим.

Вот один раз только не удержалась, как сейчас, — попрекнула бездействием, и что? И вот результат — пьет неделю, весь черный уже. Нет, нет, нужно терпеть, Господь крест по силам дает, это всегда было известно. Это матушка с детства говорила. Матушка… Плакала, но терпела, когда мужа — Акима Степановича, Вариного отца и Машиного деда преждевременно схоронила — он был ликвидатором на Чернобыле, облучился так, что сам себя с усмешкой называл марсианином. Говорил, что в безлунную ночь светится как инопланетянин. Варя специально дожидалась такой темной ночи, проскальзывала бесшумно в родительскую спальню, но никогда никакого свечения не видела. А вот, как батя клянет Горбачева самыми богатыми русскими словами — из которых «Иуда» было самым книжным и потому самым мягким, — слышала почти каждый вечер. Глаза у отца были карие, не их с матерью породы, но смотрели насквозь, даже когда смотрели нестрого. А нестрого он смотрел только на свою единственную доченьку — Варенику, как он ласково называл Варвару. Остальной мир, включая даже жену — Варину мать, Веру Николаевну, — был ему подозрителен. Жену он никогда не бил, но взглядом держал на расстоянии и ниже себя. Вера Николаевна никогда на то не обижалась, изменить что-то в такой семейной вертикали не пыталась, и именно поэтому семья была мирной и устойчивой. Что-то в их доме было старообрядческое, хотя в церковь если кто и ходил, сам по себе, на главные праздники — Пасху или Рождество — и то от случая к случаю. Правда, Вера Николаевна была крещеной и дочку тоже крестила, но Аким Степанович воцерковлен не был, хотя к вере относился с почтительным снисхождением. Попов, правда, не жаловал, говорил, ряса им мир застит. Каждый раз, когда Вера Николаевна собиралась кропить куличи или шла за освященной водой, улыбался в усы и желал «с легким паром». А кто не понимал — объяснял: Храм отличается от бани одной буквой. «Храм — место намоленное, а баня — намыленное!» Мать с ним не спорила, но по смерти все-таки отпела в местной церкви.

Варвара положила в холодильник последнюю банку с вареньем и вернулась в детскую. Вера Николаевна держала Машу на чуть вытянутых руках, бережно, как старинную вазу, не прижимая к себе. Да, только так и можно было обходиться с ребенком с такой кожей — не прижимать, не тискать, даже поцеловать — как пылинку сдуть.

— Мама, пойдем, перекуси с дороги, у нас чай вкусный, с травками.

— Ну что, Маруся-малюся, не обидишься, мы сейчас с мамулькой твоей почаевничаем?

Ребенок снова улыбнулся. Голубые глазки потеп-лели.

— Вот, отпускает. Не скучай, бабуся скоро придет к Марусе, — зарифмовала Вера Николаевна и аккуратно положила девочку в кроватку.

— Как ты, дочурка, держишься? — без всякой обиды и без обиняков спросила Вера Николаевна.

Варвара разлила чай из пузатого заварочного чайника с желтыми цветами в такие же цветастые кружки. Этот чайный набор был родительским подарком к новоселью. Отец хотел еще жаровой самовар, но Варвара отговорила — не на балконе же его топить — оштрафуют запросто, да и соседи еще неизвестно какие окажутся.

— Я, мам, уже и сама не знаю, держусь или падаю. На автомате все делаю, мазей не хватает, у нас тут, кроме бинтов, по большому счету, в аптеках и нет ничего. А в Москву — так денег не хватает. Вот думаем с Витей продавать квартиру и как-то в Москве устраиваться. Но квартиру продать можно — если быстро, то недорого, конечно. Но вот в Москве этой… можно комнатенку за эти деньги подыскать, но вот с работой… С работой, мам, туго. По моей дипломной профессии — учитель, в Москве не устроишься, а если и устроишься — не проживешь. Риэлтером думала — даже звонила в пару компаний, но там платят только комиссию. Пока что-то не продашь, ничего не получишь.

— Ну а Витя-то твой что?

Варвара, хотя и ждала этого вопроса, замешкалась и только бренчала чайной ложкой. Мать не торопила, но глаз не отводила — от ответа не освобождала. Наконец Варя вынула ложечку и отхлебнула. Чай заметно остыл.

— Витя-то? Да запил Витя, если своим именем называть. Переживает по-своему.

— Но ничего не делает, — закончила за дочь Вера Николаевна. — Несправленец, проще говоря.

Варвара вздохнула.

— Мама, я вам так скажу: он не виноват. Сложно пережить такое, мужчины — они слабые, когда их не другой мужик, а жизнь бьет. Тогда они не знают, что делать, а когда мужчина не знает, что делать, он пьет. Будто узнает что-то, когда напьется. Ему так легче ничего не делать… ну и виноватых искать — с бутылкой сподручней. Еще раз, мама, я его не виню, он справится, нужно только перетерпеть.

— Ты, я вижу, за всех терпеть собралась, — покачала головой Вера Николаевна, — но я вот думаю, что так неправильно. Неправильно и несправедливо. Я тебе всем помогу, чем смогу, но муж — он-то на что? Чтобы ребенка сделать, весь муж не нужен, а только его нижняя часть.

— Да ну вас, мама! — Варвара вспыхнула и засмеялась в сторону.

— Да, да! А целиком муж нужен, когда ребеночек народился уже. Чтобы свою кровинушку вырастить, на ноги поставить, в люди вывести! Каким родился, того и в жизнь пускать! А то наобещают перед свадьбой семь верст до небес, а потом — вона, переживает за бутылкой. Давай я с ним поговорю, наставлю на путь истинный. Эх, был бы тут покойный Аким Степанович, он бы быстро твоему Вите втолковал, что к чему.

Варвара вспомнила сквозной взгляд отца и подумала, что, да, втолковал бы. Да и сам не стал бы пить, когда беда в семье, нашел бы выход. Отец был справленец. Да и почему беда: ребенок — это счастье, это все равно от Бога, даже если Боженька недосмотрел чего-то. Да как бы там ни было — она мать, она выходит и вылечит, и все у них будет хорошо.

— Ой, я сейчас. — Варвара сорвалась из-за стола на детский плач.

Вера Николаевна проводила дочку долгим взглядом, прислушалась — как там дите успокаивается — и освежила себе чаю. Как и дочь давеча, бренькала в кружке мельхиоровой ложечкой, пока чай не остыл.

_{ГЛАВА 3}

Как пишут в рассказах, ноги сами принесли Виктора к подъезду его бывшей одноклассницы, потом бывшей однокашницы и, по той же жизненной логике, бывшей полюбовнице Марине. Он даже хотел жениться на ней на третьем курсе Государственного технического университета, но как-то все отложилось до четвертого, потом — до «после госэкзаменов», а после он уже гулял с Варварой.

Варвара была студенткой педагогического и относилась к «технарям» с тем врожденным уважением «безрукого» гуманитария к человеку, могущему все починить и исправить. Всё это усиливалось такой же женской тягой к умелым мужским рукам, растущим из широких плеч, держащих вполне симпатичную и толковую голову.

Сама Марина была классической «библиотечной мышью», но Вите льстило любое женское обожание — оно было ему важнее внешней явной красоты. Он и бросил ее, потому что Варино обожание было свежее, да и выливалось из глаз цвета чистого, послегрозового неба.

Потом, правда, у него с Мариной было несколько любовных встреч — как он сам говорил себе в оправдание — по инерции. Марина, уже больше и ярче наливаясь спелой красотой, из тихонькой мышки превращалась в свой антипод — голодную и бессовестную огненно-рыжую кошку. Она испробовала все женские способы удержания мужчины, какие знала. Даже нашла знахарку в какой-то глухой деревне. Но не помогли ни возросшее постельное умение, ни ласковые разговоры, ни проклятья, ни привороты, ни даже мелирование волос.

Погуляв несколько месяцев с обеими, Виктор все-таки сделал официальный выбор в пользу Варвары. Марина в ответ сделала вид, что ей все равно. Но, помня об оброненных ею как-то угрозах «встретиться» с любой соперницей, тут Виктор точно не понял, то ли подраться, то ли подружиться, он Марину на всякий случай избегал.

Какие-то встречи у него с женщинами были довольно часто, но почти всегда с иногородними и всегда ненадолго. Этих девах по-хорошему и любов-ницами-то назвать было нельзя — так, дальние знакомые с интимной близостью. И вот сейчас, спустя десяток лет, сам не понимая почему, Виктор стоял у Марининого подъезда и смотрел на светящееся окно на третьем этаже. «Занавески поменяла», — вдруг подумал он и, словно решение зависело именно от занавесок, дернул бездомофонную дверь.

Марина почти не удивилась, увидев в дверном глазке своего бывшего хахаля. Поправив пышные рыжие волосы и распахнув такого же цвета халатик до декольте последней стадии, открыла дверь. Женским чутьем она сразу поняла, что нужно делать. Вернее, чего ни в коем случае не нужно делать — ругать, упрекать, насмехаться и, особенно, ревновать. Остальное получится само, потому что главное уже получилось — он сам пришел, незваный, пьяный и угрюмый. Значит — за утешением. Значит — дома утешения уже нет. Значит — все козыри у нее на руках… вернее, на грудях. Осталось только не испор-тить игру. Все это пронеслось в Марининой голове в полсекунды, на уровне интуиции. Женщина еще раз охватила взглядом заметно поседевшие виски, особенно заметные при черной вьющейся шевелюре, набрякшие веки, притухшие и оттого потемневшие серые глаза, неопрятную щетину и участливо шагнула назад, приглашая войти.

Как всякий мужчина, не уверенный, один ли он «в берлоге», Виктор осмотрелся — на вешалке висело пальто такого же, как у него, размера, в серую классическую елочку, под ней — мужские ботинки и тапки.

— Не боись. Мой Аркаша в командировке. До понедельника, — усмехнулась Марина, захлопывая халат поплотнее: показанного для освежения памяти бывшего любовника было вполне достаточно.

— Муж? — спросил Виктор, не решаясь раздеваться.

— Муж. Гражданский. Как война, — снова усмехнулась Марина. — Раздевайся, Витек, коль пришел.

Виктор повесил свое пальто на дальний крючок от чужого, разулся и прошел в носках за Мариной на знакомую кухоньку. Знакомую, но все-таки заметно изменившуюся. Стол стоял ближе к окну, холодильник был новый, большой, приятного салатового цвета — не старый пузатый «Юрюзань», еще советских времен. На столешнице — тоже новой, из какого-то солидного дерева, стояли СВЧ и электрическая кофемолка. В ней же была вмонтирована посудомоечная машина. Наверняка вся квартира была нафарширована всякими современными техническими благами. Было сразу видно, что гражданский муж несет добычу в дом, и в доме поэтому гражданский мир, а не война, как обмолвилась бывшая по-друга. Мечта любой бабы, что тут скажешь. Было ясно, что Марина чувствует себя с ним уверенно и спокойно. Но раз пустила — значит, не забыла. «То ли старая любовь не ржавеет, то ли новая протекает», — льстя себе, подумал Виктор и уселся уверенней.

— Налей чего-нибудь с морозца, — сказал без обиняков.

Марина помедлила. Привычный хозяйский тон этого мужчины поднял что-то из ее памяти, и она почувствовала былое возбуждение. Но глаза все-таки отвыкли от него, да и спешить с восстановлением прочных отношений не следовало. Нужно было понять, зачем и, главное, кому это нужно больше.

— В нашей деревне, когда просят, говорят «пожалуйста». — Марина оставалась стоять у плиты, переставляя кастрюли.

— Вот всегда ты занозистая была, Мариша. Только у меня и без тебя сейчас заноз столько… Ну, налей немного, я и так выпивший.

— Это видно, — снова усмехнулась Марина, но, открыв салатовый «сезам», достала початую бутылку водки. Водка была та же, что не так давно они распивали с Серегой — «Маруся».

«Они что, сговорились, что ли?» — чуть не отшатнулся от бутылки Витя. Именно с совпадения имени дочери с названием водки начался этот раскардаш с Серым. Конечно, Серега не нарочно, а он со старинным другом не попрощался даже. А ведь Серый ему стрельнул целых пять тысяч. Как он говорит-то… «в рот компот». Да… нужно как-то успокоиться, но это должен быть не компот.

— Ты что, не будешь? — удивилась Марина и потянулась было забрать бутылку, но Виктор жестом остановил.

— Наливай!

Это было слишком.

— Сам наливай. — Нужно было показать, что он в доме не хозяин. А вернее — что не он хозяин.

Виктор сразу понял «политику», лучше было бы воздержаться, но искушение было непреодолимо — он открутил крышку. Марина покачала головой, не скрывая разочарования — ее бывший любовник растерял все привлекательные мужские черты, которые когда-то пленили ее, и прежде всего — волю. Ей даже расхотелось продолжать разговор хотя бы для того, чтобы удовлетворить природное женское любопытство — что же все-таки стряслось.

Виктор налил себе полную рюмку и выпил залпом — как водицу с жары. Закуску спрашивать было бессмысленно — ответ предугадывался во всей позе его бывшей подруги. Виктор обтер губы рукавом и шумно выдохнул. Зачем он сюда пришел? Что-то же его привело. Но не постельные же утехи — сейчас он вряд ли на что-то был способен, да и желания никакого не испытывал. О судьбе, как Серый выразился, поплакать? Погреться о женскую жалость?

Вдруг он ясно осознал, словно и не пил совсем — он не утешения хочет, нет, он устал утешать Варвару, вот в чем дело. Там, у себя дома, ему и налили бы беспрекословно, и накормили, и укутали бы. Но дома он обязан быть сильнее всех, а здесь — нет, не обязан. Дома он обязан утешать, за него должны все держаться, он всему опора. Пусть он тут теперь лишь гость, а может, именно и поэтому — у него меньше прав и потому еще меньше обязанностей. И как опора — он тут уже не нужен, а значит — может качаться на ветру хилым тростником, сколько его усталой душеньке угодно. Вернее — пока не выгонят. Витя снова налил и так же легко опрокинул в горло рюмаху.

Но выгонять его Марина пока не собиралась. Высшим бабским чутьем она чувствовала какой-то возможный будущий поворот в жизни, какой-то зигзаг, может быть, и к лучшему. Правда, лучшего желать было вроде бы и лишним — от добра добра не ищут. Марина исповедовала триединый секрет женского счастья: салат, компот и минет должны быть всегда вкусны и доступны. Но ее нынешний полумуж, хотя и содержал, хотя и добывал и кормил, жениться не спешил. Да и командировки частые не способствовали как-то. Конечно, поскучать друг по другу все-гда полезно, но, куда он ездил и зачем, Марина доподлинно не знала — Аркадий очень не любил расспросов о работе. Может, и был у него кто-то в этих командировках, длившихся иногда неделю, непонятно. Марина не могла железно поручиться, что не было. И в силе мужской приезжал, и предметов подозрительных в карманах, или каких следов женской ласки не находилось.

Аркадий закончил их с Витей Технологический, только тремя годами раньше, работал инженером в компании по закупке и установке конверторного отеп-лительного оборудования, чем и объяснялись частые поездки. Но все-таки, все-таки… с женитьбой как-то оттягивалось. Да и не так глупа была Марина, чтобы верить исключительно в случайности и совпадения. Если на пороге объявился этот забулдыга — значит, в этом был какой-то резон или намек судьбы.

— Бутерброд возьми вон в холодильнике. С рыбой, — обернулась от плиты Марина. Сейчас она отчего-то решила пожарить сардельки, напоминающие любимые ею шпикачки, только без заветного жирка. Да и этого покормить, так уж и быть, по-христиански, надобно.

— О! Спасибо, Мариша! — обрадовался Виктор: обстановка теплела. Да и сковородка шипела многообещающе.

Сковородка зашипела и в другом месте — там, где должен бы быть сейчас Виктор, — в его доме. Варвара готовила ужин для матери и, конечно, к приходу мужа — ведь придет он когда-нибудь.

По случаю приезда Веры Николаевны из морозилки был извлечен заветный эскалоп и нарезана картошка с салом. Мать было прилегла на их супружескую кровать отдохнуть с дороги, но заснуть не смогла — пришла помогать дочери на кухне.

— Ты картошку всю не трать — я слышала, что если ее стереть в кашицу и залить стаканом водки, через неделю знатная настойка для компрессов выйдет. Капорское крошево — и кисло и дешево!

— Ах, мама, это все из телевизора рецепты? Там соврут — недорого возьмут.

— Ну и что, что из телевизора, — не стала отпираться Вера Николаевна, — хуже не будет. Или водку всю зятек выпил?

Варвара не ответила — тратить последние силы на споры с матерью, недолюбливающую Виктора с самой свадьбы, не хотелось.

— Вот же старая, память уже никакая. Я тебе еще череды и ромашки привезла, в сетке посмотри в прихожей. По сто грамм того и другого на литр кипятка, покипятишь минут двадцать, потом процедить. Смазывать три-четыре раза в неделю, а ручки лучше вообще в ванночку опускать. Хорошо от любых кожных болезней помогает, это уж не от телевизора, а от народа. Любая знахарка скажет. И без водки, если водку выпил кто-то! — не удержалась от намека Вера Николаевна.

— Спасибо, мамочка. — Варвара примирительно улыбнулась.

— Вот, Варь, скажи: ты счастлива? По самому большому счету? — спросила Вера Николаевна, вытирая фартуком слезы от лука.

На самом деле она хотела спросить с уколом — где, мол, шляется твой благоверный, подразумевая при этом — вот мы тебе говорили, вот слушала бы мать с отцом, вот не была бы такой упрямой, но материнское сердце в последний момент пожалело родную дочь. Но Варвара все-таки услышала незаданный вопрос.

— Я, мама, ребеночком своим счастлива. Пускай больной, пускай нам мучиться — но вместе с Машенькой будем мучиться. Да и самые трудные — первые три-четыре года. Потом-то легче, все врачи говорят. И общества специализированные есть, фонды всякие — они помогают. Надо только сейчас не раскисать. Вот я за Витю и боюсь — он и вправду что-то раскисать начал. Но соберется, я уверена, что соберется. Я, мама, последний месяц, почитай одна борюсь. Витечка в себя придет, а вдвоем-то и легче вдвое.

Вера Николаевна наконец-то ссыпала лук в закипающее масло и снова вытерла лицо.

— Злой-то какой, прям рыдать заставил. Как муж неверный!

Женщины переглянулись и засмеялись. Варвара подошла и обняла мать.

— Пусть лучше от лука, чем от мужа, — прошептала скорее для себя. Хоть Варвара и не резала лук, глаза у нее были такие же мокрые.

Любая русская женщина любит смотреть, как мужчина ест ее готовку. Это как мужчине смотреть на женщину, расчесывающую длинные волосы. Видимо, что-то происходит в этот момент, евший мужик и расчесывающая волосы «лорелей» становится беззащитнее и добрее, чем-то хорошим человечнее. Во всяком случае, говорить по душам с мужиком можно только в одно время — после вкусной кормежки и перед постелью. Витя откинулся на спинку стула, Марина убрала тарелку в посудомоечную машину и спросила:

— Ну как там твоя Варя?

Виктор ждал если не именно этого вопроса, то чего-либо подобного. Какой бы умной или равнодушной — что часто похоже — ни была женщина, нелюбопытной она быть не может никогда.

— Да так… живем-можем.

Только теперь, разомлев от всей сегодняшней водки, тепла и еды, Виктор понял, что ему хотелось и зачем он здесь. Ему нужен был отдых. От Вари, от дочери, от всего этого несчастья, которое, как какой-то бурав, сверлило висок денно и нощно, без перерывов, какие бывают у всякой физической боли. Нет, это было что-то гораздо хуже, чем боль, это необходимость что-то делать, что-то придумывать, предпринимать, действовать, искать какие-то пути, и — невозможность, ненаходимость этих путей. Даже тропинок.

Это было чувство нереализованного мужского долга, которое кололо и ввинчивалось прямо в совесть. А совесть не спит и не тонет в вине. И снять эту боль хотя бы на время можно было только женским утешением — утешением не родной и одновременно не чужой женщины. Варя утешала и жалела его, но Виктор видел, что этим она утешает себя и жалеет Машеньку, ведь главным утешителем в семье должен быть он, мужчина. А мужское утешение — дело. И чем больше Варя сочувствовала его метаниям и бесплодным стараниям, тем больше она вкручивала в него унижение, тем больше подчеркивала его негодность. Но и обратный способ — прямой упрек — он не выдержал, сорвался — хлопнул дверью и вызвонил Серегу, чтобы напиться с ним для облегчения души. А вышло, что только нагрузился. Во всех смыслах.

— Вижу, как можете. Выгнала, что ли, или сам… не смог? — зло усмехнулась Марина и тут же разбавила издевку сочувствием. — Или случилось чего-то?

— Да… случилось… чего-то.

Виктор подумал с секунду, снова налил водки, махнул залпом и так же залпом рассказал все.

Свет горел во всех окнах, надежды, что супруга спит, были пустыми. Случались уже такие ночи, что дочка не будила их целых пять-шесть часов, но тут дело было не только в дочке. Виктор не стал оттягивать неизбежное объяснение и вошел в подъезд. Все заготовленные версии в лифте показались более чем сомнительными, Виктор только и успел, что снять и осмотреть пальто на предмет Маринкиных рыжих волос. Глаз ничего не заметил, хотя провожала она его уже одетым долгим поцелуем в прихожей. И, в общем-то, не только поцелуем, он успел заменить этого разъездного мужа прямо «на глазах» его пальто. Видимо, Марина держалась до последнего и, только убедившись, что он сейчас попрощается и уйдет неизвестно на сколько, решила взять свое.

Она стонала тихо, приглушая звук перед входной дверью, и перебирала руками по вешалке в поиске удобной опоры. А он, расплачиваясь за гостеприимство, вонзался в женскую плоть, держа в одной руке рыжую гриву, второй шаря по всем Марининым местам, будто хотел оставить на ней свои отпечатки. На него в упор смотрело миндалевыми пуговицами пальто в елочку — словно запоминая непрошеного гостя в лицо. В ответ Виктор улыбнулся — он сейчас имел их обоих, и Марину, и этого добычливого рогоносца.

Не в СВЧ счастье, Аркаша, и не в плите новой, и не в деньгах! Счастья вообще нет, а есть меньшая или большая часть несчастья. И ты сейчас, сам не зная того, свою порцию увеличиваешь, потому что жена твоя — пусть и гражданская — потаскуха и всегда была потаскухой. И принадлежит она тому, кто ее имеет, а не тому, кто снабжает. И даже кормит.

Марина прижалась к любовнику уже без всяких усмешек, отдышалась у него на плече.

— А ты ничего, можешь еще. Ты не забывай дорожку-то, может, и свяжется еще что.

Прижималась долго и крепко, так что ему и на-доело так стоять — одной ногой за дверью, но волос на пальто не осталось.

Виктор снова оделся — лифт как раз остановился на 7-м этаже. Все-таки смысл был не в сексе, хоть он его и получил, даже не прося. Смысл был в идее, подброшенной Маринкой — простой и почти гениальной. И хотя сейчас нужно было в две секунды найти подходящий ответ на классический женский вопрос: «где ты был?», Виктор был захвачен ответом на так мучавший его последнее время вопрос: «что делать». И ведь ответ у него был, уже был! Конечно, неизвестно, получится ли и как это вообще организовать, но все потом, позже. Первые шаги придумаются, главное — найден путь!

В квартиру Виктор вошел почти счастливый и странным образом почти трезвый. Не стал сразу ничего говорить, не стал обнимать жену — вдруг Маринки шлейф парфюма не выветрился, повесил пальто на его законное место — посередине вешалки, — вспомнил без особой досады про потерянную шапку, сбросил обувь и прошел на кухню.

— О! Вера Николаевна! Какими судьбами? — удивился Виктор. В загуле он начисто забыл, что жена говорила ему о приезде матери еще два дня назад.

Варвара стояла сзади и растерянно выглядывала из-за спины.

— Что, зятек, в проеме встал, не проходишь? — прищурила глаза Вера Николаевна. — А то заждались мы тебя с Варенькой…

Это был тот самый вопрос, но заданный не женой, поэтому не в лоб.

— Дела делал, — махнул рукой Виктор и сел напротив тещи.

— И с Машенькой, — совсем уж официально закончила Вера Николаевна, чтобы не думал зять, что вот так просто от них можно отмахнуться.

Варвара поставила было ему тарелку, но Виктор показал, что есть не будет. Попросил кофе и почти радостно сказал:

— Я дела не для себя делаю, Вера Николаевна. А для Вари и для Машеньки как раз.

— И много наделал? — не приняла радостный тон теща.

— Не много. Но кое-что сегодня придумал. Вернее, вместе придумали. Пришлось организовать «мозговой штурм» — с товарищами и друзьями товарищей специально договорились не расходиться, пока не найдем способ решения моей… нашей проблемы с Марусей, — Виктор врал экспромтом и по-этому уверенно, — Серый был, его приятель один, маркетолог…

— Штурм, говоришь? — недоверчиво переспросила Вера Николаевна, не сводя синих глаз, даже не мигая. — Как небо кольями подпереть?

— Серый, это Сережа Титов? — первый раз произнесла слово Варвара, подавая на стол растворимый кофе.

— Он самый. — Витя хотел добавить — «можете у него самого спросить», но не стал — любое оправдание отягощает вину в женских глазах. — Он-то молодец в том смысле, что привел кореша своего, тот из Москвы как раз по делам приехал. В Москве в серь-езном пиар-агентстве работает. Вот он-то и подсказал, что можно сделать. Первые шаги еще обмозговать придется, ну это мы завтра с Варей уже, не наспех, а так — есть контакт!

— А как кореша-то зовут? — не отпускала следовательский тон теща.

— Правда? Есть какой-то выход?! Витечка, какой ты молодец у меня. Витя, я знала, знала, ты настоящий мужчина у меня, я знала, что ты придумаешь что-нибудь! — Варвара бросилась к мужу, стала целовать в лоб, небритые щеки прямо на глазах у -матери.

— Ну ладно, пойду погляжу, как девочка, — ворч-ливо, но уже более мирно сказала Вера Николаевна и поднялась с места.

«Не пахну духами, слава богу», — пронеслось у Виктора в голове, он гладил Варвару по длинным распущенным волосам и первый раз за последний месяц чувствовал себя по-мужски уверенно.

_{ГЛАВА 4}

Следствие иногда меняется с причиной местами. Так, например, случилось с римским императором начала III века Каракаллой. Африканские маги предсказали ему гибель от руки префекта претория Макрина — начальника личной гвардии императора. Но донесение об этой угрозе по недосмотру императора попало в руки самого Макрина, который принял единственно верное решение в этих обстоятельствах — организовал покушение на Каракаллу. Предсказание сбылось — но только потому, что стало причиной самого себя.

У Виктора была похожая задача. Из придуманной, то есть несуществующей, причины нужно было добиться реального следствия. Другими словами, выдумав несуществующего «пиарщика» в уме, теперь следовало найти его во плоти. Но ведь, пока что-то не сделаешь, не узнаешь, что это невозможно.

На следующее утро он позвонил Серому и, предупредив на всякий случай о вчерашнем «мозговом штурме», попросил найти кого-нибудь из бойких журналистов, а еще лучше — политтехнологов.

Варвара была поверхностно знакома с Серегой, присутствуя на мужниных посиделках с друзьями. Поверхностно — не поверхностно, но все-таки предусмотрительность никогда не помешает. Поэтому это самое дорогое качество — уберегает от больших убытков при минимальных расходах. А Серый настоящий друг. А друг со связями стоит двух. А еще и с деньгами — стоит ста тех, которых нужно иметь вместо ста руб-лей. Уж точно лучше иметь одного дружищу, который может дать тыщу. А вчера, по-мнится, дал пять. Поэтому сегодня связи были нужнее денег. А как раз у Сереги связей по его торговой линии было на любой вкус — от владивостокских бандитов до московских профессоров.

Первое, что сделал Виктор, выйдя из дома в аптеку за лекарствами для дочки, — набрал своему «благодетелю» и рассказал о идее, подсказанной любовницей. Впрочем, он уже легко считал эту идею своей.

— Серег, я говорю тебе: это абсолютно реальный проект. Мне только нужно найти подходящего человечка. Ну, ты же всех знаешь. Как облупленных и обшарпанных. Практически никаких вложений, тут или само пойдет, или что-то другое будем искать. Но у нас так народ устроен, что должно получиться.

Он говорил еще и еще и чем дальше, тем уверенней. Чтобы кого-то убедить, нужно верить в это самому.

— Не пойдет, никто ничего не потеряет, может, только я и только время. Но как раз у меня времени теперь через край. Попробуем что-нибудь другое. Но пробовать надо, согласись.

Видимо, на том конце согласились, потому что Виктор радостно и услужливо закивал и, убирая мобильник в карман, довольно улыбнулся.

Теперь оставалось ждать. Долго или нет, никто на свете ему сказать бы не мог. Витя прогулочным шагом дошел до аптеки — купить на часть вчерашних пяти тысяч лекарств и бинтов. Остаток должен был пойти на святое — опохмелку. Что есть и чем кормить семью завтра, Виктора сейчас не очень заботило — он чуял верный след, как гончая чует зайца. Появился свет в конце тоннеля, и Виктор надеялся вслед какому-то остроумцу, что это был не свет фар встречного поезда.

Аптека не порадовала нужным ассортиментом. В продаже не оказалось ни бетаспана, ни белодерма, ни метилурацила. Зато самых разных таблеток от импотенции и — как следствие — от венерических инфекций было до странного много. Создавалось впечатление, что страну поразила эректильная дисфункция, а оставшихся вне зоны поражения мужиков заражали по какому-то коварному плану Госдепа. На третьем месте — во всяком случае, визуально — стояли лекарства от простуды. Виктор отстоял небольшую очередь, изучая витрину «здоровья нации», и склонился в окошко. Он с надеждой сверялся со списком, аптекарша равнодушно сверялась с компьютером и пожимала плечами. Все-таки какие-то мази с антибиотиками и даже страшная по названию глюкокортикостероидная мазь нашлись. Купив вдобавок последние остававшиеся в аптеке бинты и необходимые витамины, Виктор вышел из аптеки не с полновесной, но все-таки добычей.

Маша смотрела на него с Вариных рук — не грустно даже, пронзительно и недоуменно, будто спрашивала: «Как же ты, папа, допустил? Почему мне так больно? Почему вам не так больно, как мне?»

Брать дочку на руки Витя так и не научился — как поднимают обычных здоровых детей, беря под мышками, Машу поднимать было нельзя. От такого прикосновения под мышками моментально появлялись жутковатые красно-желтые волдыри, превращающиеся в скором времени в долго не заживающие язвы. По заживлению же на месте язв появлялись не менее болезненные рубцы из сухой пергаментной кожи, стягивающие всю пораженную область и вызывающие нестерпимый зуд.

Варя же наловчилась — одной рукой под попочку, другой за шею, поднимала одним быстрым движением и сразу прижимала, но очень нежно, как сжимают бабочку в руке, желая поднести ее к окну и выпустить. Только девочку-бабочку никуда не выпустишь, с такой болезнью не то что летать — ползать невозможно.

Виктор не выдерживал этот взгляд. Машины глаза были такого же озерного цвета и глубины, как у матери, но озерца эти до краев были наполнены болью и мольбой эту боль прекратить. А что он мог? Медицина, наука почти ничего не может, что же мог он — инженер, к тому же безработный. Оставалось одно: пить и хотя бы на время отворачиваться мысленным взором от этих детских глаз со взрослой болью, глушить свое бессилие — чем дальше, тем более явное. Вот и сейчас, отчитавшись за лекарства, Виктор сослался на дела и вышел из дома второй раз за день.

Идти было некуда, но дома сейчас делать было нечего. Он бы больше мешал Варе по уходу за дочерью, чем помогал. Да и бездействовать на глазах у жены было совестно, а на глазах у тещи — так и вовсе невыносимо. В каждом женском извороте головы, в каждой паузе, в каждом взгляде читалось: мужчина должен работать, делать бизнес, но не сидеть на кухне в будний день. Поэтому «некуда идти» много лучше «нечего делать». Тем более, первое легче исправить. Виктор, проверив оставшуюся наличность, так и сделал — исправил первое «не», завернув в ближайший бар…

Станислав сидел в задумчивости. Не в своем кабинете — точнее сказать — маленькой каморке в углу коридора, а почему-то на подоконнике, рядом с дверью. Темное окно никак не хотело впускать рассвет, зимнее солнце куда-то запропастилось. Хотелось курить. Сегодня он был дежурным врачом, и дежурство выдалось хлопотным. У одной родильницы буквально сразу отошли воды, бедняжке пришлось рожать на сухую, через 10 часов. У плода оказалась гипоксия и к тому же внутричерепная гематома. Слава Всевышнему, хоть порывы были не такие большие, обошлись без зашивания. Пара дней — все заживет как на кошке.

Станиславу еле-еле удалось уговорить мамочку, ни за что не отдававшую свой родной «комочек», все-таки доверить ребенка двум опытным акушеркам и хоть немного поспать. А вот себя уговорить никак не получалось — хотя пару часов для полудрема выкроить можно было еще вполне. И тому тоже были серьезные причины. Сегодня умерла одна родильница — случай был бесполезный, сектантская семья вообще не соглашалась на помещение в больницу, в конце концов как-то там решилось, но поздно. Родильная горячка и поздний токсикоз наложились друг на друга и образовали могильный крест. И хотя в критической ситуации спасают мать, а не ребенка, тут получилось наоборот.

Как Наире пришло в голову оставить его на дежурстве после такого дня, было уму непостижимо. Она, правда, намекала на скорое повышение по служебной лестнице, занятие освободившейся ступеньки и необходимых для соответствующей аттестации профессиональных подвигов. Но сегодня жизнь походила не на лестницу, а на отвесный склон.

Станислав по привычке похлопал себя по карманам, потом вспомнил, что с этого года курить зарекся. И не потому, что врач должен служить примером своим пациентам, а потому, что мужчина должен служить примером самому себе.

Тихо подошла одна из дежурных акушерок и сообщила, что родильница спит самым счастливым сном — потому что улыбается во сне, у остальных тоже все в норме.

Может быть, ей досталась доля везения от сего-дняшней сектантки, бог знает. Станислав поблагодарил, но акушерка не уходила, чего-то ждала. Халатик был расстегнут на две лишние пуговицы, лифчик предусмотрительно отсутствовал. Карие глаза под мелированной челкой смотрели выжидающе.

Понять ее было несложно — в Стаса было тайно, а иногда и совсем не тайно, влюблено полроддома. Особый вкус этой влюбленности придавал тот всеизвестный и всеобсуждаемый факт, что он спит с замшей главврача — томной и умной и, всему женскому персоналу сквозь зубы приходилось это признавать, красивой армянкой Наирой.

Про себя они звали ее «шахиней», и прозвище было незряшное — привычка к повелеванию так и сочилась из бездонных черных глазищ Наиры Гамлетовны, и нужно сказать, властвовать она умела. Все-гда точно определяя место человека, она не позволяла ему сойти с него — не важно, дальше или ближе по отношению к ней самой. Властный характер она умудрялась держать в узде, стервой ее никак нельзя было назвать, хотя многим хотелось.

Настоящая женщина повелевает незаметно — это никак не могли понять более молодые, наглые и глупые обладательницы первичных и вторичных женских признаков роддома на Тракторном. Но это хорошо чувствовали мужчины — Наире было трудно отказать. Вот и Стас в свое время не смог ни отказать, ни уклониться. Хотя причин отказывать женщине в близости не было никаких. Станислав исправно исполнял обязанности любовника, правда, последнее время с меньшим удовольствием. Ему чего-то не хватало. В самом тонком моменте не хватало — после. Привычное разочарование после опустошения он как врач принимал за естественность. Но и через некоторое время, после восстановления сил, разочарование — то есть нежелание повторения — не проходило. Если раньше задорило осознание срывания запретного плода, почти виртуозная постельная техника зрелой женщины, мужская власть над начальницей, то по прошествии года это все уже казалось пустым и скучным. Наира его «имела», а не любила — вот что переставало делать ее желанной. Настоящая женщина побеждает настоящего мужчину на его условиях, а не на своих. И он с грустью признавался себе, что продешевил.

— Станислав Сергеевич, мне идти? — жеманно теребя халатик, спросила медсестра.

Стас посмотрел ей на грудь, ища взглядом бейджик с именем, но бейджика не было. Девушка восприняла это по-своему.

— Можно я с вами по…сижу?

Стас устало улыбнулся. Ведь прекрасно знает, стерва, что стоит ему хотя бы прикоснуться к этой выставленной напоказ груди, уже завтра с ее злого язычка весь медцентр будет судачить о том, что «шахине» нашлась замена, естественно лучшая. И, конечно, не избежать разговора с Наирой. И хотя он был ей не муж, которому можно выговаривать за измену, неприятностей потом не оберешься. Как всякая властительница мужских сердец Наира мстила бы до последнего — не исключая профессиональную среду. Проще говоря — работу. А вот работой Стас был точно доволен.

— Идите, девушка, в палату. Проверьте там все, что положено, градусники, бутылочки, ну сами знаете. И мне тоже пора. В кабинете бумаг заполнять — как раз до рассвета.

Станислав встал с подоконника, показывая, что разговор закончен, не начавшись. Медсестра фырк-нула, повернулась и пошла по коридору, демонстративно и мстительно вихляя пышным задом. «Мог бы получить такую роскошь, а нет — так достанется другому, менее капризному, более умному, и вообще, ты тому, кому это все достанется, в подметки не годишься» — стонали ягодицы, описывая в пространстве коридора древнюю восьмерку. Трусиков, как понял Стас, на медсестре тоже не было. Прием был не новый, таких «сестричек» он по молодости пообхаживал достаточно, чтобы на него действовал какой-то мясной примитив. В конце концов, опыт — это иммунитет от повторов.

На столе и вправду скопилось много всякого бумажно-бюрократического хлама. Тратить остатки ночи на то, что можно было сделать днем, не хотелось. Такая тишина предрасполагала — только было непонятно к чему. Разве что к воспоминаниям, но вспоминать было нечего и некого — Наира сегодня не возбуждала даже по памяти. Станислав представил ее глаза — как бы они расширились, если бы он ей это сейчас сказал. Или даже круче — сказал бы это с давешней безымянной медсестричкой на коленях в полностью расстегнутом халате. Вот бы кровь восточная закипела бы. Вот уж молнии из глаз засверкали бы. Кошмар вползал в его дремоту.

— Ты что ж это, Ален Делон домотканый, тут из роддома бордель устраиваешь? — Наира наклонилась так близко, что шипение буквально вбуравливалось в мозг. — Тебе меня не хватает? Похоть решил со всякой швалью чесать? Назло мне, Казанова хренов? Хоть бы шлюху на стороне нашел — не на работе, идиот!

— Да я живу на работе! — Стас презирал себя за извинительный тон. — С тобой, между прочим, живу! Я сутками на этой работе! Мне отдохнуть нужно — от работы, от всего!

— А! От меня решил отдохнуть, Стасик! — снова шипела Наира. — Я тебе отдохну! Я тебе так отдохну, что… что… ты в этом городе всегда на отдыхе будешь. Не будут тебе больше глазки строить эти шалавы — ни медсестры, ни родильницы, никто, понял, хрен моржовый?

— При чем тут родильницы? — возмутился Стас. — Они не шалавы, раз рожают при живых -мужьях.

— Все мы шалавы! У всех мужья! — расхохоталась в глаза Наира. — Ведь у меня тоже муж, тебе же это не мешает, а?

Станислав присмотрелся — на углах губ хохочущей любовницы проступили какие-то красные пятна. Точно — и на лбу, и на щеках какие-то водянистые пузыри.

— Что морщишься, не нравится? Не способен любить больную, тебе здоровых подавай? — зашлась в диком хохоте Наира. — Как акушерка бесстыжая? Нет, ты себя в такой любви прояви. К больной. А то ишь какой холеный, какой белозубый Делончик. Жизнь не такая белозубая. Счастья без страданий не бывает, это только похоть в удовольствие. Любовь — в наказание. Ты меня пользуешь, а наказания не желаешь. Не любишь, значит. А когда полюбишь, узнаешь любовь по тяжести. По кресту. Помнишь, Пилат освободил разбойника вместо Христа? Снял буквально с креста. Его звали Варрава. Варрава… Варвара… варва… вара… рарара…

— Ры-ры-ры — урчал селекторный зуммер.

Станислав вскинул голову — это что же, он так и заснул за столом? Настольные часы показывали полдесятого. Ну да, даже зимнее солнце уже оторвалось от горизонта — значит, рабочий день занялся. Станислав протер глаза и поднял трубку. Зам. главного врача Наира Гамлетовна приглашала на совещание.

Возможности существуют не напрасно. Об этом Виктор догадывался, но очень давно не находил этому подтверждения. И на€ тебе! Как только телефон завибрировал, предвосхищая звонок, Витя каким-то чутьем понял, кто звонит. Он мог бы поставить сейчас тысячу долларов, если бы они у него были, против тысячи рублей, которых уже тоже не было, имея в виду счет за пиво, что это Серый. Кто знает, может, надежда — самое материальное на свете, хотя пальцами и не пощупаешь.

— С тебя поляна, друже! — с ходу обременил Серый. — Записывай телефон!

Виктор хотел было попросить сбросить телефон по смс — для легкости, но он был не в той ситуации, чтобы наглеть. Дают — бери, причем в удобной для дающего форме.

— Пять сек! — Виктор взял салфетку, полез за ручкой во внутренний карман, но ручки не было. На вытянутую руку никто из официантов не реагировал. — Сейчас, буквально полминуты! — засуетился Виктор и пошел к стойке бара — у бармена уж точно должно было найтись пишущее средство.

— Короче говоря, я поговорил с одним солидным челом, — говорил между тем Серый, — Зиновий Ефимович — с библейской фамилией Левин. Президент или как там у них — Председатель Правления, не суть, начальник специализированного Фонда «Детское здоровье». У них, оказывается, каждый десятый ребенок с… ну, с таким же диагнозом, как у Машеньки, — на учете и на обслуживании. А всего по стране таких детей ни много ни мало — больше двух тысяч. Представляешь?

Виктор уже выпросил у бармена ручку, поэтому мог себе позволить не слушать отвлеченную информацию.

— Давай телефон этого Левина. Меня Машуня интересует, а не эти две тысячи.

— Ну да, ну да, — с какой-то поспешной грустинкой произнес Серый, — готов записать?

— Усегда готоу! — папанинским голосом ответил Виктор.

— Записал? Он согласен организовать нехилую пиар-акцию — с прессой, интервью и даже телевизором. У них это налажено. Условия, как я его понял, — щадящие. Я про финансовые условия. Разойдетесь комиссионными, сразу ничего платить не нужно. Так что вот — все, что мог.

— Спасибо, Серега! — почти через силу выдавил Виктор.

Он не любил быть обязанным кому-то, поэтому не любил благодарить. Но этот случай, конечно, исключительный. Если все сработает, он всех отблагодарит материально — и не будет ничем обязан и ничего не будет должен. Разве человек не рожден быть свободным? Разве свобода — не отсутствие долгов?

Виктор положил трубку. Бармен жестом попросил обратно ручку. В этот момент Виктор поклялся себе носить с собой несколько проверенных и расписанных ручек — даже на пляже.

_{ГЛАВА 5}

Первое, что удивило Виктора в Останкино, — это обыденность происходящего. Показав свой декадный пропуск невозмутимому милиционеру, он прошел рамку и остановился в широком коридоре, уходящем куда-то в недра «четвертой власти».

Коридор был точь-в-точь похож на их университетский, только тут ходили сплошь преподаватели, студентом был он один. Походив по этому длинному коридору и поглазев на таблички и указатели, пока еще было время, Виктор так и не повстречал ни одной звезды эфира или хоть какое-то мало-мальски известное «лицо из ящика». Это ободряло, потому что иначе придавливало бы. Хотя все «звезды» когда-то приехали в Москву из провинции, но по первости Виктор все-таки робел. В каком-то смысле он тоже мог стать героем эфира через какие-то полчаса, и все-таки было лучше сейчас никаких «звездных» лиц не встречать, обычные, спешащие и не очень люди вполне его устраивали.

Виктор посмотрел на часы третий раз за минуту — можно было спокойно попить кофе, дорогу к нужному лифту он уже изучил, не потеряется. Благо рядом с металлоискательным входом как раз располагался уютный ресторанчик.

Виктор взял кофе и бутерброд с красной рыбой — мало ли сколько времени займет все это мероприятие, лучше было перекусить — и оглянулся. Свободных столиков не было. Спросив разрешения, Виктор сел напротив какой-то юной пестро одетой пары. -Уткнувшаяся в телефоны, парочка не обратила на него никакого внимания. Посчитав это за согласие, Виктор осторожно поставил стакан и бумажную тарелку с бутербродом на край стола, положил пальто и кепку на соседний стул и сел. Несмотря на осторожность и даже скованность движений, он задел коленкой ножку стола, кофе пролился и образовал лужицу под тарелочкой. Виктор виновато улыбнулся, но молодежь напротив даже не оторвала глаз от гаджетов.

Создавалось впечатление, что они увлечены перепиской друг с другом, иначе в их совместном нахождении за столом не было никакого смысла. Впрочем, и в обратном случае смысла было не больше. Виктор, довольный, что его промах никто не заметил, взял салфетку и подложил под тарелку. Кофе стало меньше, уверенности больше.

— Не, ну реально хипстер этот кекс! — вдруг молвил юноша. — Лузер лузером, а туда же с руферами тереться.

Разноцветная подруга с ямайскими косичками на натянутом черепе, не отвлекаясь от гаджета, кивнула и буркнула что-то неодобрительное.

Тут же у нее зазвонило то, куда она тыкала пальчиком, и посыпалась россыпь странного словесного гороха:

— Мой не чикинится… не, сиренево вообще… да ты че… каким девайсом… круть… ты че… жесть… теперь и я в ахуе… вот баклан!

Виктор понял, что он прилетел в Москву не из Липецка, а с другой планеты. Местный диалект в осмысленное предложение не складывался. Пожить бы здесь месяц-другой… а может, и год-другой. И модное тут все, и движуха, а никому до других нет никакого дела. Людей много, а никто не надоедает, не грузит. Даже не замечает.

Виктор усмехнулся своим мыслям и взял бутерброд. Он только и поел, что давали в самолете сего-дня рано утром. Похожий был бутерброд, только назывался «сэндвич». Где и когда он сможет поесть нормально, пока было неясно. Гостиницу он по не-опытности забронировал на другом конце Москвы, из экономии — почти что рядом с Кольцевой. Это он понял уже в самолете, рассматривая схему метро в бортовом глянцевом журнале. Конечно, он бывал в Москве, но какими-то наездами, практически транзитом. И вообще, нужно было брать билет на поезд. Во-первых, безопасней, во-вторых, интересней — в окно вся Россия видна, в-третьих, экономичней. А то такси из Домодедово встало в цену билета на самолет — будто такси тоже заправлялось авиационным керосином.

— Это Москва, детка! — в унисон его мыслям сказал кому-то в трубку юноша в цветастой шапке.

Такие носили на Ямайке, и таких «ямайцев» как-то называли, но, как именно, Виктор не помнил.

Липецкая молодежь в принципе была такой же отвязанной, но все-таки не такой — напрочь отвязавшейся. Если слушать повнимательней — их еще можно было понять. В не очень больших городах люди были не так прижаты друг к другу пробками, перенаселенностью и суетой, поэтому обратного «разжимания» для обретения свободы много не требовалось. А здесь… если здесь «отжать» свободу, то уже ничто не помешает наслаждаться жизнью.

Вот он, инженер-технолог, свежий еще мужчина, знойный брюнет, как когда-то называла его Марина, далеко не урод — почему нужно было «стрелять» деньги по друзьям, знакомым и даже полубывшей любовницы, чтобы прилететь в Москву и прожить тут какие-то три дня? Почему в Москве все есть, но так недоступно для него, липецкого технолога, даже если допустить, что его не уволили.

А в замшелом Липецке что? Даже с деньгами — ну ресторан, ну один-два театра, куда он и так-то не ходил. На хорошей тачке не проедешь — в спину столько «добрых пожеланий» пришлют, пусть даже не вслух, что мурашки побегут спринтом. Немного пошикуешь — и бандосы наедут, как вон на Серегу недавно. Еле открутился, а могли бы и самому голову открутить.

А он? Ведь мог пойти учиться в более престижный вуз, в какой-либо модный, гуманитарный… да в той же самой Москве. Но нет, взял то, что лежало под рукой. Виктор разбирался в технике, когда-то неплохо слесарил, но и в остальном он бы без усилий разобрался. Вон сколько банкиров, богатых юристов и адвокатов, обслуживающих тех же банкиров, каких-то политологов, несущих из ящика всякую прихлебательскую галиматью, экономистов, чьи рецепты по оздоровлению экономики сводятся к распинанию Чубайса.

И сам-то Чубайс кто? Бывший лаборант! И все эти рептилоиды трещат по ящику не вылезая, потом едут в какие-то полунаучно-исследовательские институты, читают лекции с нехилыми гонорарами — и все не за качество, все за узнаваемость лица. И он мог бы так… и лучше многих.

А в Липецке… какое-то безденье. Да, да… безде-нежье от лени, помноженное, вернее — поделенное на лень — именно, что безденье. Никто рвать пятую точку не собирался, даже на себя. Размеренная провинциальная жизнь, только размер какой-то мелкий… Работа, сон и бутылка посередине.

В Москве не так. Здесь свои масштабы, свои размеры, здесь гонка. Большие деньги — большие проб-лемы. Поэтому нужны не столько большие деньги, сколько постоянные. Если сильно не хапать, не встревать в чужие игры и никого не сталкивать с гоночной колеи, можно жить-поживать, и никто тебе не помешает вкушать эту глядскую жизнь по полной. Как говорится в рекламе — живи здесь и сейчас. Разве какая болезнь…

Тут Виктор вспомнил, зачем он здесь. Ему прямо в душу посмотрели голубые, небесно-васильковые глаза его маленькой девочки, его Машеньки.

Она тянула к нему ручки, которые можно было только чуть-чуть погладить, даже пожать пальчик было нельзя. Они стояли с Варей, касаясь головами друг друга, как будто создавали семейную родительскую арку, защитный свод над своим ребенком. А ребенок тянулся к этому своду малюсенькими ручками и улыбался, словно был счастлив и понимал, чувствовал свое счастье под этим самым надежным и самым хрупким куполом на земле.

Виктор вскинул правую руку — часы показывали 13:25. Пора! Хорошо, когда спешишь, а ты уже расплатился на кассе — не нужно ждать счета. А главное, не нужно вспоминать, хватит ли у тебя денег или сколько останется после оплаты.

Виктор посмотрел на «ямайцев», те существовали вовне его мира — с деньгами, долгами и больным ребенком. Наверное, они были по-своему, «по-ямай-ски» счастливы, но не подозревали об этом. Счастье как воздух — ощущаешь, но не ценишь, пока не начнешь задыхаться. И ему был положен свой глоток счастья, и он уже запыхался от своей жизни, но это право еще предстояло доказать.

«Ямайцы», не отрываясь от своих приборов, встали из-за стола и пошли на выход. По непостижимой для Виктора причине не наткнувшись ни на одно препятствие, словно у них был встроен пеленг, как у летучих мышей, цветастая парочка растворилась где-то в коридоре.

Виктор проводил их взглядом, усмехнулся и тоже встал. Он хотел было собрать посуду на поднос и отнести куда-то на специальное место, но, посмотрев вокруг, увидел несколько освободившихся мест с оставленной посудой. «Ямайцы» тоже свои стаканы никуда не отнесли. Значит, здесь относить посуду было не принято. В Липецке если посетители брали еду на поднос, то и грязную посуду после себя непременно относили на подносе на мойку. Тут, наверное, был штат уборщиц.

Виктору вспомнилось недавнее ямайское: «Это Москва, детка». Да, это Москва. Здесь за все можно заплатить — и за тобой будут убирать, и тебе будут все подносить и вообще… одно слово — Москва. Не просто столица, а центр. Центр людей, центр жизни, центр всего.

Варвара очень хотела позвонить кому-нибудь и порадовать, похвастаться тем, что сейчас будет, но не получилось. Две старинные институтские подруги были, как назло, вне сети, жен Витиных друзей она знала плохо, а самих друзей наверняка предупредил сам муж. Матушка уехала в деревню, а там испокон всегда работало одно из двух — либо телевизор, либо телефон. Звонить туда было бессмысленно.

— Ну и ладно! Мы и сами с усами. Сейчас устроимся поудобней, да, Машенька? Мы вот так расположимся — посадим Машеньку на диванчик, на подушечки мягкие, чтобы головкой к телевизору… — разговаривала с дочкой Варвара, та смотрела на нее удивленной синевой, будто размышляя, соглашаться или нет располагаться головой к какому-то неведомому «телевизору», — чтобы нам с Машенькой все было видно лучше всех. Потому что мы с Машулей сами лучше всех, да? А наша Маша лучше-пре-лучше всех на свете!

С этим утверждением Маша как будто согласилась и перестала ерзать. Это было очень хорошо — бинты были свежими, и мазь должна была спокойно впитаться в кожу. Варвара осторожно вытащила из-под Машиной подушки пульт от телевизора, который, как нарочно, не мог находиться в другом месте, и нажала кнопку.

Канал нашелся почти сразу — хотя у них на тарелке не было и половины заявленных при покупке. Может, в области не все ловило, может, оборудование было устаревшим — его Витя давно купил на прошлый Новый год — как общесемейный подарок. Тогда и Маши еще не было даже в мыслях, не то что в проекте. Ну а…

— Вот! Смотри, папа наш! Вот! — Варя обрадовалась и захлопала в ладоши совсем по-детски. Маша довольно загукала и показала забинтованной ручкой на экран.

Там действительно показывали главу их семьи — и титры подтверждали — Виктор Коростылев, отец. Было видно по осанке и неспокойным рукам — он с трудом справлялся с волнением. Может быть, оттого смотрел на ведущего исподлобья и недобро.

Холеный и модно-клетчатый ведущий, в очках и шевелюре, привыкший к самым невероятным историям, вызывавшим слезоотделение у доброй половины женского населения страны, рассказывал их историю деловитой скороговоркой, складно и равнодушно.

— И когда вы узнали, что ваша дочь неизлечимо больна? — нажимая на «неизлечимо», обернулся ведущий к Виктору.

— Это не болезнь, — медленно, словно выталкивая слова из горла, произнес Виктор, — это генетическое свойство, особенность.

— Ну, хорошо, — снизошел ведущий, — когда вы узнали об этом… этой особенности?

Виктор потер руки и положил на колени, как школьник, слушающий задание.

— Узнал от врачей. В больнице. После родов… не сразу — на третий день. Сначала и врачи не могли точно сказать, но…

— Но потом все выяснилось и подтвердилось, — подхватил «клетчатый» ведущий и снова повернулся к камере, — когда врачи вынесли этот не подлежащий обжалованию вердикт, несчастным родителям ничего не оставалось, как обратиться за помощью к нам, в редакцию нашего телеканала…

— «Почему это несчастным, — нахмурилась Варвара, — что он несет, этот пижон, мы все счастливы».

— Мы счастливы, да, Машенька? — спросила Варвара дочку, та радостно загукала в ответ.

— Ну вот, — ответила она за обеих в экран, — мы счастливы! Не врите там!

Ведущий расхаживал по студии.

— Операция при таком диагнозе невозможна. Но семье требуется много денег на уход — минимум три года — требуются специальные лекарства, чтобы кожа ребенка могла восстанавливаться быстрее и чтобы их дочь Маша не чувствовала те нескончаемые и круглосуточные мучения, которые испытывает сейчас. Внимание на экран!

Варвара подалась чуть вперед. Перед ней пошли крупные планы детей с такими же поражениями кожи, красными пятнами и язвами, как у ее доченьки. У некоторых детишек язвы были даже хуже, чем у Маши.

Варвара не знала, радоваться ей этому обстоятельству или нет. А вот и фото ее Машеньки — муж сам фотографировал их, сжимая зубы, и отсылал на этот телеканал. Это было частью плана, хотя она надеялась больше на «русский авось». Но сработавший «авось» — и есть план, тот самый, который они придумали с каким-то журналистским приятелем Сережи — Витиного друга.

— Смотри, Марусик, смотри! А кого это показывают? Марусю! Маша у нас теперь телезвезда! Суперзвезда экрана! Звездочка ты моя! — Варвара осторожно поцеловала дочку в измазанный -лобик.

Девочка улыбнулась во все глазищи. Так редко Варвара видела эти глаза чистыми, без слез, не замутненные болью и страданием, что у нее самой навернулись слезы, но это были слезы счастья и умиления, невероятного душевного облегчения — ведь теперь, после этой передачи, все должно стать намного легче, им соберут необходимые деньги такие же красивые и чуткосердечные прекрасные люди, как ее матушка, как дочка, как муж и Сергей, как друг Сергея, как большинство людей в России. И все у них наладится, и Маше станет жить намного легче, и она не будет страдать так, как сейчас, и не будет плакать, а будет любить жизнь и всех этих прекрасных добрых людей.

— Как мы знаем, это генетическая болезнь, — провещал ведущий и отвернулся от экрана к Виктору, — а кто из родителей несет в себе этот ген? Вы или ваша супруга… — он сверился с записью, — Варвара? Кто, так сказать, виноват?

Виктор насупился. Почему зашла речь о вине, ведь они говорили о болезни, о лечении и сострадании, при чем здесь чья-то вина? У него в роду никто ничем подобным не страдал. Как он понимал, у Вари тоже. Вера Николаевна ни о чем таком не говорила. Но не говорила, не значит, что не было. Может, Варя просто не знала? Или знала, но не придавала значения, или просто скрывала? Ведь взялось же это откуда-то?

— Я не знаю… у меня в роду никто не болел этим… синдромом.

— Для тех телезрителей, кто подключился к нам только что и смотрел не с начала: речь идет о так называемом «синдроме бабочки» — красивом названии трагической генетической болезни, известном медицине как … — Ведущий снова сверился с записью и почти радостно пояснил, — буллезный эпидермолиз. Это очень редкое генетическое заболевание и День таких «бабочек» отмечается тоже редко — раз в четыре года — то есть как раз сегодня — 29 февраля. В нашей студии сейчас находится несчастный отец такой «бабочки» — Виктор Коростылев из Липецка. Виктор говорит, что в его роду никто ничем подобным не болел. Значит — кто-то из родственников жены? Вы не знали об этом? Жена тоже не знала? Или знала, но скрывала?

В студии зашумели. Виктор стал озираться — кажется, людей интересовала не его беда, не его больная дочь, а новая интрига, подпущенная ловким ведущим. Виктор почувствовал злую растерянность. Отвечать или нет? Ведь и вправду, он не мог знать наверняка. У них был разговор на эту тему, но кто ж признается, что рожала с осознанным риском. Варвара могла и соврать, могла и вправду ничего не знать. Веру Николаевну бы расспросить, да он как-то не догадался. Хотя кто ж ему скажет.

— Ну, я не знаю точно. Вроде не было, и все здоровы… были. Тесть вот только умер. Но здоровым.

В студии покатился смешок.

Виктор понял, что сморозил что-то не то, он даже захотел встать и немедленно уйти отсюда, туда, где на него не смотрят телекамеры, не слепят софиты и где его не видят миллионы чужих глаз, равнодушных и в то же время липких к чужому горю. Глаза людей, смотрящих на него сейчас не для того, чтобы помочь или хотя бы посочувствовать, а для своей маленькой и подленькой радости — вот, меня-то это миновало, слава богу. Меня-то не прихватило, не придавило, пронесло мимо. Как им понять его? И как им помочь ему — ведь, чтобы помочь, нужно понять!

Виктор уже было приподнялся с дивана, но тут микрофон у ведущего взяла — почти выхватила — какая-то дама с жутковатой белесой копной на голове.

— А вы, вот вы… вы что сделали, чтобы ваша жена не чувствовала себя в беде? — со свирепостью обсчитанной буфетчицы закричала в микрофон дамочка. — Она чувствует себя защищенной? Вы ей оказываете психологическую помощь?

— От кого ему жену защищать, кто-то разве нападает? — раздался одинокий мужской голос, но тут же потонул в женских выкриках.

— Мужчина должен защищать свою жену и мать ребенка. А не искать виноватых!

— Если он настоящий, муж, то он должен был сам проверяться и у своих родственников поинтересоваться — болели, не болели…

— Мужчина, если он мужчина, просто обязан обеспечить будущее своему ребенку и матери ребенка, особенно если кто-то из них болен такой болезнью, вот о чем должен думать мужчина…

Виктор не знал, кому отвечать и только крутил головой.

«Вот раскудахтались, — с досадой подумал Витя, — чего им надо-то? Чего это он повсюду должен? Видимо, у баб это ключевое слово в отношении мужчин — «должен».

Ведущий вырвал у «буфетчицы» микрофон, гвалт понемногу улегся.

— Скажите, вы уверены, что это ваш ребенок? Я в том смысле, что раз ни в вашей родне, ни в родне… э… Варвары не было такой болезни, то, может быть, ребенок от другого мужчины? Вы не допускаете такого варианта?

В зале стало тихо, дамочка с зачесом даже подалась вперед. Виктор хотел было встать и дать в качестве ответа в очки этому беспардонному клетчатому ведущему, но одумался. Кроме неприятностей с ментами, это могло бы испортить все дело — зачем он здесь. Срывать передачу, которая одна и одномоментно могла сильно поправить дела, все-таки не следовало.

— Не допускаю! — сквозь зубы ответил он.

«Буфетчица» и еще несколько женщин в первом ряду не скрыли усмешку — мол, быть уверенным в верности жены — как минимум наивно.

Виктор вспомнил последнюю встречу с Мариной: ее Аркадий тоже наверняка был в ней уверен. Но секс сексом, а ребенка женщина будет рожать все-таки от мужа. Или нет? Да ну, чушь какая! Да и любила его Варвара, в этом он был уверен, это же сердцем чувствуется, а не вычисляется, как какой-нибудь логарифм. Но эта бабская свора, как нарочно, хотела загнать его в нору. Сами небось пихались на стороне, обманывали мужей и считали это женской доблестью, гордились, наверное, собой. И чем больше обманывали, тем больше им мужик «должен» и «виноват». И в их бл…ве он же и виноват — не любил, не уделял, не обращал… Нет, в Варе он уверен.

— А ты часто изменяла мужу? — вдруг спросил Витя «буфетчицу». Он хотел сказать совершенно другое, что в любви не нужно напоминать о долге друг друга. Это делается само собой, в удовольствие, а не по обязанности, и никаких записей в учетных книгах — кто кому больше должен — не требует. А от недостатка любви и возникают такие злобные бабенки, пытающиеся перевалить вину за «недолюб-ленность» не на своего — свой сбежал, если нашел силы, или обабился до тряпки, если слабак, — а на любого подвернувшегося мужика. И чем публичней это делать, тем больше удовольствия. Но «мысль изреченная» как-то сама собой сократилась.

«Буфетчица» чуть не задохнулась от гнева и запунцовела до ушей. Визгливое «нет» услышали все и без микрофона.

— Изменяла бы чаще, не была бы такой злой, — «добил» Виктор.

По залу снова пошел смешок, большей частью мужской, давешний мужик поднял большой палец. Вдруг стало тихо, как перед бурей. Через секунду первыми тяжелыми дождевыми каплями прозвучали женские выкрики — «хам», «вот сволочь», «так ему и надо», «поделом» — видимо, набрали воздуху. И быть бы грозе, но тут ведущий снова взял микрофон.

— Сейчас вы увидите на экране телефон, по которому вы сможете прислать смс с одним словом «бабочка». Эти деньги пойдут в специальный фонд, оказывающий помощь таким детям, как дочь Виктора Коростылева, отчет о расходах будет подконтролен и нам и вам, уважаемые зрители нашего канала, его можно будет увидеть на сайте Фонда, который вы видите сейчас на ваших экранах. В следующем сюжете мы с вами обсудим очень интересную и даже модную тему — неравный брак. Не переключайтесь, реклама пройдет быстро.

Варвара выключила телевизор. У нее остался странный привкус от увиденного. То ли это было о них с Машенькой, то ли о родственниках, то ли о каком-то фонде.

Она знала — участие в этой передаче и был план Вити и того Серегиного знакомого пиарщика из Москвы. Витя открыл специальный счет в Сбербанке — для пожертвований. Ведь помогали телезрители другим больным — и детишкам прежде всего. И набирались весьма внушительные суммы, и хватало этих денег, и операции делались, и счастливые родители во весь экран благодарили телезрителей. Все как в сказке. А тут какая-то присказка вышла. И дело не в этих глупых овцах, которых Витечка так здорово отбрил, на эту бабскую дурь и обижаться-то грешно. А вот счет их специальный в банке не указали, и рядили больше, не как лечить ребенка, а кто виноват в ее недуге. Не говоря уже о глупостях с отцовством. Их проблема, главное в их жизни, ради чего это устраивалось, потонула в человеческом любопытстве, каком-то злобном вздоре, каких-то нападках, в чем угодно, но не в желании помочь. Никто даже на секунду не захотел всерьез поставить себя на их с Витей место, представить, что такое растить и ухаживать за «бабочкой», боясь прикоснуться даже для того, чтобы поцеловать.

Маруся как будто все понимала и смотрела на мать с почти взрослым недоумением, будто ждала объяснений. Варвара действительно объяснила:

— Моя девочка, моя хорошая… видела папку нашего — в телевизоре показывали! Это папка про нашу Машеньку рассказывал дяде в очках…

Маша поняла по интонации, что все в порядке, и снова заулыбалась. Пятна слезшей кожи на щечках и лбу растянулись, ребенок на секунду постарел, став похожим на потрепанную тряпичную куклу с несуразными бордовыми заплатами.

_{ГЛАВА 6}

Странное дело — поминки. Единственное место и время, когда не ругают человека, а изо всех сил стараются вспомнить про него хоть что-нибудь хорошее. Вспомнить и поделиться. И даже, когда вспомнить-то особенно нечего, стараются живые люди, даже свои качества из нестыдных покойнику приписывают. А что — от тебя не убудет, а усопшему и на том свете приятно, отказываться, поди, не станет.

А вот при жизни человека похвальбой излишней мы баловать чего-то не привыкли. Что там похвалить — поберечь лишний раз постесняемся. Когда живого человека хвалишь — может, и убудет от тебя что-то, кто знает. От гордости убудет, от самозначимости, от статуса. Будто и не купил ничего, а кошелек тоньше. Как в долг дал малознакомому человеку — вернет или нет, неизвестно. Вот и копит живой человек хорошее в свою душу, как в карман червонцы складывает. С другими не делится, так невзначай, по порыву или по пользе. А помрет — другие для его карманной души и рубля не наскребут. Но сегодня был как раз обратный случай.

Станислав понял, что сейчас его очередь говорить. Зам. главврача по медицинской части и, очевидно, будущий главный врач Наира Гамлетовна уже посмотрела на него пару раз. Не любовно, как обычно, но строго, даже хмуро. Сейчас она как можно более официально укажет на него как на молодого, но перспективного и зарекомендовавшего себя начальника Отделения пренатальной диагностики, работавшего под началом Сергея Николаевича Пастухова последние пять лет. И два года под ее любовным крылышком, хотя Наира и была на семь лет старше и замужем за серьезным деловым армянином. Но этого она, конечно, не скажет, хотя и мало кто в роддоме не знал об их «служебно-медицинском» романе. И обязательно добавит, что ему, Станиславу Сергеевичу, есть что сказать о скоропостижно и безвременно усопшем. А сказать и вправду было что. Врачом Пастухов был от Бога. От Бога и претерпел немерено.

Родом он был с глухого хутора, неведомым способом сохранившегося где-то в староверческих сибирских лесах. Фамилия, наверное, оттуда и пошла.

Отец пастухом был, мать — дояркой в соседнем колхозе. Жили в маленькой избушке — в одну комнату, маленький Сережа с младшим братом печь делили, родители — единственную кровать в комнатенке. Когда братик заболел чем-то нехорошим — с жаром и сыпью — и помер в телеге по пути в районную больницу, тогда Сергей и повзрослел. Потому что появилась первая и главная взрослая цель в жизни — стать врачом. Непременно — деревенским, местным, чтоб не везти больных в город.

Братика не довезли, еще кого-то не довезут, так нельзя. И добился своего — после армии с отличными характеристиками поступил — и не куда-нибудь, а в 1-й Ленинградский! Отличника боевой и политической, с воинской специализацией снайпер, комсомольского активиста не могли не взять в те годы. Конечно, на первое время — курс общенаучных дисциплин — только на вечернее обучение. Но Сергей был счастлив. Он перепробовал все мыслимые и немыслимые работы в Ленинграде — от разнорабочего в порту до «классической» интеллигентской дворнической метлы.

Последняя была самая удачная — можно было колоть лед или мести мостовую, повторяя в памяти параграф за параграфом. Да и свежий воздух благотворно влиял на память и восстанавливал то, что отбирал голод и недосып. В положенный срок с отличными оценками будущий врач перевелся на дневное отделение, что означало право на койку в общаге и стипендию. Это была уже жизнь не мальчика, но мужа, пусть и юного. Там он и влюбился в дочку профессора своего же вуза по имени Алла.

Профессор сам был из простых деревенских, увидел телевизор первый раз, как и сам Сергей, только в студенческой общаге, будущего зятя за талант к профессии одобрил, хотя и предупредил — по-родственному будет повышенный спрос, а не льготы. Но Сергей не нуждался ни в каких льготах и ни в каком блате — он уже осознанно видел плоды собственных усилий и чувство свободы от благодарности вышестоящим уже согревало юную душу.

Молодая красивая жена, обеспеченная карьера в любимой профессии, уже чувствующийся авторитет будущего светила — казалось бы, судьба благоволит юному и настырному «Ломоносову» от медицины. Но плохое всегда начинается на пике хорошего. Так случилось и с Пастуховым. Сам уже почти врач, он никак не мог понять, почему его Алла не может родить — каждый год выкидыш за выкидышем. Сергей сменил врачебную квалификацию на акушера-гинеколога.

Когда после очередного выкидыша Алла забеременела пятый раз и, казалось, он снова добился своего, Сергей сам рыдал, как ребенок, и чуть не пошел в церковь свечку ставить, будучи уже кандидатом в члены партии. Но, может, зря не пошел. Генсек точно не помог, а Бог мог бы… На каком-то этапе беременность замерла. Он глянул на аппарате — не поверил… глянули другие врачи — худшие опасения подтвердились без всяких сомнений — плод развивался патологически: без рук, без ног, без ничего — один кусок мяса. Когда прервали и удалили, Сергей уже не плакал. Когда Аллу выписали из больницы, он почти без объяснений собрал свой старый чемодан, с которым приехал из деревни, и уехал в Афганистан — военврачом.

Хирургом он был прирожденным, хотя и не работал по этой специальности. Сослуживцам говорил иногда за спиртом, что больше не может лечить никого, кроме раненных в бою солдат. И добавлял: исправлять людскую злобу он еще может, Господнюю — нет.

В начале 1989 года вышел с остатками советских войск из Афгана в звании майора медицинской службы. Видимо, зашивая чужие раны на мясе, он зашивал и свои на душе.

Сергей Пастухов просветлел душой и лицом и мог снова дышать и любить. Но его снова лишили воздуха — жена подала на развод через месяц после его отъезда в ограниченный контингент.

В редких письмах Алла о разводе не упомянула даже полсловом, но по прибытии в Москву Пастухов убедился в этом лично. Замки были сменены, на звонок открыл какой-то чужой мужчина и долго спрашивал — что ему нужно? Пастухов хотел было объяснить доходчиво и по-военному емко — то есть в морду, но не стал не разобравшись. Мужчина, когда понял, кто перед ним, пропустил его в дом и вообще оказался приличным человеком. Он знал их с Аллой историю и наполнял рюмки импортным -коньяком, будто извиняясь. Пастухов узнал, что они год, как женаты, Алла снова беременна и, слава богу, удачно. Живет постоянно на профессорской даче, на свежем воздухе, со специальной нянькой — это уж он, солидный работник Внешпосылторга, обеспечил.

Сергей пожелал им счастья и здоровых детей, ушел, не прося ничего передавать бывшей жене. И с тех пор не трезвел. Как он жил, чем перебивался, у кого находил кров — никто не мог сказать определенно. Было известно только, что из армии он уволился, но в свою деревню не вернулся.

Пастухов дошел до крайней степени — вплоть до того, что валялся у метро. Его регулярно подбирал патруль, конечно, быстро выпускали из-за уважения к военному прошлому.

Потом у ментов, как и везде, начала происходить смена поколений и понятий, и его после задержаний стали бить. Еще немного — и несостоявшееся светило медицины, военврача с боевым опытом отдали бы цыганам для сбора милостыни или, вообще, «черным» коллегам — на органы. Но какой-то ангел был к нему, видимо, приставлен, и одна сердобольная горожанка с Петроградской окраины подобрала его буквально под забором собственного дома.

Женщина оказалась медсестрой районной больницы, и Пастухов увидел в этом Промысел Божий. Он бросил пить в одночасье, хотя такого почти не бывает…

Протрезвев, он увидел женщину средних лет с нескрываемыми морщинками у красивых и озерных глаз, в которых не было ила, не было даже дна, а была только теплота и свет. Когда она улыбалась, Сергей даже распрямлял плечи — ничем в себе не хотелось тушить такую улыбку, даже осанкой. Через год с чем-то Анна забеременела. Пастухов крестился и исповедовался. Какая-то старушка, которых много при церковном хозяйстве, спросила его на выходе — «легче с Богом-то?». Пастухов ничего тогда не ответил, но всю дорогу домой убеждался, что да, легче. Легче, но не от пустоты, которую так ищет плотский люд, а от стремления вверх, к новой жизни, без крови, без войны, без предательства.

Грязь, накопившаяся в душе за эти годы, была смыта в крещенской купели. Но хотя и считается, что Господь посылает крест по силам, скоро Сергею пришлось испытать его тяжесть вновь, на последнем напряжении этих самых сил. Беременность развивалась нормально, наконец-то родился долгожданный сын. Но с патологиями — в мозгу образовались какие-то грыжи, наполненные жидкостью. Вердикт бывших коллег был однозначным — ребенок вырастет умственно отсталым. Если выживет. Восемь операций сделали они сыночку Егорке еще до годика, включая трепанацию черепа, Пастухов жил сквозь зубы, молился Богу, давя в себе ненависть к Нему, и Всевышний решил, что с Пастухова хватит. Егорка не только поправился, но и рос, несмотря на инвалидность, очень смышленым, волевым с детства, учился на круглые пятерки. Глаза у него были теп-лые, как у матери, но было видно каменистое твердое дно — как у отца. Родители не могли нарадоваться, лечили, воспитывали и гордились своим чадом. И когда Анну, на трамвайной остановке в ста метрах от дома, насмерть сбил пьяный урод из «новых русских», Пастухов поклялся Богу, что найдет и убьет не только этого подонка, отделавшегося в купленном суде условным сроком, но всю его семью, кого найдет живыми. И если кто-то причинит вред Егору — он поступит так же. Всех до одного и по одному. Бог поверил боевому офицеру, и на этом они разошлись.

Пастухов не поставил больше в своей жизни ни одной свечки, не вознес ни одной молитвы, но и Егор рос без серьезных опасностей и даже травм. И еще была одна важная часть в этой клятве — Пастухов обещал до конца жизни помогать Божьим чадам появляться на свет. В Ленинград и тем более в Москву с его прошлыми «закидонами» ему как доктору путь был заказан. Вот и оказался Сергей Николаевич Пастухов в Липецке, быстро дослужившись до главврача. А Егор Пастухов по совершеннолетию вернулся в Ленинград, где стал первоклассным инженером-судостроителем.

Большей частью Станислав знал это от Наиры, но и другие люди что-то слышали и рассказывали — с разной степенью удивления судьбе человеческой. И сейчас, в эту минуту что нужно было говорить? Ведь главное в человеке, если это первоклассный человек, а не какая-нибудь тля — главное в двух словах не выскажешь. А говорить длинно… так люди, когда их много, долго слушать про хорошее в другом терпения не имеют. Наира постучала по фужеру ложечкой — довольно расшумевшаяся компания притихла.

— Слово нашему молодому и самому перспективному начальнику отделения Станиславу Сергеевичу Алдошину.

«Слова перепутала, — подумал, вставая, Стани-слав, — самому молодому и просто перспективному… а то у других нач. отделений зуб на меня вырастет. И так за спиной до сих пор шушукаются».

— Я скажу коротко. Как настоящий врач и как настоящий мужчина… и как настоящий военный врач — он умер на посту. Такая смерть — честь, а не горе. Помянем Николаича — мне он по профессии как отец был. И я этим горжусь и буду помнить.

Станислав сел, не очень собой довольный, вышло как-то чересчур пафосно. Но его слова подействовали — больше никто не болтал, все выпили в абсолютной тишине, и разговоры возобновились лишь через минуту и в правильном русле — даже женщины, обсуждавшие чьи-то наряды, вспомнили, зачем они здесь.

Подвинули соседний стул. Начальствующая любовница была, как всякая кавказская женщина, пышна и горяча, но как все пышное — подвержена раннему увяданию. Наира посмотрела на него умными внимательными черными глазами — она-то точно помнила, зачем она здесь. И зачем здесь он.

Станислав улыбнулся, но получилось немного вымученно. Он не хотел близости сейчас, он не хотел близости с ней, он хотел забраться под плед на кожаный диван, занимавший почти всю единственную комнату в его холостяцкой конуре, и спать, спать, спать, не раздеваясь и даже не умываясь.

После вчерашнего дежурства у него достало бы сил на страстную ночь, но перед дежурством были тяжелые роды сразу у трех родильниц, одну спасти не удалось. Кому, как не Наире, об этом не знать? Предстояла серьезная прокурорская проверка, это никак не улучшало тонус, да и он перенервничал за эти дни. И вообще — он как-то начал засыхать. От этого Наириного служебно-постельного доминирования, от нехватки друзей среди кучи полезных приятелей, кому он тоже был нужен для пользы. От отсутствия женщины, несмотря на кучу обожательниц, той единственной женщины, ради которой можно было снести любые проверки и неприятности, от какого-то пустынного, безлиственного, безлесного одиночества. Одним словом, от безлюбовья. А сегодня еще и поминки.

Наира поднесла бокал.

— Что с тобой, Стасик? Прямо лица нет. Мы же живы.

Станислав снова улыбнулся — чуть бодрей. Бабы любили его за эту «голливудскую» улыбку, он это знал, но никогда не применял специально или осознанно как орудие соблазнения. Природа наградила его открытым честным лицом — с прямыми и мужественными чертами, светло-серыми глазами, очень идущим темно-русым, слегка волнистым волосам. Ну и белоснежная улыбка. Наиру вполне можно было понять.

— Да я, Нарочка, подустал чего-то после дежурства. Какая-то тяжесть, не в голове, а так… на сердце.

— Заедем ко мне на дачу — там никого. Расслабишься, отдохнешь… уж я постараюсь.

Отказывать было опасно для карьеры, соглашаться — опасно для репутации. Не хватало еще, чтобы за спиной говорили про его будущее повышение, что оно добыто через постель. Хотя и так говорят… Станислав поднял свой фужер и потянулся к Наириному, но вспомнил, по какому поводу они здесь.

— Не чокаясь, Нарочка. Давай не сегодня. Настроение не то. Не чужой мне был Сергей Нико-лаевич.

Наира Гамлетовна прищурила темные глаза. Что-то любовничек стал ее избегать. Или это только кажется? Или какая-то «соска» у него завелась? Помоложе? Раньше дежурства его не утомляли.

Она уговорила мужа отпустить ее на дачу — отойти после поминок и хотя бы утро подышать свежим воздухом. И чтобы муж ждал ее непременно дома, но вдобавок сводил утром детей в зоопарк — кормить новых кенгуру, которых на днях привезли из Австралии. Даже газету с этой заметкой про сумчатых новоселов, случайно попавшуюся на глаза, она специально сохранила для постановки ревнивого мужа на прикол в городе. И тут нате вам, настроение не то. Может, и вправду молодуха какая? Не из медсестер, она бы знала. На стороне кто-то? Или действительно обычная депрессуха? Из-за смертельного случая? Но она уже ручалась ему — прикроет, проблем не будет, дальше письменных пояснений не пойдет. Там реально никакой вины быть не может. Тем более врачебной ошибки — все задокументировано как надо.

— Не чокаясь. Да будет земля ему пухом, как говорится.

Наира выпила весь бокал до дна, обожгла любовника глазами и пошла на свое место — вести поминки дальше.

Станислав улыбнулся как можно теплее — ревнивых женщин он только жалел.

Наира, конечно, была распущенна и хороша, но запретный плод сладок только на первый укус. Потом чужое начинает горчить. И чем больше сахара, тем меньше сладости. А ему хотелось своего, только своего. Чужой женщине мужчина может сделать праздник. Но сделать праздником можно только свою женщину.

Да, дело было не в усталости. Дело было в невозможности праздника.

— Давайте поднимем бокалы, друзья… — раздался откуда-то издалека голос Наиры.

— Чего не пьешь? — спросил уже «подобревший» сосед напротив — не из докторов. — Налить?

Станислав уже давно половинил и пить больше не хотел, но отказываться было бы невежливо перед памятью Сергея Николаевича.

— Наливайте, но не полную. С дежурства, — почему-то оправдался перед визави Станислав.

Ему налили до краев.

«Насильно пьян не будешь», — подумал Стани-слав и опрокинул все залпом, не дослушав очередное воспоминание.

Как-то нужно было уходить — без ревности и скандала, даже желательно без вопросов. Ему захотелось побыть одному, именно на улице одному. Не погулять, не подышать, а побыть под небом, откуда сейчас великий врач Пастухов слушал свою прилизанную жизнь.

С Сергеем Николаевичем он бы помолчал, и Пастухов бы его понял. Через пару рюмок случай представился — Наира вышла с приехавшим начальником из Минздрава обкурить какие-то дела, наверняка карьерные. Станислав проскользнул в коридор, быстро взял в кабинете пальто и был таков.

Зябкий полузимний ветер, с утра дувший прямо в легкие, к вечеру притих. Станислав поднял воротник и тут только заметил, что забыл взять кепку — она лежала у него на столе, не удосужился повесить на вешалку. Теперь придется поморозить голову, возвращаться из-за Наиры обратно было рискованно. Станислав, вспомнив про любовницу, отключил телефон. Исчезать — не пропадать.

На первом перекрестке он остановился — если свернуть направо, то через пять минут он дома. А что дома? Неперестеленная постель, бутылка коньяка и телевизор. Еще книги. И ничего сейчас не хотелось, даже коньяку. Если повернуть налево — через пару кварталов в подвале прятался неплохой кабачок.

Выбор там был такой же — разве что без постели и вместо книг — посетители. Но пообщаться все равно не с кем — люди стали какие-то неинтересные, набранные мелким демократическим шрифтом. А вот что находилось прямо по ходу движения, Станислав точно не помнил. На светофоре появился «зеленый человечек». «Пройдусь минут десять — пятнадцать, потом домой», — принял решение Стас и перешел на другую сторону.

Дома шли больше административные, освещенных окон в это время почти уже не было, поэтому и улица казалась темнее и мрачнее остальных. Понятно, почему он сюда не часто захаживал — ничто не тянуло даже на подсознании. И по той же причине было непонятно, почему пошел сейчас.

«Дотопаю до следующего перекрестка и назад», — решил уже совсем продышавшийся Стани-слав и вдруг увидел странную вывеску на тусклой панели. «Фотография ауры» — прочитал он дважды.

«Забавно, — усмехнулся Станислав, — чем только не заманивают клиента. Хиромантия, экстрасенсы, гадалки, а теперь вот и снимки ауры». Подавляя в себе сознание врача двадцать первого века, Станислав потянул на себя дверь — развеяться от хандры можно было только чем-то неординарным. Да и слегка согреться на обратную ногу не мешало.

Звякнул колокольчик над головой, Станислав обернулся и тихонько прикрыл дверь. Обычная прихожая полуподвального офиса, глянцевые журналы на столике, включенный телевизор, напротив него маленький аквариум с одной золотой рыбкой, диван с дешевым кожзаменителем.

Золотая рыбка застыла на месте, создавая впечатление, что она смотрит душещипательный мыльный сериал, открыв рот. Станислав снова усмехнулся и хотел уже уйти, как из-за портьеры в дальнем конце комнаты вышел длинноволосый седовласый дядечка, чем-то смахивающий на чародея Гендельфа из «Властелина колец».

— Добрый вечер. Вы хотели сфотографироваться? Так? — Голос у «Гендельфа» оказался вполне обыденным.

— Э-э… — замялся, к своему удивлению, Станислав, — я в некотором роде… у вас тут написано про ауру.

— Написано, — кивнул «Гендельф», — но если вы хотите снимок, так сказать, вашего внутреннего «я», а не внешнего, который я сделаю дополнительно с большой скидкой… так? Ну, если только ауру, то это отнимет некоторое время. Нужно аппаратуру настроить. Рентген души, как-никак. Астральный снимок. Диагностика чакр. Подождите пока здесь, так? Телик, журналы…

«Гендельф» исчез за портьерой. Станислав подумал, что не спросил, сколько, собственно, стоит его внутреннее «я», хотя бы на снимке. Вряд ли дороже обычного рентгена, и вообще, можно было уходить, он же врач, а не лох. Но любопытство вкупе с теплом пересилило здоровый медицинский скепсис.

Станислав сел на диван, взял первый журнал со столика — оказался журналом мод. Он небрежно бросил журнал на место. Самый верный показатель глупости человечества — это мода. Следовать навязанному толпе стилю, чтобы выделиться из толпы, — что может быть глупее?

По телевизору тоже шло что-то не очень умное — очередное ток-шоу. Все, как обычно, кричали друг на друга, разобрать было ничего невозможно. Вдруг Станислав вздрогнул и застыл с открытым ртом — прям как здешняя золотая рыбка. На него с экрана смотрела незабываемыми синими глазами его недавняя роженица… как ее имя… тоже красивое… Валя… нет, Варя! Да, точно, Варвара! С экрана убрали крупный план фото, и камера взяла лицо известного ведущего. Станислав не увидел пульта, чтобы сделать погромче, и подался максимально вперед.

— Для тех телезрителей, кто подключился к нам только что и смотрел не с начала, — речь идет о так называемом «синдроме бабочки» — красивом названии трагической генетической болезни, известном медицине как …

— Буллезный эпидермолиз, — подсказал ведущему Станислав. Остаток передачи он прослушал стоя — что-то внутри, в его не сфотографированной еще ауре не давало сидеть спокойно. Словно по какому-то сценарию, на прощальных словах ведущего появился «Гендельф».

— Все готово. Можно заходить, только металлические предметы необходимо из карманов вынуть. Как в аэропорту. Иначе снимок будет нечетким, так?

Станислав пристально посмотрел на астрального фотографа.

— Не нужно снимка. Сколько я должен за… подготовку?

— Ну, без фото… только настройка… ну, двести рублей — не обидите, так?

Станислав достал пятисотенную и вручил «Гендельфу».

— Спасибо, без сдачи. Вы мне очень помогли. Очень.

— Как? Без снимка? Реально? — удивился такой удаче фотограф.

— Реально. И без снимка ясно — душевные переломы начали срастаться!

Станислав закрыл за собой дверь с колокольчиком и пошел небыстрым спокойным шагом домой. Что-то действительно срасталось в его душе, но по-другому, иначе, чем было до этой передачи.

Он прекрасно помнил эту Варвару Прекрасную, как он про себя ее назвал с первого раза, как увидел. Он помнил и ее мужа, который сейчас рассказывал про их дочь с экрана, прося помощи у всего честного народа.

Тогда, в роддоме, он сидел как пришибленный с непонимающими глазами.

Глаза… какие разные глаза… Варины (он и не заметил, что назвал ее мысленно так ласково — Варя), которые пронизывали синими лучами, и растерянные, разбегающиеся, невыразительные темные глаза мужа… как его… Виталия или Виктора, не важно.

Помочь, конечно, нужно помочь. Он врач, он, можно сказать, принимал роды, он обязательно поможет. Станислав не заметил, как оказался у входной двери.

Когда он вошел к себе домой, он уже чувствовал уверенно, на уровне неподотчетного знания — дело не только в помощи. Дело в судьбе.

_{ГЛАВА 7}

Варвара волновалась совершенно зря — передачу про них с Марусей видели многие. Тем более, ее повторили на следующее утро. Наверное, сегодня утром и видели, как раз выходной день. Небось смотрели за завтраком, намазывая на булочку масло или паштет.

Сострадание плохо идет на голодный желудок. Но так или иначе — после вчерашнего угрюмого молчания в эфире — телефон звонил если не каждую секунду, то уж каждые полчаса точно. Всплыли какие-то полу- и малознакомые люди, забытые общие с мужем знакомые, напоминавшие об обстоятельствах давнего знакомства.

Варвара ходила с ручкой и, повторяя — да, да, конечно, помню, записывала имена и номера телефонов — чтобы потом передать список Вите. Она даже нарисовала в блокноте таблицу — Имя, Фамилия, Чей знакомый, Профессия, Примечания.

Правда, ничего конкретного эти люди не говорили, обещали быть на связи и помочь чем могут. Что именно они могут, как-то в разговорах отчетливо не звучало. Графа «Примечания» оставалась везде пустой. Варвара каждый раз пожимала плечами, но не расстраивалась — скоро из Москвы вернется муж и все сделает как надо. Еще бы — провернуть такое — передачу на Центральном телеканале! Остальное уж наверняка будет легко, остальное пойдет как по маслу, теперь люди помогут. Это ж русские люди, наши люди, самые отзывчивые, самые душевные. А Россия большая — и хороших людей в ней больше.

Позвонил Виктор, сказал, что домой теперь, как в Кремль, не дозвонишься. Был у него просто веселый голос или он сам был навеселе, Варвара не разобрала. Но, главное, обещал вернуться на днях. Что-то еще задерживало, какие-то дела, вернее, их одно общее дело — лечение дочки. Варя как раз держала Машу на руках и поднесла ей телефон к пятнисто-красному ушку. Девочка понимала, что с ней говорит папа, внимательно слушала и улыбалась — папа говорил что-то хорошее. Когда Варвара поднесла трубку к своему уху, там уже звучали гудки отбоя.

Варвара снова пожала плечами — наверное, у Витечки обнулился баланс на роуминге. Она наклонилась вместе с Машей к столу и написала для памяти в блокноте — «кинуть В. на мобильный сто руб.». Денег оставалось в обрез, но мало ли какие у мужа непредвиденные расходы — остаться без связи с ним она никак не могла. Маша вдруг заерзала — у нее зачесался животик, Варвара понесла ее в детскую — помазать и перепеленать. Надпись про пополнение баланса мужниного телефона попала в раздел «Примечания» — прямо напротив какого-то Станислава, знакомого мужа. Как он выразился — она в том состоянии вряд ли была в состоянии его запомнить. Где он работал, где и в каком она была состоянии, Варвара не успела расслышать, Маша радостно загукала прямо над ухом и нажала пальчиком на отбой. Но голос и вправду показался знакомым. Ну да, если человек серьезный, перезвонит. Как и другие, которых она вряд ли помнила.

Виктор нажал на красный сигнал отбоя. Если бы жена снова взяла трубку, пришлось бы подробней объяснять причины задержки в Москве, а особых причин как раз не было. Просто не хотелось так сразу — в это вязкое болото ежедневного, ежечасного выживания. Даже после этого телеуспеха. Почему «даже» — тем более — после успеха.

Он был почти знаменит, хотя бы и на неделю — до следующей передачи с воскресным слезоотделением населения. Его даже узнавали, многие девушки шептались, глядя на него, сочувственно мило улыбались и разве только не показывали пальцем. А может, и показывали в спину. Вот и тут, в баре со смешным названием «Жига — дрыга» две девахи уже недву-смысленно строили ему глазки. Наверное, это были вульгарные барные шалавы с выступающими кружевными резинками черных чулок, но думать хотелось иначе. Что думать — чувствовать хотелось иначе. Хотелось чуть-чуть, совсем немного забежать вперед и представить, что на счете, открытом в Сбербанке, уже скопились миллионы — и непременно, несколько, чтобы не думать о будущем, чтобы любые лекарства, врачи, больницы за рубежом.

Разве у нас что-то могут сделать по-человечески? Нет, только ломать. А вот лечить — это Германия, Австрия, Израиль. И им с Варькой полегчает: уже не будет этой зудящей, как больной зуб, необходимости думать о новых сапогах к весне, не нужно бояться любой поломки машины, выбивающей брешь в бюджете на полгода, не нужно откладывать все больше и больше с каждой зарплаты на русский ЖКХ — бессмысленный и беспощадный. Можно будет уже пожить и для себя — разве не заслужили они этого после стольких слез и мытарств? Разве такая болезнь, как у Маши, не стоит какой-то компенсации несчастным родителям? Разве…

За столик принесли вторую бутылку текилы. Виктор налил до самого посоленного края рюмки, выпил, сразу налил по новой и только после второй закусил лимоном.

Шел второй день славы. Хотелось разгула. Виктор постепенно начинал забывать, зачем он в Москве, что у него после оплаты гостиницы, где счет за мини-бар превысил счет за ночевку, осталось денег на подарки да на вокзальный обед. Что костюмчик его тянул разве что на то, чтобы сесть на электричку и ехать собирать грибы. Хотя сейчас не сезон.

Но разве он не молодец, разве он не без пяти минут обеспеченный человек? Ведь его миллионы — это всего лишь вопрос времени. Народишко у нас хоть и волчий, а на горе сердобольный, скоро переводы посыплются новогодней гирляндой, с миру по нитке — голодному «Мерседес».

Вдруг Виктор выпрямил спину. Ведь сегодня все утро думал, когда шатался по Москве, все обмозговывал — как решить новую проблему на месте старой. Даже в Третьяковке — а Варвара не простила бы, если б он не зашел для последующего пересказа, — даже там, всматриваясь в приближающегося Христа на грандиозном полотне художника с такой небиблейской фамилией, Виктор не мог отрешиться от мучившего его промаха. А дело было в том, что его обвели вокруг пальца. Причем вокруг среднего, выставленного вверх прямо перед его носом. Ведь счет для перевода средств в телевизоре показали не его, не Виктора Коростылева, а того самого фонда, на который его вывел Серый.

Все пожертвования пойдут туда, а не к нему. Это они, этот мошеннический фонд, этот прохиндей уже с библейской фамилией, получат миллионы рубликов, его миллионы!

— Але? Але, да? — Виктор не успел выпить очередную рюмку и поперхнулся — он не ожидал такого быстрого соединения. — Зиновий, это ты? Разговор есть. Да, весьма срочный. И важный. Лучше сегодня — я завтра уезжаю с утра. Да, именно завтра. Бар, — Виктор глянул для верности на меню, — бар «Жига — дрыга». На улице… а, знаешь? Тогда жду.

Вообще-то обратный билет на рейс был оплачен телеканалом, и, по идее, Виктор должен был сидеть если еще не в самолете, то в баре аэропорта. Но билет на поезд стоил не так уж дорого даже для него, а до завтрашнего вечера он как раз бы развеялся и отдохнул перед предстоящими событиями.

В Третьяковку он, конечно, больше не пойдет — смысла тратить живое время на мертвые картины никакого нет. Где потратить свободный день, Виктор еще не решил, но на это есть Интернет, как это называется у «ямайцев» — «прогуглить». Вот он сегодня и «прогуглит» — спросит у Гоголя… интересно, молодежь эта продвинутая отличает Гугл от Гоголя? Вряд ли… но не суть. Найдутся интересные места. Да и ехать ночь — тоже в радость, можно в спокойствии попить и погутарить за жизнь с попутчиками. Если, конечно, повезет с попутчиками. Но по всему — начиналась полоса везения, и Виктор не собирался пересекать ее поперек. То, что он уезжает утром, было, конечно, вранье — но расхолаживать партнера по делу не следовало.

«Это Москва, детка» — Витя вспомнил «ямайца» с Останкино. Он, Виктор Коростылев, конечно, не москвич… пока не москвич, но уже уразумел московский темп и московский стиль. Темп высокий, стиль — полный контакт, до выноса кого-то с ринга. А что, разве жизнь — это не борьба на выживание, где каждый делает свою судьбу, в зависимости от соперников и правил в данный момент на данном ринге? Разве столица не для самых энергичных — тех, кто в состоянии пробиться, без сомнений и нудного морализаторства? Разве из всех человеческих ценностей — независимость не самая главная? Та самая свобода, ради которой гикнули Империю?

Кем он был бы при Советской власти? Инже-неришкой на какой-то стройке коммунизма? На -БАМе? С вечным окладом в сто двадцать рублей и перспективой уйти на пенсию главным технологом где-нибудь за Полярным кругом.

А теперь? А теперь он проявил смекалку, теперь он может за месяц, за неделю заработать столько, сколько за год не поднял бы со своим инженерным дипломом. Да здравствует свобода! Да здравствует телевидение! Да здравствуют «ямайцы»! Да катись все империи в задний проход, если они не дают тебе жить по-человечески!

Виктор снова задуплетил текилу и почти бесцеремонно подмигнул пока еще свободным барышням у стойки. Бар был узкий, как трамвай, и барышни явно ехали по жизни без билета. Те снова заулыбались и зашептались, словно и глаз все время с него не сводили.

Когда Зиновий зашел в бар, то долго искать Виктора не пришлось. Его столик был самый веселый и самый шумный в заведении. Чуть не на Витиных коленях сидела какая-то крашеная шалава с блестящими глазами — то ли от алкоголя, то ли от предвкушения добычи. Еще одна, с такой же белесой прической сидела спиной ко входу и разливала по фужерам шампанское. Ее лицо Зиновий увидел, когда уже здоровался со всей компанией. На его «добрый вечер» обернулось милое круглое личико с оценивающими глазами. «Все крашеные, все подделка», — вздохнул про себя Зиновий и подсел к столу.

— Знакомься! Это Света…

«Королева минета», — улыбаясь, мысленно продолжил Зиновий.

— Это… как тебя… это Ариша. — Виктор показал подбородком на круглолицую блондоску.

Подходящей рифмы не нашлось, и Зиновий улыбаться не стал.

— Вот, решил в Москве малость отдохнуть… дорогая моя столица, так сказать. Дорогая моя…

— Земля! — закончила с подхихикиванием девушка Света. — Это самое дорогое здесь!

— Света знает, кто такой Гоголь! — поделился секретом Виктор, положив руку на женскую коленку.

— Вить, времени у меня немного, ты просил срочно. — Изумить Зиновия не удалось. — Что стряслось? Ты же должен был улетать сегодня?

— Должен? — насупился Виктор. — Почему я все время кому-то должен? Почему не найти человека среди этих всех… — Виктор размашисто обвел рукой зал, — кто мне что-то должен? Хоть самую малость, а?

Зиновий заметил, что Виктор был уже тяжелый — гораздо пьяней, чем показалось сразу. В глазах стояла муть, губы искривлялись, даже когда он молчал. Разговаривать о чем-то дельном было бесполезно. Но раз уж он здесь…

— Это оборот речи. Не хочешь лететь, не лети, — сухо заметил Зиновий. — Мне фиолетово. Даже ультрафиолетово. Но меня чего оторвал? Что стряслось такого срочного, тем более, что ты остался в Москве?

Песок в словах собеседника Виктора немного оцарапал. Он догадался отправить барных девочек обратно к стойке. Ариша разочарованно пожала плечами, продвинутая на «классике» Света, не стесняясь, захватила с собой недопитую бутылку шампанского.

— Да… бабы своего никогда не упустят, — изрек Виктор, задумавшись.

Зиновий ждал. Виктор выпил свою текилу и вытер рот рукой.

— Ефимыч, вот какое дело…

Виктор взглянул на визави чуть трезвее — может, не стоит с ходу говорить в требовательном тоне? Человек этот от него не зависит, даже наоборот — он сейчас зависит от Зиновия в полной мере. Но и просить, просто просить — означает скорее всего получить отказ, и вопрос закроется надолго. Нужно было как-то хитрее, но, нагрузившись спиртным, Виктор уже не чувствовал нюансов.

— Будешь? — спросил он, взявшись за бутылку.

— Нет. Я за рулем не пью.

Попытка оттянуть суть беседы не получилась. Виктор вздохнул, налил себе, но выпивать пока не стал.

— Я вот что. Передача отличная, вон, — Виктор кивнул на девах, куривших на своих местах у стойки и потерявших к нему всякий интерес, — узнают даже. Но, понимаешь… договор какой был. Что пожар… пожер… деньги прямо на мой счет в «Сбере» пойдут. А там показали счет фонда — твой, значит. И что теперь?

— А что теперь? — пожал плечами Зиновий. — Уговор был не такой, вернее, не совсем такой. Никто напрямую пожертвований не обещал. Мы всех напрягли, заплатили кому надо из продюсеров, чтобы именно к двадцать девятому февраля успеть. Чтобы именно в этот редкий день — праздник детей с синдромом… ну как у твоей девочки, попасть. И мы попали — все сделали, как нужно, рейтинг у передачи отличный. А между нами уговор был, что мы тебе поможем — купим лекарства, какие нужно, оборудование необходимое и все такое. Но чтобы ты все пожертвования себе в карман положил — такого точно не было.

Витя выпил рюмку коротким залпом. Теперь, как ни странно, он начинал трезветь от спиртного.

— «Попали», это ты верно сказал. Бизнес на моей дочке делаешь? — Виктор сузил глаза.

Как и все жадные люди, он не только поверил в мечту о состоятельности, но уже жил в этой мечте, уже тратил воображаемые деньги, и любой, кто рассеивал этот туман, представлялся врагом и оскорбителем.

Мечта отличается от задачи наличием плана. И тот, кто планирует, тот и действует. И только действуя, пожинает. Остальным остается предаваться мечтам второй категории — но не о том, как будет, а о том, как могло бы быть. Его повели на этот чужой, обманный план, как осла на надувную морковку. И что самое плохое — план сработал. Сработал, но не в его пользу.

— Ты окстись, Витек, — не по-хорошему ласково произнес Зиновий, — мы многим детям помогаем. И «бабочкам», и даунам, и с пороком сердца, и с ДЦП, и так далее. И деньги, которые ты своими считаешь, пойдут по назначению, а расходы мы свои окупим, не в убыток же карману работать. Поэтому давай этот разговор прекратим. Лучше предоставь список лекарств, счета из аптек, счета из поликлиник и все такое. Наш фонд все оплатит. Но по документам. Строго по документам. Безналом.

— Как же так? — чуть не задохнулся Виктор. — Ты хотя бы половину мне на счет перечисли! Ведь мою же семью показывали! На мою дочку деньги шлют!

— Я вижу, как ты о семье печешься, — усмехнулся Зиновий, кивая в сторону шалав, клеющихся уже к другому мужику, — ты ж все деньги прогуляешь. Позволь, кстати, вопрос. Ты счет совместно с женой открыл? Или только на себя? Десять к одному — на себя, жене, наверное, даже доверенность не оформил. Так?

Виктор поворочал скулами. Это была абсолютная правда — доверенность на Варю он все как-то собирался оформить, но то ей было некогда из-за дочки, то еще что-то.

— Ну вот, — верно понял его Зиновий. — Так что высылай счета, оплатим в разумных пределах. Привет супруге.

Зиновий встал и, не протягивая руки, пошел к выходу.

Виктор сидел как ошпаренный — все лицо горело, на лбу выступила неприятная липкая испарина. Что это было? Кидок? Разве они не говорили про доли? Ведь говорили… звучало же — 50 на 50. И почему он, наивный идиот, не подписал с ними хоть какой-то договор? Хотя в его ли положении требовать каких-то контрактов? Ведь ему предложили помощь, он за нее ухватился, и по большому счету они сделали, что обещали, — вывели на ящик.

Вот ведь этот глядский Ефимыч! Вот ведь Иуда. И многих они так облапошили? Счета им подавай. Да он небось сам бы счета оплатил, было б с чего. А ведь радости было поначалу… вот ведь лох!

Нужно было как-то в редакции сразу поговорить — чтобы его счет указали, его личный! А не этих мошенников с какого-то там фонда! Почему он должен их кормить? Почему они получат все деньги?

Почему? Ну почему?!

Виктор не заметил, как размашисто ударил кулаком о стол. На него стали оглядываться. Несостоявшиеся подруги Ариша и Света, сидевшие уже по разным столикам, что-то стали шептать на ухо своим кавалерам. Витя понял, что лучше было бы уйти из этого места. Да и освежиться на воздухе не мешало бы. Он подозвал официанта, положил последнюю крупную купюру в пять тысяч и вышел, не дожи-даясь сдачи. Телефон присвистнул — пришло какое-то смс, но задерживаться не хотелось даже на секунду. Витя сунул мобильник в карман пальто и вышел наружу. Да и смс было не деловое — пополнение баланса на сто рублей.

_{ГЛАВА 8}

То, что он как-то погрустнел и даже осунулся за пару дней, заметили почти все.

На первый взгляд все осталось в Станиславе прежним — отутюженная сорочка, элегантный костюм под накрахмаленным халатом и даже улыбка — но без прежнего глянца. Глаза смотрели матово, без блеска, в движениях появилась задумчивость.

Досужие медсестры, конечно, связали «притухание» первого врача «на деревне» с трещиной в романе с «шахиней» — как они за глаза называли уже вступившую в должность главврача Наиру Гамлетовну. Сама «шахиня», наоборот, светилась изнутри и даже ругала тех же медсестер довольно жизнерадостно. В ее поведении никаких трещин не наблюдалось, и все это будоражило женские мензурные умы.

— Как ваше самочувствие, Станислав Сергеевич? — спросила Наира, не отрываясь от каких-то бумаг на письменном столе. Бумаг было немного, папки и медкарты, в отличие от прежнего хозяина, у нее лежали в образцовом порядке.

«Ведь совсем недавно в этом кресле сидел Сергей Николаевич», — подумалось Станиславу.

Наира вызвала его по селектору довольно сухо. Впрочем, официоз есть официоз. Он почему-то вспомнил дурацкую байку про сантехников, рассказанную на веселой ноге. А вот засмеялся тогда Николаич или нет, он не помнил. Может, и не улыбнулся даже. Говорят, хороший врач чует свою смерть. А хороший гинеколог, имеющий дело с чужим рождением, с собственной смертью должен быть вообще накоротке.

Станислав почувствовал запоздалую неловкость, и потому улыбка вышла какой-то виноватой.

— Нормальное самочувствие, Наира… Гамлетовна. — Станислав решил придерживаться заданного тона.

«Шахиня» наконец перестала перебирать бумаги и подняла глаза.

«Похожи на молочный шоколад», — почему-то подумалось Станиславу. Он тотчас вспомнил про-зрачно-синие, цвета рассветного лета глаза Варвары. Что-то не получалось найти с ней встречи. Даже мысли не приходило, как можно было бы, не пугая ни ее, ни себя, встретиться с небесноглазой женщиной. Адрес он знал из медкарты, но к чему адрес, если нет пути в сердце? В ее сердце. Она так и не перезвонила за эту неделю, хотя кто мог бы помочь лучше, чем врач родного роддома? «Родного роддома» — усмехнулся собственному афоризму Стани-слав и тут же пожалел об этом.

— Что, Стасик, лыбишься? Думаешь, вот так просто можно мной пренебрегать? Я тебе кто — институтка какая-то или сопливая медсестричка без трусов под халатом?

«Странно, как бабы долго хранят компромат. Чистое гестапо. Только пыток не хватает», — подумал Станислав, вспомнив об одной смазливой и темпераментной сестричке-практикантке. Пользовали ее не он один, еще до романа с Наирой, и, действительно, нижним бельем она не злоупотребляла. Как и недавняя претендентка на дежурную близость. Как и каждая, пускающая в дело единственное известное им средство соблазнения — тело.

Других способов эти «сопливые медсестрички» не знали. Основной инстинкт стал у них основным во всем. Стас уже не помнил имени той «сопливой», а шахиня эвон как — архив всегда при ней. Или это она про давешнюю? Но имени Стас все равно вспо-мнить бы не смог.

— Нара, что ты? Кто тобой пренебрегает? Просто дел невпроворот. Да и вообще — ты сама какая-то неприветливая в последнее время.

Шахиня покачала головой и для пущего трагизма развела руками.

— А какая я должна быть, если ты сбегаешь не попрощавшись? Что должна думать женщина, которая устраивает свидание, место, отмазки, а любовничек пропадает, не сказав ни слова? Хоть бы извинился, хоть бы цветы принес. Нет, ты вызова дожидаешься. Официального. Это как понимать?

Станислав вздохнул. Попреки были справедливы, но справедливы в какой-то частности, в одном только разрезе — восточном разрезе ее больших, но уже не милых молочно-шоколадных глаз. И сейчас нужно было ответить по другой справедливости, по-мужски честно и открыто — он ее больше не хочет.

Странное это состояние — «между». И ладно было бы — между двумя женщинами. Куда-то да прибьет. А вот между реальной женщиной, отходящей в прошлое, и женщиной, которая является будущим только в его воображении, которая и не подозревает, что она для кого-то может составить будущее, — всего лишь желание, предчувствие, зыбкое, как любая надежда, такое состояние хуже неопределенности. Это неопределенность пустоты. Это и есть пустота. А на пустоту не обопрешься — ни в ответе, ни в поступке.

— Да никак не понимать. Ты позвала — я пришел. Зачем истерики закатывать?

Наира чуть не задохнулась от возмущения. Горячая кавказская кровь начинала закипать.

— Истерики? — почти прошипела «шахиня». — Я, по-твоему, истеричка? Ты не знаешь, что такое истерики, дорогой. Истерики — они еще впереди!

Густо накрашенный рот ее искривился, отчего лицо сразу потеряло красоту.

«А ведь выживет из роддома… сука, — вдруг отчетливо понял Станислав. — И, главное, хрен куда устроишься, если только с понижением. Бабы мстительны до невозможности. Может, трахнуть ее… чтоб успокоилась наконец?»

Станислав уже сделал мысленное движение вперед — сейчас грубый секс был бы сродни шелковой смирительной рубашке для разбушевавшейся фурии, отказать или сопротивляться она бы не смогла.

Брутальная любовь — лучшее жаропонижающее от ненависти. Но в последний момент, сам не понимая почему, Станислав сделал совершенно обратное — развернулся и вышел из кабинета.

Виктор вышел в тамбур. Надо же — полночи провести на этом Павелецком вокзале, точной копии человеческого муравейника, пить пиво с какими-то трутнями за соседними столиками и оказаться с ними в одном поезде, в одном вагоне и в одном купе. Виктор пытался вспомнить математику и подсчитать вероятность такого совпадения, но для этого нужно было знать исходную цифру — количество пассажиров на вокзале в течение заданных четырех часов. «От балды» взял полмиллиона. Получалось…. получалось… получалось, что нужно было выпить. Но одному — от этих умников, едущих в Липецк как на веселую каторгу, он уже порядком устал на вокзале.

О чем только не говорят командировочные — и чем дальше ехать, тем выше темы. Эти вообще были из какого-то писательского союза. Ехали то ли к кому-то на похороны, то ли на юбилей — Витя так и не разобрал. Но по веселой нецензурщине складывалось впечатление, что на похороны.

В вагоне-ресторане народу было на удивление немного. Денег тоже оставалось немного, для осмысления прошлого не хватило бы, но вполне достаточно для того, чтобы понять ближайшее будущее. А оно уже ждало его завтра — нет, уже сегодня рано утром. Не то чтобы нужно было объяснять жене, он виноватым себя не чувствовал, во всяком случае — не больше виноватым, чем в какой другой случай. Гораздо хуже — он чувствовал себя обманутым. И как разоблачить, нет… обойти этот обман, выкрутить все наоборот и обмануть обманщиков — вот что нужно было промыслить. Но ни прогулки по промозглой и равнодушной Москве, ни одинокие посиделки в недорогих кафе, ни тем более замысловатые разговоры со случайными попутчиками не наталкивали на мысль, на идею. На идею, подобную той, которая еще несколько дней назад привела его на Центральное телевидение и сделало пусть не знаменитым, но известным. Пусть не известным, но узнаваемым. Хотя эти командировочные писатели его не узнали, ну так они, кроме самих себя, наверное, никого не читают и не узнают. Главное, чтобы те, кто узнал бы, — не забыл. Не забыл бы помочь.

Виктор устроился у окна, заказал полграфина водки и картошки по-деревенски. Красивая жизнь с привкусом текилы осталась позади — даже не на вокзале, а за вчерашним поворотом.

«Жизнь — как рельсы, дни, как шпалы, / Мчится в темень паровоз, / Только шпал осталось мало, / Да и мчимся под откос…» — Виктор не знал, откуда у него появились в голове эти строчки. Где-то читал давно или вокзальное общение с писателями навеяло… Вот пишут, кропают себе про что-то, никаких конкретных забот. А про него-то и про его жизнь слабо€ написать? Такое разве напишешь…

Немолодая, побитая жизнью официантка с советским зачесом на жидких волосах под цвет вагонного белья принесла заветную колбочку, поставила тарелку, небрежно положила приборы.

Этот зачес делал ее немного похожей на тещу Веру Николаевну. Буфетчица не спрашивая, — а что у такого спрашивать, — нужно ли что-то еще, отошла от стола. Виктор налил и выпил, не притрагиваясь к горячему. Только после третьей рюмки его накрыла истома и картошка с грибами «пошла» как надо. Виктор почувствовал некоторое если не по-тепление, то хотя бы снижение волнения на поверхности этой глубокой и опасной стихии, называемой жизнью.

За окном проносились редкие огоньки, и именно по длинным темным промежуткам между человеческим жильем угадывалась русская ширь. Виктор не знал, как это сказать — он же не был писателем, как его попутчики, — но он чувствовал именно сейчас, когда его никто не тревожил, когда, хотя бы недолго, он не бежал, не крутился в колесе, когда его везли, а он с водочкой смотрел в окно на Россию, он чувствовал, что Россия такая же огромная, глубокая, непостижимая, как ее древняя жизнь. Сколько в нее ни всматривайся — ночью ли, днем ли, — дна не увидишь.

От этого понимания вдруг захватило дух и стало жутковато. Виктор даже перекрестился с рюмкой в руке и запил эту неохвать.

В вагон-ресторан ввалились его попутчики — «инженеры человеческих душ». Шумно выбрали столик. Виктор боялся, что усядутся к нему — обычному инженеру, но писателям хотелось общаться только меж собой.

Почему-то из всего ресторана выбрали столик напротив, через проход. Так что, несмотря на неучастие, шумной беседы избежать не удалось. Виктор не стал пересаживаться на место потише — хотя он был далек от сантиментов, обижать людей таким явным демаршем не хотелось.

Писатели не поразили новизной — заказали сразу две бутылки водки на троих, борщ и ту же картошку. Заказывал тот, что постарше, — седой. Наверное, был старшим и по возрасту, и по званию. Хотя какие у писателей звания, просто опытней. В водке или в литературе — значения не имело.

Виктор отвернулся, отдернул занавеску до упора и уткнулся в окно. Но в отражении было хорошо видно, как буфетчица споро расставляла рюмки — чуяла «широких» клиентов.

Виктор вспомнил, как безучастно «теща» сервировала его столик, и усмехнулся на самого себя — он стал замечать нюансы, которые раньше пропустил бы мимо глаз. Несчастья и волнения последних месяцев сделали его более зорким. И то новое, что он видел в людях, не приносило радости.

— Вам двойной борщ или одинокий? — учтиво уточнила буфетчица.

— Видишь, Петя, какой русский язык. В одной фразе — вся жизнь! — торжествующе поднял палец Седой. — Одинокий, уважаемая.

Виктор тоже понял. Ни красавица жена, ни любовница, ни несчастная дочь — ничего не зацепило его за жизнь, не наполнило ее. Его жизнь оставалась пустой — как «одинокий» борщ — без навара и мяса. Ну что ж. Тогда он заварит кашу. Такую, чтоб насытиться, чтоб не чувствовать вечное недоедание в душе, голод по счастью.

Не надо ему никакого счастья. Ему достаточно отсутствия желания счастья, отсутствия голода по нему. С него хватит и того, чтобы не опираться больше на пустоту, не чувствовать шаткую палубу под ногами, чтоб идти твердыми шагами по земле. Чтобы всякие потасканные буфетчицы обслуживали его, затаив дыхание, черт побери!

Виктор махом выпил последнюю рюмку и наперекор своему же желанию уединения вдруг пересел к писателям. Те не очень удивились, а Седой даже будто бы обрадовался.

— Э, да это наш сосед по купе!

— Поручик — попутчик! — в рифму неуклюже сумничал Петя — тот, который заказал борщ на пару с Седым.

Третий — самый молодой, примерно его лет, и самый трезвый — ничего не сказал, только потянулся к бутылке. Видимо, несмотря на молодость, «штуцер» ему доверяли. Виктор взял пустой фужер и придвинул к «молодому».

— Силен ты пить, — то ли уважительно, то ли настороженно заметил Седой, — а как величать-то?

«Какой-то вычурный, ненатуральный, старорусский, — подумал про себя Витя. — Наверное, и пишут так же — ломают язык».

— Позвольте засвидетель… — он начал отвечать в тон, — …ство… вать… меня… нарекли… Викто€ром.

— Ого! Как Гюго! — уже умнее зарифмовал Петр — наверное, по литературной специальности он был поэтом.

Как раз принесли «одинокий» борщ. Буфетчица поставила тарелки и вынула свой официантский кондуит.

— Товарищ, — вы сидели у окна — напротив. Вам сейчас счет или вы еще вернетесь?

Виктор подумал, что он и так возвращается — вне зависимости от столика. Домой. Из Москвы. Из этой чертовой и неприятной Москвы, где никто его не ждал, не жалел. Но он туда вернется. О!.. как он туда вернется! На белом коне, на белом «Мерседесе»… на белом… Но буфетчица не поняла бы глубину этого обобщения. Вот Седой бы понял. И Петр понял бы. А молодой — не, молодой бы не понял.

— Я вернусь! — заявил Виктор и уронил голову на стол.

Писатели переглянулись.

— Сомнительно, — сказал молодой и, обойдя пододвинутый Витин фужер, разлил в рюмки друзей.

Выпили, не сводя глаз с Витиной головы, покоящейся на скатерти.

— Вот ты, Петя, все за народ печешься, — через некоторое время изрек Седой, — а народ — видишь, как… всю дорогу куда-то возвращается, себя ищет, а вернуться не может.

— Я, Болеслав Павлович, в том смысле пекусь, что цели нет. Не ищет народ цель. Но чует, что искать что-то надо, что что-то должно быть в конце дороги. Искать надо, а что — неизвестно. Потому и вернуться не может, потому что не знает, куда идет, что ищет. То ли идею, то ли лучшую долю, то ли идею лучшей доли. Равенство, к примеру. Пусть я живу плохо, но сосед живет так же, если не хуже. Это справедливо. Значит — верно! А вот я живу хорошо и сосед — хорошо — нет, это несправедливо. Кто он такой, чтобы жить так же хорошо, как я? Лучше я не буду работать, но и соседа спалю, чтобы своей работой мне лениться не мешал. Вот потому и нет цели никакой. У бюргера есть — дом, хозяйство держать, пивоварню завести, мельницу залатать там… У буржуа есть — акции скупить подешевле да продать подороже, накопить, вложить, получить кошт. Кошт — цель! Весьма реальная. Американский деляга туда же — капитал нарастить, купить всех и вся, чтобы свой капитал на дальних границах оберегать и оплачивать на него политику грабежа — вот тоже цель. А у русского мужика какая цель? Правду искать. То есть — виноватых. А когда он начинает понимать, что виноват в своей жизни сам, напивается, — Петр кивнул на Виктора, — от бесцельности. И от безвозвратности.

— «Пафос равенства есть зависть к чужому бытию, неспособность к повышению собственного бытия вне взгляда на соседа» — где-то изрек Бердяев, и я с ним согласен, — в свою очередь изрек Седой, кого назвали Болеслав Павлович .

Петр развел руками в знак того, что, раз сам Бердяев с ним заодно, то и спорить не о чем, и снова склонился над тарелкой.

— Да, — задумчиво протянул «молодой», — взглянешь вот на соседа по купе и чувствуешь неспособность.

— К повышению бытия? — спросил Седой.

— К повышению градуса, — усмехнулся «молодой». — Ну, что — за народ?

— За него, родимого! Намаялся народ, спит… — подхватил Седой.

— Может, оно и лучше, — Петр сменил ложку на рюмку, — когда спит-то. Во сне он мирный. Чудовищ не порождает, хотя теоретически обстоит на-оборот.

Писатели сдвинули рюмки. Из буфетного конца вагона-ресторана могло показаться, что члены тайного ордена исполняют какой-то жуткий ритуал над головой казненного.

_{ГЛАВА 9}

Варвара впервые за последние месяцы вышла на прогулку одна, без дочери. С Машенькой осталась сидеть опытная медсестра, нанятая на домашние перевязки и медицинский уход. Теперь они могли себе это позволить, хотя гулять можно было только в замаскированном виде. Витя каким-то способом добился, чтобы вслед за первой передачей на Центральном телевидении областные и городские каналы растиражировали их историю с Машей.

На их счет в местном «Сбере», неизменно указывавшемся в конце эфира, начали притекать пожертвования — их мелкие ручейки сливались в довольно полноводную речку. Отдельные граждане присылали даже крупные суммы — десятки тысяч. Но Варе были милее гроши от старушек — они стоили дороже.

На фонд, который им так ничего и не купил — ни из оборудования, ни из лекарств, Виктор собирался подавать в суд, по крайней мере, так он рассказывал местной прессе и телевидению.

Теперь их в городе знали в лицо, поэтому Варвара надела платок — материнский подарок — и самые большие темные очки, которые только смогла обнаружить в заброшенном давно гардеробе.

Поздняя весна извинялась за мартовские холода покачиванием раззеленившихся веток и тепло дышала в лицо. Вся природа, зимовавшая в плену городского камня, вдруг разом проснулась и потянулась к человеку. Впрочем, человек, как обычно, никого, кроме себя, не замечал. Люди куда-то бежали. Это было особенно заметно при неспешной ходьбе, когда можно минутами вдыхать воздух у липовых листьев и выбирать самую уютную и солнечную скамейку. Варвара бродила без какой-то цели по Нижнему парку и от отсутствия практики довольно быстро утомилась. Да и скамейка нашлась отличная — на солнце, но под неплотной вуалью только-только вылупившихся листьев. Сидеть здесь было бы не холодно, но и не слишком жарко, если бы солнце припекло. Скамейка подходила идеально для отдыха под сенью, но какой-то мужчина уже облюбовал ее, видимо, по той же причине. Но он сидел с краю, не вальяжно, одет был опрятно, и Варвара решила пустую скамью не искать. Обидней, когда найдешь, а к тебе кто-то подсядет, скамейки ведь общие.

— Свободно? — на всякий случай спросила Варвара, размещаясь на другом конце.

Мужчина ослепил улыбкой.

— Конечно!

Варвара сдержанно улыбнулась в ответ и вытянула гудевшие ноги.

На душе было по-весеннему тепло и солнечно, но все-таки что-то давало тень. Варвара была почти счастлива тем, как поправлялись дела у Машеньки — все-таки квалифицированный уход и редкие, дорогие мази облегчали страдания девочки и ее, материнские, страдания.

С каждой улыбкой, с каждым довольным визгом от Вариного креста слетала увесистая щепка и ноша становилась легче. Но вот Витечка… муж кардинально изменился после московской поездки. И, казалось бы, к лучшему — бросил пить, подтянулся, даже записался в фитнес. Но, вместе с тем, он стал заметно холоднее, рассеянней. Рассеянней именно к ней или к ним с Машей, Варвара не могла сказать определенно.

Нет, он не пропадал ночами, не возвращался с помадой на воротничке, носился все время по делам, встречался с журналистами и довольно успешно поддерживал интерес к их проблеме. Виктор даже вошел в правление нескольких общественных организаций, связанных с охраной здоровья, заимел связи в Городской думе и Правительстве области. Говорил со странным юморком — заезжие писатели свели с Департаментом культуры, а культура — она как радиация, пронизывает все другие инстанции. Но все-таки, все-таки что-то в нем менялось.

Муж приобрел несколько новых костюмов, довольно долго вертелся перед зеркалом, подбирая по цвету галстуки и рубашки — тоже обновки. Конечно, Витя купил что-то и для нее, и для Машеньки и вообще все нес в дом. Казалось бы, любой жене только гордиться таким мужем. И так оно и было. Но глаза его стали холодней, непрозрачней, как будто он все время боялся проговориться о чем-то секретном и важном. Так держат себя люди на переговорах — даже когда улыбаются, глаза не зажигаются, внимательно и холодно наблюдают за собеседником.

Варвара убеждала себя, что ей это кажется, что это вечные женские капризы, и она ищет от добра другого добра, но что-то смутное в душе не давало покоя, что-то скользкое появилось между ними, что-то питало дальнюю тревогу, еще без грома, без ливня, но уже с предгрозовой духотой.

— Извините, ради бога. Вас не Варвара зовут? — послышался голос с другого конца скамейки.

Варя не смогла скрыть досады. Неужели нельзя было походить и найти все-таки пустую скамью. Сейчас начнутся расспросы и — что хуже — бессодержательное сочувствие. Почему собаки не очень уважают людей — двуногие глядят, сюсюкают, а на кусок колбасы не разорятся. Дело было не в «колбасе», конечно. Варвара и не от всякого бы и на самое неотложное приняла. Но часто создавалось впечатление, что люди откупаются своими не совсем искренними выражениями сочувствия и сострадания. Причем откупаются по большей мере от себя, от своей совести, от сознательного бездействия. Варваре было неловко за таких людей, но осуждать она, конечно, не бралась.

— Вы что-то хотели? — не очень приветливо ответила Варя и поправила платок.

Мужчина снова улыбнулся, что-то в этой улыбке показалось ей знакомым.

Станислав не знал, что и сказать. Это был тот случай, когда первая фраза решала все. И фраза должна была быть обезоруживающей, потому что женщина явно вооружилась — надменным опасливым отторжением. Она, как насторожившаяся птица, была готова вспорхнуть с этой скамейки при первом подозрительном шорохе или слове. Скажи он что-нибудь не так, и случайная встреча в один миг станет неслучайным, осознанным расставанием.

Станислав давно узнал Варвару, исподволь, неоткровенно, чтобы не спугнуть, посматривал на нее, убеждаясь, что — да, это именно та синеглазая красавица с русой косой, которая так пронзительно смотрела на него — или сквозь него — в роддоме. Она не помнила его, это было ясно. Ясно и не очень удивительно — после родов, да еще и с таким стрессом — нет, она и себя-то помнила с трудом наверняка. Но то, что из всех парков Липецка она выбрала его любимый Нижний, а среди многочисленных скамеек — именно эту, да еще и в тот самый день и час, когда он пошел прогуляться и подумать — нет, это было не просто удивительно. Несмотря на то, что она не перезвонила и вообще никак не отреагировала на его звонок после той телепередачи, Стас знал наверняка: то, что покойный Пастухов послал его к ней в роддоме, то, что он с поминок Сергея Николаевича пошел не домой, а забрел, сам не зная почему, в этот странный салон трансцендентной фотографии прямо под самый эфир про Варю, то, что Варя присела сейчас на его скамейку, — было звеньями одной судьбы. Если, конечно, судьба — это цепь. Хотя — кому как. Кому и веревка. Кому и петля. Но если веревка, то главный узел был сейчас в его руках. Или словах, что значения в данный момент не имело.

Значение имело одно — другого случая развязать этот узел не представится.

— Я хотел… сказать, что вы красиво рожали, — неожиданно для самого себя сказал Станислав.

И хотя это прозвучало глупо, но неожиданно. А только неожиданное может вызвать в женщине ожидаемое любопытство. Так и случилось.

— Вы… Вы врач? — спросила Варвара. Ей показалось, она начала вспоминать эту улыбку и это лицо.

— Да, бывший. Вернее, полубывший. В том роддоме, где вы рожали, уже не работаю, а по специальности пока не устроился. Вот, использую вынужденный простой для осмысления жизни. — Станислав улыбнулся как можно безмятежней и рубанул по узлу. — Давайте осмыслять вместе!

Варвара посмотрела внимательней. Нет, этот человек не выслеживал ее, значит, определенно дурных намерений у него не было. И он был тем, кем назвался — теперь она определенно вспомнила его, даже некоторые детали — идеально отутюженный халат. Такое отметит даже умирающая женщина, а она, можно сказать, рождалась заново. Да, это врач из ее роддома. Вот только зовут его…

— Станислав!

Варвара еще мгновение прислушалась к своим страхам и вдруг, неожиданно для себя, пожала протянутую руку.

— Варвара. Варя.

Они гуляли довольно долго. Это так редко бывает, когда двоим сразу не нужно никуда спешить, ко-гда время течет вокруг них, без омутов и водоворотов, а не несет их как щепки в эти омуты.

В каком-то смысле они ходили не по парку, а по лужайке времен. Они разговаривали друг с другом, но каждый прислушивался и к себе. Варвара чувствовала — ей легко с этим человеком, спокойно и весело. Не потому, что он ее специально смешил, нет. А потому, что в его словах звучала какая-то скрытая ирония, выдающая взгляд на мир.

Мужчина с таким мировоззрением относился легко не к жизни, а к жизненным препятствиям. Такие люди редко бывают суетливы и никогда не теряют собственного достоинства. Станислав же открывал и осознавал в себе желание заботы — то, что он испытывал профессионально к каждой своей пациентке — сейчас расцветало иначе, пахло по-другому, как цветок, предназначенный только для одной женщины. То, что он никогда не испытывал с Наирой — заботиться и даже беспокоиться об этой секс-машине было просто смешно. Ее не нужно было даже смазывать. Наира никогда и не интересовалась им в ином качестве, кроме как любовника.

Юношеские влюбленности почти изгладились из памяти, жениться Станислав так и не удосужился. Он говорил всем своим обремененным сверстникам, что, мол, не нашел единственную. Это так и было, но точнее было бы сказать — ни одна женщина не вызывала у него желание заботиться. Другие желания, интерес и даже восторг — да, а вот это, редкое — ни разу. Что ему еще нравилось в Варе — это материнская стойкость, непоглощенность отчаянием, и тем более не желание найти виновных в болезни ее дочери. Варины, удивительной синевы, глаза излучали мудрое безжалобное спокойствие и упование в беде на Бога, а не желание упиваться бедой — обратное злобе на весь мир свойство всех слабых. Станислав хотел было спросить, унаследовала ли дочка эти небесные глаза, но боялся допустить бестактность. У всех младенцев глаза голубые, но потом меняются по-разному. Станиславу почему-то хотелось, чтобы у Маши оставались материнские.

— Как дочурка? — наконец-то спросил Стани-слав, придав вопросу максимальную непринужденность и протягивая Варваре меню.

После солидного моциона они не могли не заглянуть в редкое еще кафе на открытом воздухе.

— Первые полгода самые тяжелые. Сейчас хоть как-то легче? — дополнил вопрос Станислав, помогая собеседнице с ответом.

— Да. Вы правы. Сейчас и вообразить трудно, как поначалу приходилось несладко. Но все-таки многое преодолели… — Варвара хотела сказать — «с Витей», но почему-то не сказала, — сейчас хоть Машуня улыбается — и я улыбаюсь. А раньше — она улыбается, а я плачу. Вот так. Спасибо людям, помогают. — Варвара помедлила секунду. — И Виктор, муж, много сделал для этого.

Молодой официант, наверняка подрабатывающий студент, принес два кофе и мороженое — для девушки.

— Варвара! — торжественно сказал Станислав, не притронувшись к своей чашке.

— Да? — Девушка с удовольствием уписывала мороженое, она отвыкла почти от всех незаметных, но таких необходимых радостей жизни.

— Обычно предлагается пить на брудершафт, чтобы перейти на «ты». Но спиртное сейчас не к месту. А вот то, что к месту. — Станислав не понимал, что делает, его несла та самая трансцендентность, которая привела его к ней на больничную койку, в салон фотографии ауры и теперь вот в этот парк, на эту скамейку. Он встал, обошел столик и просто, без затей и обниманий поцеловал Варвару сначала в васильковые глаза, а потом крепко, долго и глубоко в губы.

Людей в кафе было немного, почти никто не обратил внимания на целующую парочку, а кто и обратил, то с весенней понимающей улыбкой. Только одна женщина через несколько столиков от них — в платке и очках, почти таких же, как на Василисе, — не улыбалась, а смотрела внимательно, даже пристально. Она даже застыла в ненатуральном извороте, но через несколько мгновений «отмерла», достала из сумочки мобильный телефон и как бы невзначай навела его на целующихся. Те были упоены друг другом и, конечно, ничего не заметили. Женщина убрала телефон, поправила выбившуюся из-под платка рыжую прядь и попросила счет у шустрого молоденького официанта. К удовольствию последнего, внушительной сдачи с тысячной купюры дама дожидаться не стала.

Виктор старался унять волнение, присущее каждому, кто впервые приходит к большому начальнику. Пресс-секретарь Председателя правительства области накануне предупредила, что у него на аудиенции будет ровно пять минут.

Звонок вообще был довольно странным, учитывая, что Виктор никакой аудиенции не просил и за помощью ни к губернатору, ни в правительство не обращался. Но добрая половина того, что происходит в России, имеет загадочное происхождение. Вторая половина относится к разряду чудесного. К какой категории отнести этот вызов на разговор с областным премьером, как раз и занимало сейчас Витин смятенный ум. Но ничего плохого в любом случае такая встреча не обещала. Скоро выборы, скорее всего чиновник решил укрепить свой политический имидж, показав на камеру заботу о больных детях. Вот об условиях включения такой камеры и пойдет речь, уверял себя Виктор. Это, конечно, было и в его интересах — в последние дни тема его больной дочери отходила в СМИ даже не на второй, а на третий, четвертый план. Соответственно, уменьшались и доходы. В смысле, пожертвования. Виктор в очередной раз поправил новый галстук, который купил в лучшем бутике Липецка вместе с однотонным платочком в нагрудный карман. Если хуже не будет, значит, нечего волноваться. Хотя как сказать. Ведь встреча с человеком такого полета может оказаться не только первой, но и единственной. Поэтому нужно было сообразить, как использовать этот шанс, что просить или, наоборот, проявить гордость и ничего не просить. Не просить, но и не отказываться от того, что предложат добровольно. Или от этого тоже отказаться? Как от подачки? А если подачка окажется вполне приятной… подачей? Тогда как — сразу согласиться или, как в кино, взять время на «подумать»? А если пока он «думает», тема уйдет и вместе с ней «подача»? Тогда будет обидно за неиспользованную возможность. Но если сразу соглашаться на то, что предложат, — можно и продешевить.

Виктор снова поправил узел на шее, вынул платочек из нагрудного кармана — по ошибке, вместо носового — и вытер пот со лба. Ну, в конце концов, хуже уж точно не будет, а он сообразит по ситуации. Но вот все-таки уже лишний час в приемной пересиживает. Если уж вызвали на пять минут, то могли бы эти пять минут вовремя уделить. Премьер все-таки — не президент и даже не губернатор. Чего так томить в людской-то? Может, вообще уйти? Показать характер. А что — если это серьезно, извинятся и пригласят еще раз, но более почтительно. Виктор вспомнил, что когда-то читал про знаменитого художника, которому сеанс для позирования для портрета назначил сам царь.

Кто был царем, Виктор уже не помнил, а вот художника запомнил — Карл Брюллов, автор знаменитой «Гибели Помпеи». Император опоздал на двадцать минут, художник не стал дожидаться — свернул мольберт и ушел. И ведь ничего, не казнили, не сослали. «Какой нетерпеливый мужчина», — посетовал опоздавший самодержец, и дело на этом кончилось.

Интересно, из нынешних новомодных художников, особенно из тех, кто все время мелькает в «ящике» своими богемными патлами и бородками, — они бы смогли так? Не дождаться не то что царя, а демократически выбранного главного «слуги народа» — Президента. Или хотя бы губернатора? Или вот -премьера, к примеру? На худой конец — мэра? Вряд ли. Ждали бы до посинения и еще бы кланялись в пояс за честь лицезреть и изображать. Вот и ему ерепениться сейчас не резон, подождет и покланяется. А то как? Еще несколько месяцев назад кем он был? Уволенным инженеришкой без денег и перспектив. А сейчас — одет с иголочки, сидит на диване у премьер-министра области. И пусть пока в приемной — вызовут же когда-нибудь.

Фотография пришла ему на телефон одновременно со словами пышногрудой секретарши, обнажившей зубы в казенной улыбке:

— Вас просят зайти.

Виктор успел только заметить, выключая «айфон» последней модели, что на фото была какая-то целующаяся пара. Опять чей-то глупый розыгрыш из новомодных приколов, наверняка Серый балуется от скуки. Виктор поспешно встал, положил выключенный «айфон» в карман пиджака и наклеил на лицо скромно-усталое выражение привычного к участию отца.

_{ГЛАВА 10}

Варвара еле-еле успела сменить восторг в своих небесных глазах на строгость. Строгость не чистую, а с оттенком возмущенного поощрения.

Станислав заметил, конечно, только то, что мужчине следовало заметить. Но сигнальная система влюбленного человека работает по азбуке Бога, а не по азбуке Морзе, сигнала SOS там не предусмотрено. Единственное, что там предусмотрено наверняка, «свистать всех наверх». Поэтому Стасу не важны были ни возмущение, ни даже гнев своей возлюбленной — он мчался вперед на всех парусах и о мелях и скалах не думал.

— Вот это я и хотел сказать тебе. Слов не хватило, — без всякой тени смущения сказал Стас, никакой тени, никакого облачка не предвиделось. До горизонта жизни простиралось ясное небо.

Хотя мало кто помнит, что до линии горизонта всего-то пять километров. Во всяком случае, с высоты Стасова роста. Но сколько бы ни было — в жизни нельзя дойти до горизонта. А в любви — тем более.

— Что сказать? — Варвара не нашлась, что спросить умнее.

— Что я тебя люблю. Что полюбил еще тогда, в больничной палате. Как раз тот случай, когда говорят — за красивые глаза. За все, и за глаза тоже. Ты не думай, я не напрашиваюсь в любовники, я ни на что не претендую, я даже прямо сейчас могу извиниться за этот поцелуй и уйти. Но то, что я чувствую, от этого как уйдешь? Мне давно не было так легко и так свежо на душе, как сейчас. Ни с одной женщиной. Поэтому мне достаточно, если ты просто будешь на меня смотреть такими глазами, такими…

— Какими? — не удержалась от кокетства Вар-вара.

— Ты знаешь. Тебе, наверное, не раз говорили…

«Что-то последнее время никто мне ничего приятного не говорил», — подумала про себя Варвара, эта мысль оформилась маленькой складочкой на лбу. Стас понял ее по-своему.

— Как скажешь, Варенька, — извини за такую фамильярность, но я не враг тебе, а друг, может быть самый бескорыстный из всех твоих друзей…

«Какие у меня друзья? Подруги — стервы. Муж — как-то непонятно — друг, враг или… муж». — Снова сложилась морщинка на лбу.

— Но именно поэтому я готов помогать. Бескорыстно. Маше нужна помощь, может, и меньше уже, но она будет необходима еще долго. Я и раньше хотел, звонил, мы даже говорили по телефону после того эфира. Но ты не перезвонила, я не имею привычки навязываться. А как я увидел эту передачу — это ж мистическое совпадение какое-то. Рассказать — не поверишь. И после всего вдруг ты со мной на одной скамейке в парке — среди сотен других мы оказались на одной. Это знак судьбы, нет, не смейся, я не верю в пришельцев и в привидения, а в судьбу верю. Я врач, я по профессии вижу, что, если судьбой не дано, за самого здорового нельзя поручиться.

Станислав видел, что Варвара слушает его очень внимательно, поэтому продолжил, не боясь обрыва разговора.

— Муж одной пациентки приходил как-то хлопотать — сто двадцать килограмм боевого веса, спортс-мен, не курящий, малопьющий, соответственно. А в глазах — уже смертное что-то, грусть и какое-то нездоровое спокойствие. Не равнодушие, а отрешенность. Я под каким-то предлогом заставил пройти полную диспансеризацию у приятеля из горбольницы — без очереди, без гонорара, из уважения к спортивным заслугам. И ведь верно — оказалась лимфома. Онкология лимфатической системы организма. Но он не стал лечиться. Спортсмен, а болезни сдался. Да там и с женой…

— Что с женой? — быстро переспросила Варвара.

Станислав немного замялся.

— Ну… в общем, он не был уверен, что ребенок от него. Жену свою прямо блудницей называл — это я так, мягко передаю. На самом деле называл ее гораздо емче, не стесняясь медперсонала. Но заботился до последнего и получше других мужей, больше сюсюкающих, чем помогающих. Я предлагал пройти ДНК-экспертизу, сейчас это не проблема. Мужик сначала согласился. Сдал материал, потом отказался — боялся узнать неприятную правду. Подозрения потому и остаются подозрениями, потому что смешаны наполовину с надеждой. Вот эта стрессовая история и вызвала лимфому, о которой он еще и не подозревал даже. Ну, опухла железа там, здесь, пройдет. А в глазах уже читалось что-то такое. Судьбу свою уже чувствовал, поэтому и бороться не стал. Он когда умер через полгода, сгорел просто, я все-таки попросил анализ ДНК сделать.

— И что? — Варвара даже подалась вперед, возмущение непрошеным поцелуем давно растворилось в любопытстве — настолько ее сейчас интересовало все, что связано с судьбой, с преодолением, с историей любви и смерти.

— Его ребенок оказался. Родной.

Василиса только и нашлась что сказать:

— Ну вот.

— Ну вот, — в тон ответил Станислав, — судьба, фатум, если хочешь. И тут фатум. Только счастливый, я так надеюсь. Как говорил один древний, покорных судьбы ведут, непокорных тащат. Вот я и не хочу, чтобы меня тащили, — пусть ведут.

«Кажется, уже привели», — подумала Варвара и почувствовала, что покраснела. Именно сейчас, а не после такого неожиданного поцелуя. Значит, эта мысль была глубже, значительней и многопоследственней любого лобзания.

— Вот меня, кажется, уже привели, — закончил Станислав.

Варвара вздрогнула, не читает же он ее мысли. Стас это заметил и на этот раз понял правильно.

— И я могу это доказать.

— Как? Целоваться не нужно, это было лишнее! — Варвара отгородилась ладошкой.

— Нет, — улыбнулся Стас, — на этот раз не поцелуем, хотя главное в нем не то, что он был лишним, а то, что он был!

Варвара не нашлась, что ответить, а Станислав, не сводя с нее глаз, расстегнул пуговицу на манжете, закатал рубашку по локоть и протянул руку. Варвара напрягла все силы, чтобы не смотреть, но силы не хотели напрягаться. Повыше запястья синим были нанесены две буквы в виде вензеля — большая «С» и в ней, как в люльке, маленькая «в». Варвара все поняла и подняла глаза от мужской руки. Станислав не улыбался, но смотрел не угрюмо, не серьезно и не важно. Он смотрел издалека, как смотрят сделавшие несколько шагов назад, чтобы полюбоваться картиной.

Виктор включил телефон только в «Шоколаднице». Разговор «в верхах» прошел лучше всяких ожиданий. И хотя он вообще ничего не ожидал, потому что сам не напрашивался, но представить себе такое предложение… — вот уж точно, от которого не отказываются. Ему — подумать только — решили предложить должность. Не просто должность в аппарате Правительства или Думы, а ДОЛЖНОСТЬ.

Сейчас в кафе ждал блинчики с вареньем не кто-нибудь, а без пяти, да что там — без одной минуты детский омбудсмен Липецкой области. И это в три-дцать с небольшим лет! Самый молодой омбудсмен страны, это ж подумать только! Это ж какие связи, какие возможности, какие перспективы! А влияние? Ведь от него будет зависеть решение вопросов в школах, детских приемниках и комнатах полиции, в детской медицине, и все такое.

С Маши теперь пылинки вся область будет сдувать. Теперь этот Зиновий со своим гадским фондом — теперь он раскошелится, падла, по-на-стоящему. А то — счета ему на лекарства присылать, сволочь! Не, теперь у него не забалуешь! Теперь все раскошелятся — сколько их, таких фондов, по области, нужно еще посчитать. Не только посчитать, проверить, налоговую наслать по-взрослому для непонятливых. Теперь он — власть! Пускай пока по детям, но разве взрослые не зависят от своих детей? Теперь у него будет собственный подконтрольный фонд и уж туда-то он бабла закачает, будьте довольны!

Ему с огромным трудом удалось не заставить себя закричать «да» на такое предложение и взять для приличия выходные дни на размышление.

Принесли блинчики, и Виктор потер руки. Официантке показалось — от предвкушения лакомства, но нет, это было предвкушение другого рода, это было предвкушение не вкусной еды, а вкусной жизни. И, может, это знаменательно, что он зашел сейчас сюда, а не в обычный ресторан, и заказал сладкое. Пусть жизнь тоже теперь будет сладкой, пускай течет сиропом. Он, Коростылев Виктор Леонидович, практически омбудсмен области, теперь может позволить себе сироп.

И не только сироп.

И не только себе.

Тут Виктор вспомнил о каком-то приколе с фото, который ему прислали на телефон. Сейчас глянуть или после этих аппетитных блинчиков? Вдруг там что-нибудь, что может испортить аппетит? А с другой стороны — если что-то срочное? Виктор сглотнул слюну, но все-таки полез в карман.

Сначала он не понял, кого зафиксировала камера чьего-то мобильника. Какая-то целующаяся парочка. Кстати, с чьего телефона эта фотка? «Рыжий» — то есть Марина? При чем тут Марина, зачем ей что-то ему слать? Виктор всмотрелся в экран внимательней и отодвинул тарелку.

Какой-то мужик стоял, изогнувшись над ресторанным столиком, и целовал… да, без сомнения, его собственную жену. Хоть и в платке, и в темных очках, не узнать ее было невозможно. Его Варю. Виктор смотрел и словно заново узнавал эти капризно изломанные губки, вытянувшиеся в ожидании поцелуя, этот чуть вздернутый носик под солнечными очками. Даже кисть, послушно легшая на мужское плечо, была пронзительно знакома. Это что за козел? Это кто посмел лезть в его огород? Он всматривался не мигая, и что-то едва уловимое, что-то мимолетное касалось его памяти, но вскользь, не вызывая прямого ответа.

Виктор наконец отвел экран от глаз и тяжело выдохнул. Та-ак. Это что же выясняется. Значит, пока он решает семейные проблемы, его жинка хвостом вертит? Хахаля завела? Интересно, давно? И что бабы за твари, стоит только на минутку отвернуться, ради нее же, ради дочери, она уже крутит хвостом — ищет восхищения и обожания у чужих мужиков, не думая ни о муже, ни о ребенке! Но когда? Он приходит домой, она же там, недавно ведь медсестру взяли. Ну, несколько дней — и нате! Уже руку на самца кладет, сука, значит, давно с ним.

— Вам не понравилось? — спросила официантка, показывая глазами на нетронутые блинчики.

— Мне? — прошипел с ненавистью Виктор. — Мне понравилось. Так понравилось, что кому-то скоро… тоже понравится.

Виктор одернул себя. Не следовало устраивать скандал здесь, по непонятному персоналу поводу. Девчушка ни в чем не виновата. Хотя все они суки, все они виноваты, и все они заодно! И мыслят лишь, как свою дырку пристроить удачней, чтобы один на нее вкалывал, а другой ублажал, пока первый занят.

— Аппетит пропал, — сказал уже гораздо спокойней, но все еще с суженными глазами, — забери, счет оплачу. И быстрее!

Официантка фыркнула, пожала плечиками и удалилась с нетронутой тарелкой.

Виктор взял чашку с кофе и отхлебнул почти половину. Кофе был довольно горячий, но Виктор этого не заметил. Он соображал, что делать. Пока в голову приходили мысли попроще и подревнее — как и чем убить обоих. С пещерных времен и до практически предыдущего века он бы уже действовал. Не убил бы жену, но вызвал бы этого оленя на дуэль. Предыдущим людям было сравнительно легко. Толерантность справедливо считалась за слабость и готовность к позору. Если бы и осудили его официально, то про себя осуждать никто бы не стал, наоборот.

Современному человеку мстить сложнее. Не мстить нельзя, только нужно это делать с подготовкой, не сломя голову. К этому нужно подойти как к некой бизнес-задаче.

Перво-наперво — немедленно развестись.

Стоп, а как же ДОЛЖНОСТЬ? Кто его после развода с женой, матерью больного ребенка, будет куда-то в здравом уме назначать и утверждать? Стоит прессе пронюхать — а он теперь человек публичный, и все — размажут по тарелке, распластают, как этот блинчик. В один голос начнут выть — бросил. Не развелся, не ответил на измену, а именно бросил.

Он вспомнил, как в студии в Останкино какая-то климактическая баба с выцветшими волосами кричала, что он должен оказывать жене психологическую помощь. Чтобы жена, эта потаскуха, значит, не чувствовала себя в беде. Вот они эдаким кланом всегда в мужчине воспитывают чувство вины, которое обязательно нужно заглаживать чем-то материальным. А что они сами должны — хотя бы хранить женскую честь, и через это — мужскую, дом оберегать, а не ноги раздвигать, когда и перед кем захочется, да просто мужчину уважать, который для семьи семь потов проливает, — про это паскуды забывают. Это им помнить невыгодно. Себе они только права оставили. А долг и обязанности — мужикам, потому что с детства им внушают, что мужик им по факту рождения должен. Поэтому такое бабье и заголосит во всю ивановскую, стоит им пронюхать, что он разводится с этой шлюхой.

Нет, нет — шум ему не нужен. Никак не нужен. Особенно сейчас.

Виктор позвал официантку, та нехотя подошла, стараясь убрать из глаз неприязнь.

— Водки принеси мне. Бутылку!

Официантка почти отвернулась.

— Водки нет. Не держим.

— А что есть? Кроме водки? Из нормальных напитков?

Из «нормальных» оказалось только виски. Виктор заказал бутылку «Джека». Все-таки ум говорил одно, а душа диктовала другое. Вот так живешь, живешь, человек тебе больше, чем родной, а оказывается, что твой родной человек предатель. Что обманом с тобой живет. Что лжет в глаза. А родная ложь-то больней чужой бьет. Потому что в спину. А сердце — оно к спине ближе, чем к груди.

Виктор налил стакан почти до краев и сразу выпил до дна. Виски было откровенно плохое, да еще и без льда — его почти затошнило. Но и немного отвлекло — цель момента была достигнута.

«И ведь какая-то сука еще и компромат собирает, — из теплой ударной волны вынырнула первая мысль, — хотя… почему какая-то? Это ж Маринка!»

Виктор снова упер глаза в телефон — выше фото все так же стояло имя отправителя — Рыжий. Псевдоним стыдливо скрывал имя «Марина», с первого взгляда жена ничего не предъявит, если увидит, а ему забыть или перепутать невозможно. Виктор нажал на «вызов».

— Да, — почти сразу ответила Марина, наверняка ожидала звонка, — здравствуй, дорогой.

«Что это сразу «дорогой», — подумал Витя. — Один раз за десять лет трахнул, уже подорожал». Но вслух ответил другое:

— Мариш, что за ерунда?

— Какая ерунда? — «не поняла» Марина.

— Не переспрашивай, я не настроен шутить. Что за фигню ты мне на телефон шлешь?

— Не ругайся, дорогой, — Марина то ли зевнула, то ли потянулась, — я подумала, что тебе это будет интересно.

— Что интересно? — выпивая второй стакан, спросил Виктор.

— Разве мужу не интересно, как проводит время его жена? — «удивилась» Марина. Она хотела добавить «и с кем», но это она сама жаждала узнать от любовника. — Чего ты обижаешься? Я же не выслеживала никого, просто обедала в парковом ресторанчике. Еле узнала, почти случайно. Просто они были единственной парочкой, которая так, — Марина добавила елея, — сладко целовалась.

— А что это за… мудозвон? — Виктор задал наконец вопрос дня.

— Не встречала, — разочарованно протянула Марина, — а жаль, очень симпатичный мужчина. Улыбчивый такой, прям Джордж Клуни, только помоложе. Я думала, ты догадался.

Виктор сбросил звонок.

«Вот сука, еще и соль сыплет на рану, — он налил себе еще полстакана, — и вправду стерва, рыжая стерва! Улыбчивый… я вам всем покажу, какой я бываю улыбчи…»

Виктор остановил стакан на полпути ко рту. Он вспомнил, ну, конечно, этот крендель как-то по-особенному улыбался, по-голливудски. Это же… ну точно, это врач из роддома. Вот, значит, откуда ниточка-то вьется. И родить не успела, как завела хахаля прям по месту родов. Ну бабы, ну… б…! С гинекологом из больницы, это ж надо! Они что, нико-гда ноги зря не раздвигают?

Виктор допил стакан, бросил на стол купюру и вышел из кафе, не дождавшись счета.

_{ГЛАВА 11}

Няня положила в сумочку месячное жалованье и попрощалась до понедельника. В отличие от скандально разрекламированных по разнообразным телешоу свирепых сиделок с садистским уклоном, эта няня и медсестра в одном симпатичном молодом лице была хорошо воспитана и профессионально подготовлена.

Варвара не сразу стала ей доверять, но, видимо, преодоление недоверия было частью профессии. Няню звали так же, как и дочку, — Маша, и Варя невольно улыбалась, когда на ее зов обе поднимали на нее глаза. Поэтому няню она стала звать Большой Машей, а дочурку, конечно, — Маленькой Машей. Это всех сдружило довольно быстро, следы осторожного материнского недоверия растворились.

— Удачных выходных, Маша! — попрощалась Варвара.

— Ма…са… — вдруг послышалось из детской.

Женщины посмотрели друг на друга и вместе бросились в комнату. Девочка стояла в детской кроватке, держась за прутья одной рукой, а другой, недавно перевязанной, показывала на няню:

— Ма… са.

— Ох ты моя хорошая, моя красавица, моя ладушка! — Варвара осторожно взяла дочь на руки. — Заговорила, смотри, Маш, заговорила!

— Поздравляю, Варвара Акимовна, от души! Заговорила, да как рано! Актрисой будет, не иначе! — улыбалась Большая Маша.

— Нет-нет, Маша будет у нас… вот кем будет Маша? Вот кем? — Варвара осторожно дотронулась до маленького носика. — Наша Маша будет доктором. Главным детским врачом, да, Маша?

— Ма… са, — улыбалась девочка треснувшими губками, — ма… ма.

— Ну вот, вспомнила о маме. Мама здесь, и Маша здесь.

Варвара чуть не заплакала от счастья. К обычному материнскому прибавилось еще и чувство какого-то облегчения, словно какая-то гнетущая и страшная новость вдруг не подтвердилась. Как будто прояснилась какая-то жуткая ошибка, и все вдруг само собой разрешилось. На такой случай есть только одни слова у русского человека — «Слава Богу» — даже для неверующих. И пускай ранняя речь никак не относилась к излечению этого треклятого синдрома, но все-таки Варвара только и шептала сквозь счастливые слезы: «слава Богу, слава Богу».

Девочка удивленно таращила васильковые глаза, не понимая, почему мама плачет и улыбается одновременно и что из этого выбрать ей самой. Наконец решение было принято, и Маша на всякий случай тоже заплакала.

Убаюкав на руках и уложив обратно в кроватку свое ненаглядное чадо, Варя закрыла дверь за ушедшей на цыпочках медсестрой и пошла на кухню. Кофе уже не хотелось — она достаточно напилась в ресторанчике, но нужно было чем-то себя занять, и она поставила турку.

Когда процесс важнее результата, это называется ритуал. А когда к процессу относишься как к ритуалу, результат получается наилучшим. Варвара не спешила, дала завариться напитку как следует, пока аромат не наполнил всю кухню, достала молоко и тоже поставила на огонь. Еще чуть-чуть, и можно будет вкушать. Еще чуть-чуть, и нужно будет решать. Хотя чего тут решать? В нее влюбился чужой мужчина, случайно оказавшийся сегодня рядом. Влюбился давно, но это он так говорит, может, ему нужно всего лишь на раз, на два переспать, и вся любовь схлынет, сойдет, как пена с молока, убранного сейчас с плиты. Может, и не случайно совсем оказался, кто знает. Хотя, если не случайно, значит — преследует… ну, хотя бы выслеживает, а значит, влюблен. Как минимум — воспылал страстью. А раз так, значит, все постелью и закончится.

Кофе был уже готов, а Варя так и не могла решить — что лучше, случайно оказался рядом Стас или нет. Но как бы там ни было — оказался. Варя разбавила кофе горячим молоком и осторожно отпила. Губы сразу вспомнили давешний поцелуй. Да, это он умеет. И как-то внезапно, не спрашивая. Но какой настоящий мужчина берет женщину с разрешения?

Варя размечталась и обожглась. Кофе разлился на блюдце. Погадать бы на кофейной гуще, как в старину — на суженого. Жаль, не может: вот бабушка — мама Веры Николаевны — умела. И гадать умела, и рожать умела — все здоровы в роду, кроме пра-внучки. Варвара зажала кулак в зубах — чтобы не застонать, не зареветь, не напугать свою роднулечку. Ну кто же виноват, ну разве она? Все эти месяцы Варвара гнала от себя этот проклятый вопрос. Его никто ей не задавал, но это не означало, что вопроса не было. Он существовал, этот клятый вопрос. На него уже отвечал муж в этом дурацком телешоу, а ведь он тогда наверняка подумал — если не у него этот дефект в роду, значит, у нее. И значит — она знала или должна была знать, но не сказала, не открылась. И ее можно понять — ведь могло бы все пройти и удачно. Но вот не прошло. Не прошло. Вот почему Витечка так изменился после Москвы.

Ну, конечно, после этого треклятого вопроса в студии он его задает себе тысячу раз в день, он хранит его в себе, чтобы не задавать ей, чтобы не винить ее вольно или невольно. И этот вопрос наполняет его душу, вытесняет оттуда все остальное, все, что было до этого, всю радость, всю любовь. Вот откуда это похолодание, вот почему он смотрит на них с Машей словно издали, хотя и стоит рядом. Вот почему они уже давно не спят — дело не в усталости и не в другой женщине: Витя винит ее, не сумевшую дать ему здорового ребенка.

Конечно, он никогда не обидит ее или Машеньку, он их содержит, он обеспечивает здоровье ребенка, это самое главное. Но он не любит ее. Может, даже не любит Машу. Он выполняет свой долг, не больше. Вот почему так все изменилось, так похолодало между ними. Этот проклятый вопрос о вине — он убил любовь, даже не будучи заданным.

Нет, так невозможно, нужно поговорить, сегодня же, не откладывая, когда он придет. Нужно объясниться, нужно помириться — хотя и без ссоры, но помириться. Она не виновата, он не виноват, так вышло, кому-то выпадает и худшее, много худшее.

Нет вины, а любовь есть, вот что нужно прояснить, вот что нужно установить раз и навсегда. Она не сможет без любви, Маша не сможет, никто не сможет…

Варвара посмотрела на блюдце — на краях гуща оставила какой-то след. Что это? Это похоже… похоже на месяц с какой-то тучкой. Варвара поднесла блюдце к глазам. Нет, то был не месяц. У золотистого ободка — невозможно было ошибиться или принять за что-то другое — большая «С» баюкала маленькую «в».

— Нет, ко мне нельзя! — Прежней вальяжности в голосе Марины не осталось.
Виктор понял, что вернулся из командировки ее хахаль. Сожитель, вернее. Как его — Аркадий, кажется. Но он хотел Марину не только как собеседницу. Не гостиницу же снимать, как в кино. Да и след оставлять придется — там наверняка спросят пас-порт. Да и Марина может не пойти, не на свидание же он ее зовет. Не на любовное, во всяком случае. Но без запретной любви, да еще после полбутылки вискаря, тоже обходиться не хотелось. Небольшое «бордельеро», как говорил классик, было бы весьма кстати. Может, к Серому на дачу? Нет, друзья для тайн непригодны. Кто-то увидит, жена заинтересуется, до Вари дойдет. Хотя сейчас ему от жены скрываться даже как-то и не нужно — у самой рыльце в пушку. Еще в каком. Не пушок, а распотрошенная пуховая подушка. Но и идти в размен по изменам тоже был не резон.

— Тогда давай… давай вот что. Я сегодня… то есть завтра должен быть как огурчик. Поэтому заказал сауну… на окраине, — Виктор врал на ходу, — без всякой компании, без алкоголя, чисто парку€ взять. Присоединяйся, часа два выкроишь же?

На том конце помолчали с полминуты. Когда женщина не говорит сразу «нет», она обдумывает, как сделать, чтобы ее уговорили. Виктор это знал и подбавил в разговор пару:

— Мариночка, ты моя сладкая… и тебе не помешает расслабиться, недолго, но со вкусом. И поговорим, уж давно не говорили. А тут такой повод. Есть о чем поговорить.

«Да. Поговорить есть о чем, — думала Марина. — Правда, не о том, о чем тебе хочется, мой сладкий рогоносец. Но и об этом тоже можно, если осторожно».

«Осторожно» означало — не на€сыто. Аркадий вот-вот должен был вернуться из очередного отъезда, и она должна была встретить его голодной.

— Хорошо. Говори адрес. Нет, не нужно по смс, говори так, я запомню.

Виктор чуть не поперхнулся. Быстрого согласия он, может, и ожидал, но чтобы так конкретно. Он сослался на то, что помнит адрес «глазами», сейчас выяснит точно, как добраться, и перезвонит. Теперь осталось малость — найти такую сауну бордельного типа, причем как можно дальше — даже не от центра, а от Марининого дома. Но во времена Интернета нет ничего невозможного из плохого, и через пять минут Виктор диктовал адрес.

Сауна была то, что нужно. Неприметная, в полуподвале жилого дома, с одной комнатой отдыха, с одной широкой постелью и небольшим караоке. Странно, что ему не пришла в голову эта мысль раньше — париться с дополнительным удовольствием. В конце концов, у него нервная работа, можно сказать, борьба, как тут без правильного релакса.

Виктор заказал пива, тараньку и зелень, потом подумал и добавил к заказу бутылку «Кьянти» и сырную тарелку. Банщик с бычьей шеей, он же охранник, предложил девочек, но Виктор с видом знатока намекнул, мол, уже ждет свои кадры. Банщик понимающе улыбнулся и показал, как настраивать караоке. «Вряд ли сегодня дойдет до песен», — подумал облаченный в свежую простыню Витя и пошел проверить парилку. Марина должна была вот-вот по-явиться, а потому можно было начинать получать удовольствие от сегодняшнего дня.

Женщины как шаровые молнии — притягиваются всегда не вовремя. Стоило Марине появиться на пороге, на Витином телефоне высветилось «Дорогая».

— Да, дорогая? — сказал Виктор, поднося палец к губам. Для любой женщины — непрофессионалки это было оскорбительно, и Марина даже подумала было развернуться и эффектно уйти. Но не развернулась и не ушла. Тактичность — тоже козырь, пусть и не самый крупный, но для начала можно было зай-ти и с него.

— Что ты говоришь? Что она говорит? А «папа»? Нет? — Виктор показал глазами, чтобы Марина располагалась. — Вот печалька, это дискриминация! Да, на разговоре. Спасибо тебе. Да, попозже. Нет, поужинаю в городе. Давай, научи ее пока главному слову.

«Козел» — вот твое главное слово», — прокомментировала про себя Марина, подсаживаясь за край стола. Переодеваться в простыню она не стала.

— У меня времени не очень много, Вить. Ты хотел поговорить? — Марина притушила улыбку от радостной до любезной.

Виктор разлил напитки — вино даме, пиво себе.

— За встречу, Мариш. Времени у меня тоже мало, но это же не повод не отдыхать. Ты чего не разоблачаешься?

— Витя, я не устала. Ты хотел что-то спросить или что-то узнать? — Марина произнесла это на тон холоднее, но бокал взяла.

— И то, и другое, — ответил Виктор, салютуя кружкой.

«И, конечно, третье», — закончила про себя Марина.

Она была совсем не против «третьего», но у нее были свои «первое» и «второе». Только на «третье» она бы не приехала в этот блядушник. Хотя насчет сауны — решение верное. В публичном месте встречаться было не резон как раз ввиду недавнего случившегося именно в публичной ресторации. Все-таки не Москва, городок узкий, донесут сразу.

Так же легко, как она донесла сегодня утром. Только не так же дальновидно. Поэтому она оставила такси за квартал, шла, оглядываясь, словно в шпионском кино. Хотя нынешнее положение дел требовало нешуточной осторожности — как на перекрестке без указателей. В чем-то это и был перекресток — только не автомобильного, а жизненного движения. И нужно было не только правильно свернуть, но и не сбить никого. И чтоб тебя, главное, не сбили.

— Ну, Мариш, чего ты, как девочка, честное слово? — Коньяк, допитый в машине по пути сюда, распалял кровь по мере растворения. — Мы взрослые люди, не чужие. Раздевайся, попаримся, потреплемся.

— «Потремся», — снова закончила ряд Марина, но на этот раз вслух.

— А что? Разве ты по мне не соскучилась? Я вот очень! — Виктор привстал для поцелуя, простыня соскочила было с бедер, но свободной рукой он ухватил ее в последний момент. Марина посмотрела на открывшийся живот — по бокам уже наслаивались жировые пласты, но когда-то крепкий пресс проглядывался, еще не превратившись в рыхлый студень. В целом мужчинка был еще ничего, лет на десять привлекательности хватило бы. Да и силы тоже. Марина не без труда подняла глаза .

— Допустим, я тоже. Но ты ведь не думаешь, что я девочка по вызову? Ты вызвал, я приехала, попарились, как ты говоришь, и разбежались. Давай сначала о деле, а там видно будет.

Виктор, не сдержав досады, сплюнул вбок, отпил полкружки и сел, вытирая с губ пену.

— Ну, хорошо, давай. Скажи мне, зачем ты прислала мне это фото? С Варей и этим… кексом, не хочу даже имени называть. Как-то не верится, что это все случайно. Это такое… нечастое совпадение. А в совпадения я, извини, не верю.

— Да, Витек? — подняла красивую бровь Марина. — А ты у меня зимой тоже случайно оказался? Или как-то совпало? И что тогда с чем совпало?

Витек молча отхлебнул. Теперь он точно чувствовал, что этой рыжей стерве что-то было нужно, что все, что сейчас происходит, не только не случайно, но какое-то важнейшее звено в цепочке событий, которые прошли мимо его внимания. Отуманенный коньяком мозг не мог включиться на полную силу, но чувства спиртом не приглушишь.

— И что из того? Я вообще о Варе.

— Я тоже о Варе. Но не только о Варе. Кто этот ее любовничек, я не знаю, я тебе сразу сказала, да мне и дела нет, честно говоря.

— Если тебе дела нет, зачем мне фото слать?

— Чтоб ты знал.

— Что знал? Что вы, бабы, суки отъявленные? Что вам только мужика трясти и потрошить, чтобы вкалывал на вас и благодарно жмурился, когда егоза шкиркой почешут? Или в другом месте? Так я это давно знаю. И все это знают.

«Все, да не все. И никогда все вы всё о нас знать не будете», — подумала Марина и улыбнулась своей мысли.

Виктор понял ее улыбку по-своему.

— Что, ты думаешь, она с ним уже… того?

Марина посмотрела снисходительно. Какие же болваны эти мужики. Их принцип охоты за мамонтом почему-то перенесен на самку. Если добыча, то собственность. Есть только самому. Да бабе лучше иногда переспать на стороне, чтобы больше любить дома. И уж точно секс не повод для любви. Любить — значит давать. Но давать — еще не значит любить. Но разве мужчина способен понять такие тонкости. Только одно в мозгах: мое — не мое, имею — не имею.

— Говорю тебе, не знаю. И не очень желаю знать, в отличие от тебя. Но как женщина скажу…

— Что как женщина? — Виктор подался вперед.

— Как женщина скажу, что она уже что-то к нему чувствует. А это важнее, чем спали или не спали. Постель — уже только вопрос времени. Времени, Витек, а не места, как у тебя сейчас с этой баней.

Витя молча налил себе пива. Марине наливать было не нужно — она даже не пометила бокал своей помадой.

— Ну, хорошо, я теперь знаю. И что дальше?

— Это тебя, милый мой, нужно спросить, что дальше. Ты же мужчина, ты и должен прокладывать дорогу в это «дальше». — Марина хотела добавить «или пойдешь по проложенной другими», но удержалась. — И это фото твоей Вареньки доказывает, что не женщины суки, а мужья лохи. Она просто чувствует что-то не то от тебя, понимаешь ты? Чего-то не хватает, не утех, тут ты можешь, по себе знаю. Тут хуже.

— Что хуже? — Виктор даже не заметил недву-смысленного комплимента в свой адрес.

— Я так думаю, что дело в ребенке. Ты к нему остыл, не к ней. В смысле — к дочке остыл, а любая мать это воспринимает на свой счет. Вот поэтому и мечется. А хуже, потому что это касается всей женской сути, а не только тела. Но, знаешь, Вить, я тебя не осуждаю. Я для этого и приехала.

— Для чего? — Он уже почти ничего не понимал.

— А для того! Чтобы сказать тебе — если ты ее бросишь, ты правильно сделаешь. Не перебивай! Ты на самом деле молодец — выкрутил ситуацию, поднялся на болезни девочки, денег и связей приобрел — солидно. Но все это не нужно больным, это нужно здоровым. Твоя жена и дочь получили больше, чем рассчитывали, уже достаточно. Понимаешь?

— Не-е, — оторопело протянул Виктор.

— Это все нужно для здорового ребенка, идиот!

— Какого ребенка? — Виктор смотрел прямо в Маринины зрачки и чувствовал, что сейчас в них откроется какой-то люк, и он упадет туда, его засосет в какую-то воронку, из которой нет выхода.

— Ты не догадываешься, милый? Для нашего. Я беременна.

_{ГЛАВА 12}

Первой не выдержала Варвара. Уже почти неделю муж ходил помрачневший и замкнувшийся. На любые попытки расспросить, что случилось, даже не отмахивался, а огрызался. Такого не было даже после того, как они узнали о болезни дочери. Что еще могло случиться, Варвара не могла даже и представить. А не имея ни малейшего представления, не могла проявить ни малейшего сочувствия. Это напрягало и ее саму, но все-таки была надежда, что Витя все-таки поделится своими неприятностями, облегчит сердце. Вот и сейчас — вернулся с каких-то бесконечных переговоров и, не здороваясь и не раздеваясь, прямо в костюме, пошел на кухню ужинать. Но неприятности оказались у нее.

— Витечка, родненький, ты последнее время сам не свой. Может, скажешь, что стряслось-то? Я места себе не нахожу. — Варя предусмотрительно взяла на руки дочь, как некое главное семейное общепримиряющее средство.

— Ты места не находишь? — медленно, почти по слогам переспросил Виктор. — А по-моему, ты мастерица выбирать место. И время тоже.

— Я тебя не понимаю. Ты о чем?

— Я о ком. Вот это кто? Это что? — Муж вынул из кармана телефон, что-то там нажал и бросил на кухонный стол. — Это что, я спрашиваю?!

— Не кричи так! — Варвара прижала к себе дочь. Маша смотрела большими синими глазами, испуг в них еще только нарождался — вместе со слезинками. Под левым глазиком из-под мазей выступало красное раздражение. Виктор отвел взгляд.

— Это я еще не кричу. Хотя ты нормального языка не заслуживаешь. — Муж сбавил тон, но не сбавил злость. Теперь он говорил почти что сквозь зубы.

Варвара осторожно, словно он был раскаленный, взяла мобильник свободной рукой. С дисплея на нее смотрела она сама в объятиях Стаса. Следующее фото — она и представить не могла, что женщину так красит нежданный поцелуй, но… кто же их застал? Да к чему это — что говорить мужу? Ведь она не искала этой встречи, не искала и после, она просто не успела уклониться от этого чертова поцелуя, она его совсем не хотела! Варя почувствовала, как пунцовеют ее уши. Она никогда не умела врать, кривить душой ее жизнь не учила, и, что говорить сейчас, она не могла себе даже представить.

Маша, почувствовав, что молчание страшнее крика, заплакала.

— Ну что ты, моя хорошая, моя Маруся-тихуся, ну кто это плачет? А как мы говорим? А покажи папе, как мы говорим? — Варвара закачала дочку на руках. Маленький ребенок во все времена был самым верным средством примирения родителей.

— Как раз «папа» она не сказала ни разу. Зато «мама» и «дай» вполне освоила. Главное в жизни она уже поняла, — процедил Виктор.

Варвара распахнула без того огромные глаза.

— Как ты можешь, Вить? Ведь это твоя дочь. Разве так можно говорить?

— Ты дочкой не прикрывайся. Ты мне ответь, как же ты… мать, ребенка вот качаешь на руках, а за спиной отца ребенка крутишь роман прямо на глазах всего города. С собственным гинекологом. Дочку в таком же духе воспитывать собираешься, сука?

Если пунцовыми были только уши, то сейчас тяжелая краска залила все лицо. Да что там лицо — все Варварино сердце. Так с ней еще никто и никогда не разговаривал. Так ее еще никто и никогда не называл. Перед ней стоял не родной человек, не законный муж, а кто-то совсем чужой. Не враг, но и не друг, не муж, а скорее холодный и равнодушный судья. Не судья, а человек с правом осуждения. И это право она своей неосторожностью вручила ему сама. Она даже не заметила, что муж знает, кто такой Стас.

Оправдываться — последнее дело для мужчины, но первое для женщины.

— Витечка, милый, что ты. Мы случайно встретились в парке… я вышла погулять. Первый раз за эти месяцы. С Машей осталась Большая Маша, няня, ты ее знаешь. Она очень умелая… — полусвязно залепетала Варвара, не переставая качать дочку.

Маша перестала плакать и с любопытством теребила материнский русый локон.

Виктор смотрел на дочь. Красных пятен на личике и на руках стало меньше, но зато они смотрелись ярче и как-то уродливо. Как будто ребенку прижигали кожу каким-то неровным инструментом. В сердце шевельнулась привычная жалость, но на этот раз ничего не задела — вокруг была темная пустота.

— Да, это врач из роддома. Станислав. Он не гинеколог, он… ну, не важно. Он случайно там гулял, я не хотела с ним встречаться, честное слово. Ни с кем не хотела и не хочу. Пойми, это совпало просто.

— Да что ты? И вы так страстно совпали в ресторане. Простое совпадение губами, ничего личного, да?

Варвара села на диван и заплакала.

Маша перестала теребить отрастающую Варину косу и удивленно воззрилась на мать. Девочка думала, что плакать умеет только она, и теперь открывала неожиданные стороны жизни взрослых.

Сказать Варваре было нечего. Когда тебе не верят, нужно не оправдываться, а каяться. Даже без вины. Доказывать невиновность лучше всего в момент страсти, а не гнева.

— Прости меня, Витечка, любимый, прости! Я сама оторопела, я не думала, что он так вот сразу…

— Без прелюдий? — ядовито уточнил муж.

— …так неожиданно возьмет и… вопьется. Я никакого повода не давала, клянусь Машей. Я ничего такого не желала. Никогда и ни с кем!

— Ну конечно. Не виноватая я, он сам пришел. — Виктор сухо усмехнулся. — Вы бабы, все и всегда одинаковы. Вот скажи: ты отвесила ему пощечину? Хотя бы одну? Раз не ожидала такой наглости? А?

Варвара уже не сдерживала слез. На это ответить ей было нечего. И если до этого она не лгала мужу — человеку, которому она поклялась хранить верность, — то сейчас единственный правдивый ответ был бы — «нет». Дать такой ответ значило бы признаться в измене. Пусть пока не физической, но уже моральной. А это одно и то же. Нет, первое даже хуже — если мужчина проник в твои мысли, он уже проник и в твое тело. Потому что у любой женщины второго без первого не бывает.

Но Виктор прекрасно понял ответ по его отсутствию. Он подошел к рыдающей жене и, не стесняясь дочери, коротко, без размаха, ударил ладонью по открытой щеке. Варвара от испуга перестала рыдать и с ужасом посмотрела на мужа. Бить ее? При ребенке? Виктор сплюнул и ушел.

Дверь хлопнула так, что подскочила тарелка с ужином, к которому он так и не притронулся.

— Это что, вместо резолюции? — Станислав потер левую щеку.

Наира Гамлетовна смотрела черными зрачками, прожигая до сердца.

— Это вместо… вместо… — не найдясь, как ответить умнее, женщина залепила пощечину слева. Хотя Станислав и не подставлял нарочно правую щеку, вышло как-то по-библейски.

— Наира, ты ополоумела совсем? Мы же на работе! — В голосе Станислава не было, однако, ни злости, ни обиды. Чем тяжелей женская пощечина, тем легче мужская совесть.

— Это я на работе, милый мой, — немного успокоилась Наира. — А ты вот уже нет. Работу тебе придется искать в другом месте. Теперь ты бывший лю… работник.

Станислав еле удержался, чтобы не съерничать. Оговорка именно по Фрейду — он теперь бывший любовник и вследствие этого — бывший работник. Никак не наоборот.

— Я вообще-то писал заявление на отпуск, а не на увольнение.

— Вот уволишься и отдохнешь. А то ты притомился, я вижу. Приказ мной уже подписан. В связи с реорганизацией. Можешь взять в канцелярии бегунок — подпишешь у завхоза, кастелянши, ну, сам знаешь. И — гуляй, Стасик, на все четыре стороны.

Станислав немного помолчал. Он ожидал такого исхода, но не так грубо и не так быстро. Работу, конечно, он найдет где-нибудь, но явно не сразу и явно с меньшей зарплатой. Но могла бы и поговорить по душам — не чужие же, как ни крути.

— Что затих, юноша, — Наира, не скрывая, наслаждалась женской местью, — слова кончились? Что же ты не поворачиваешься гордо спиной и не выходишь из моего кабинета, хлопнув дверью? А впрочем, знаешь что, Стасик? Вот если ты прямо сейчас, здесь, встанешь на колени, поцелуешь мой сапожок и попросишь прощения, я, может быть, и дам тебе отсрочку. Посмотрю на поведение.

Станислав смотрел прямо в глаза бывшей любовнице. Красивые черные озера вдруг обмелели, стало видно дно. Одни камни, и все мелкие, негладкие, острые, как стекла от разбитой бутылки. И как он нырял в эти глаза, не зная брода и глубины? Так и шею свернуть недолго. Или карьеру.

— Знаете что, Наира Гамлетовна?

— Не знаю и знать не хочу. Вы свободны. — Наира села за стол, перебирая какие-то бумажки.

Станислав хотел сказать — «до встречи в суде», но вдруг ему стало противно оттого, что он до сих пор сносит оскорбления от брошенной им же женщины. Нужно было либо отвечать действием, либо молча уходить.

Конечно, возьми он ее сейчас за волосы, изнасилуй на этом начальствующем столе, она влюбится в него сто раз сильнее и не то, что порвет — съест этот проклятый приказ, повели он ей в минуту страсти. Она снова будет смотреть на него с обожанием и -лаской. Снова будет устраивать свидания с риском только для себя и сделает для него больше, чем он захочет принять.

Но… но… но. Но этим он распишется в другом приказе, написанном кем-то свыше. В этом приказе крупным шрифтом отпечатано, что он ее личная игрушка, что он не принадлежит полностью себе, что он не располагает своим сердцем, что он добровольно отказывается от Варвары, даже не получив ее.

Наира несколько минут смотрела в аккуратно захлопнутую дверь, потом уронила голову и заревела. Тушь потекла на бумаги с какими-то цифрами, превратив их в алгебраическое месиво. Хотя, может быть, так и выглядит непостигаемая матрица любви.

Станислав зашел к себе в отделение. Или, может, уже не совсем к себе.

— Здравствуйте, Станислав Сергеевич. Добрый день, Станислав Сергеевич. Как здоровье, Стани-слав Сергеевич? — заверещали роженицы.

Станислав улыбнулся как можно беззаботней. Сколько он работал с «женским контингентом», никогда не переставал удивляться этому полу. Удивление принимало разные оттенки — от насмешливого, когда речь шла о женском взгляде на мужей, до почти восхищенного, когда речь шла о детях от тех же мужей.

Уж он точно мог засвидетельствовать, как много любви и как много желчи может одновременно вмещать женское сердечко. И то, что содержалось в прелестных головках, было лишь инструментом выражения того, что плескалось в сердце, самостоятельного значения не имело. Может, поэтому они и были так прелестны и послушны, когда добрый доктор Стас — врач-акушер высшей категории и отличник здравоохранения Станислав Сергеевич Алдошин ставил диагноз и готовил их к родам.

— Все слава Богу, вашими молитвами, мои хорошие. Главное, не забывайте молиться регулярно, — отозвался Стас обычной шуткой.

— Не забываем. Регулярно и постоянно! День и ночь только на вас и молимся, — послышалось с коек.

Стас посмотрел вместе с медсестрой показания, подошел к одной, потом к другой роженице, шутливо спросил, как назовут будущих малышей. Одного мальчика ждала жизнь под именем Александр. При втором имени Станислав вздрогнул. Девочку хотели назвать Варей.

Несмотря на то, что до конца рабочего дня оставалось еще почти два часа, Стас пошел домой. Впрочем, кажется, его объявили свободным от работы здесь. Станислав не пошел ни в какую бухгалтерию-канцелярию, если эта армянская мегера и вправду издала приказ о его увольнении, то он займется этим завтра с утра. И, может, действительно, нужно найти приличного адвоката по трудовому законодательству. Станислав шел привычной дорогой, но предавался непривычным воспоминаниям. Он пытался извлечь из памяти, кто из его рожениц была хоть как-то причастна к юриспруденции. Странно, память выталкивала на поверхность лица, диагнозы, имена, но не профессию. Не в личных делах же рыться, да и в архив его могут пустить только по разрешению Наиры. Хотя кто ему откажет. Тем более баба.

Станислав подошел к тому самому перекрестку — иначе, как перекресток судьбы, он сам его не называл. А что, если снова зайти в ту почти потустороннюю фотографию? Сфотографировать свою ауру. Интересно, отпечатаются ли на снимке две давешние пощечины? Станислав усмехнулся и свернул в другую сторону. Такое «ведение судьбы» не может повториться — это будет фарс, разочарование, обыденность. Нет, проверять фатум не надо. Проверять надо себя.

Станислав свернул в противоположную сторону от дома — туда, где по ходу движения затаился полуподвальный ресторанчик. Но выпивка его не интересовала. Он хотел подумать. Даже не о чем-то конкретном, а вообще, за жизнь. Он, стоящий у ее истоков, уже так мало разбирался в ее середине. А что будет к концу? Хотя какой еще конец? Он молод, нравится женщинам, иногда даже слишком, обладает нужнейшей из профессий. И, главное, он влюблен. Радостно и глубоко. Так, как никогда еще с ним не случалось. Так, как приходит весна — но на этот раз она пришла и к нему в сердце и распустила все почки, листья и цветы, которые и составляют дивный и чудесный сад любви. Может быть, это вечно воскресающий в душах Эдем, откуда были изгнаны Адам и Ева. Вот о чем он хотел подумать — как пригласить, как завести в этот сад Варвару и как удержаться от изгнания оттуда. Не становится ли каждая женщина в новом Эдеме новой Евой — ведь они все ее дочери. Да, и дочь уже есть — он, ни минуты не сомневаясь, предложит Варе удочерить Машу. Льстить самому себе, конечно, неловко, но в такой ситуации разве он не лучший выбор на роль отца? И мужа? Да, она в браке, а браки совершаются на небесах. Но ведь живут-то в браке люди, а они могут ошибаться. Вот для этого небеса и нужны — исправлять людские ошибки. Хотя он излишне самоуверен. Уже семь дней прошло, как он, совсем одурев от чувства, так впился в Варины губы — Стас даже облизнулся, настолько вкус поцелуя был свеж в памяти, — а от нее ничего, ни звонка, ни привета. С чего он взял, что она бросит мужа, что вообще перевернет свою жизнь ради него. Ради человека, которого она видела два раза в жизни? Что ей до его страстей? Конечно, он не будет ее тревожить, только в своих мыслях. Он переживет, когда-то кто-нибудь ему встретится, заменит эту красавицу с глазами, как два поля васильков. А пока нужно просто ждать и жить.

Жить и ждать.

В кармане пиджака пискнул мобильник. «Наверняка смс с работы, что-то случилось, придется возвращаться. Или Наира образумилась. Нет, такие быстро не остывают, что-то в роддоме».

Возвращаться не хотелось, погода была чудесной, душу наполняла пушкинская «светлая печаль», но не посмотреть сообщение ему не позволил профессионализм врача. Смс пришло с незнакомого номера. Где-то под сердцем екнуло — это было что-то важное, что-то неодолимое. На радость или печаль — выяснится в этот самый миг. Задержав дыхание, Станислав открыл смс и чуть не выронил мобильник. Сообщение состояло из трех коротких слов : «Хочу повторить. Варя».

Станиславу захотелось подбросить телефон в воздух, как шляпу, нет, как наполеоновскую треуголку! Он огляделся, словно искал кого-то, с кем можно поделиться такой радостью, — она была так велика и так неожиданна, что вместить ее в себя полностью он не мог. Но никого не было. Зато прямо на него под потускневшей вывеской «Апрель» смотрела дверь в ресторан. Смотрела и взывала. Стас улыбнулся — ну, конечно, такое могло случиться только здесь и сейчас.

Не сомневаясь в судьбе, он толкнул дверь. И только после первого шкалика, чуть придя в себя, он осторожно, чтобы избежать малейшей описки, набрал ответное сообщение: «Жду в ресторане «Апрель», Фрунзе 60. «И добавил: «хоть весь апрель».

_{ГЛАВА 13}

— Ты лучше места не нашел? Вон — напротив ресторация приличная, — сказал Серый, принимая от официантки новую пузатую кружку. — Ты ж солидный человек. — Серый отхлебнул пену и добавил: — теперь. Чего по рюмочным шляешься, в рот компот?

— Я люблю рюмочные. Тут рюмки настоящие, — хмуро возразил Виктор.

Серый осмотрелся — да, несомненно, это была та самая пивная, в которой его друг жаловался на жизнь полгода назад. Только теперь из пивной выросла до «рюмочной». Пиво, впрочем, было тем же. Даже уборщица была той же — он ее запомнил — тощей и злой, как барракуда. Значит, позвали, чтобы порыдать в жилетку. Хотя почему нельзя проклинать этот мир после фуагра? Если средства позволяют.

Серому пока позволяли.

Витьку уже позволяли.

— Рюмки везде рюмки, — то ли возразил, то ли согласился Серый. — Так что стряслось-то? Сменил телефон, я вот хотел дозвониться — не мог. Старый заблокировал, новый номер старым друзьям не даешь. А тут сам звонишь. Да еще тащишь сюда — это любимое твое место, как я помню.

— А чего ты звонил? — не глядя на друга, спросил Виктор.

— Да сейчас уже не важно. Хотя… Тут мне Зиновий названивал не раз. Ты должен его помнить — Левин, директор благотворительного фонда.

— Помнить должен. Но не помню, — какой-то знакомой фразой ответил Виктор. — Что он хотел?

— Да прослышал о твоих успехах. Говорил, что есть интересные предложения, да дозвониться не может. Ну, до тебя никто дозвониться не может.

Виктор хотел съязвить, что, мол, кому положено, тот и может, но удержался. Серый как-никак звался его другом. Пусть и номинально.

— Ну, я откуда знаю, Витек? Со мной он не откровенничал. Это же для тебя предложения были.

— Пусть он засунет свои предложения в… сам знаешь куда. — Витек хлебнул из своей кружки. Пиво лилось на старые дрожжи, в голове наливалась тяжесть. Но легкости и не хотелось. — Да и успехи того… не очень.

«Ага, — подумал Сергей, прикладываясь к кружке, — началось».

Сейчас расспрашивать о чем-то было только лишнее — сам все расскажет. Хотя непонятно, зачем ему все это слушать. Но друг не в своей тарелке, не выслушать было бы как-то не по-русски. Сергей постучал воблой по столу и стал отклеивать с хребта вкусные лоскутки. В дорогих костюмах и обуви они выглядели здесь живописно. Впрочем, час был ранний, и оттенявшего их народа в рюмочной было мало.

— Мы расстались с Варей. Развелись. Всё, — вдруг тихо, почти шепотом сказал Витя. Серый даже подумал, что ему послышалось. Но Виктор про-должил:

— Я знал, что все бабы суки. Но ведь, стоило чуть Машке оправиться, воспользовалась, что дочку можно с медсестрой оставить — мною же проплаченной — и первое, что она делает?

— Что? — Серый поднял лицо от кружки.

— С любовником встречается. Да не просто, а в ресторане, на глазах у всех прям в объятиях тает.

— В рот компот! Варька?! Не может быть.

— У баб все может быть. Это они нам внушают, что вот именно у меня, у не такой, как все, быть ничего не может. И наш брат лопоухий верит — конечно, каждому хочется иметь не такую, как все. А на поверку… вот, сам смотри.

Виктор передвинул по столу свой айфон. Стол был уже мокроватый, но это его не смутило.

— Там открыто последнее фото, полюбуйся.

Серый смотрел довольно долго. Потом таким же движением перебросил мобильник обратно.

— Да, смачные фотки. Ты что, частного детектива нанял?

Виктор усмехнулся.

— Когда дело касается баб, лучший детектив — другая баба. Помнишь Марину, рыжую такую? На нашем курсе училась — неприметная такая, мышь в очках?

Серый неопределенно покачал головой, что можно было понять и так и эдак.

— Вот она и застукала голубков.

Серый хотел спросить, каким боком эта рыжая мышь вообще влезла во всю историю, но предоставил рассказать все товарищу.

— Зачем мне такая жена? Зачем ребенку такая мать?

— Так ты Машку забрать хочешь? А лечение? Как без матери-то? Без матери ребенка не вылечишь, Витек.

— А ее никак не вылечишь! — вдруг зло и отчетливо произнес Витек и посмотрел Серому в глаза.

— Ну, ты… однако. — Только и нашел, что сказать Сергей. И подумал, что приходить на встречу не стоило. И не стоит впредь.

— Да! — сжал зубы Виктор. — Да! Если выбирать между здоровым ребенком и больным, безнадежно, генетически больным, то каким должен быть выбор по-твоему?

Сергей отставил свое пиво. Оставалось еще полкружки, но пить что-то расхотелось.

— Мы ж не в Древней Спарте — выбирать. Зачем выбирать? Куда выбирать, в смысле — для чего? Не в пропасть же кидать?

Виктор покрутил головой.

— Да при чем здесь пропасть? Я говорю о воспитании. И о содержании, конечно. Меня тут было обнадежили… гады. У самого премьера области был, чтоб его проверками задушили! Хотели на должность детского омбудсмена поставить, упрашивали, можно сказать…

«Теперь понятно, почему телефон сменил, — усмехнулся про себя Серый, — зазвездил товарищ, с черной костью общаться уже не захотели-с».

— Так нет же, опять баба влезла. Армянка какая-то со связями. Акушерка, чтоб их всех туда, в чем они копаются!

«Жена ушла к гинекологу, должность — к акушерке. Какие-то роковые люди у нас в роддомах работают», — чуть не съязвил Серый, но удержался.

— А без такой должности и соответствующей зарплаты я две семьи не потяну. Не те времена, да и пожертвования почти прекратились. Очерствел народишко-то.

Серый внимательно посмотрел приятелю в глаза. Этот человек, которого он знал за друга, этот человек сейчас говорил о людях, которые присылали ему свои рубли, может, и не последние, но все равно нужные, хотя бы для своих детей нужные, с леденящим презрением. А ведь всё — от ботинок до галстука — было куплено на эти деньги, Серый прекрасно помнил, в какие обноски был одет Витек в прошлый их приход в это высококультурное заведение.

— Поэтому и выбирать приходится. Уж ничего не поделаешь. Так почему при всех равных выбор должен быть не в пользу здорового?

— А что значит «при всех равных»? — осторожно спросил Серый. — И из кого выбирать-то?

Виктор прищурился.

— А я не сказал? У Марины будет ребенок. Тоже девочка. От меня. И я на ней женюсь. И ребенок будет здоровый, я уверен. Снаряд в одну воронку не попадает.

Серый подумал, что в прошлый раз Витек тоже был уверен, но сказал другое:

— А Варю… Машу… бросишь, что ли?

— Ты меня не попрекай, ладно? — нехорошо улыбнулся Витек. — О них пусть гинеколог беспокоится. Теперь это его ноша. Да ему и сподручней. Вообще, он вовремя подвернулся. Как говорится, не было б счастья, да несчастье помогло. В самом прямом смысле. Каждый сделал свой выбор. Я тоже. Вот такой компот, как ты говоришь.

— Я тоже сделал, — просто сказал Серый, помолчав с полминуты, взял отодвинутое пиво и выплеснул собеседнику в лицо.

— Да ты че? Да ты рехнулся, сволочь? — Витек стряхнул капли и потянулся было взять Серого за грудки, но напоролся на стальной взгляд. Так они простояли полминуты без движения, потом Сергей вынул тысячную купюру из кармана брюк, бросил в лужу на столе и вышел на улицу.

— Ты часом не рехнулась, дочка? — Вера Николаевна долго не знала, что сказать, и не нашла ничего лучшего. — Ты же мной и Акимом воспитанная, мужняя жена, мать, в конце концов. Не поздновато по мужикам бегать-то?

Варвара уплетала нехитрый деревенский ужин — картошку со шкварками — прямо со сковородки. Мать налила немного первачку. Из-за старинного зеленого полуштофа выглядывала миска с пупырчатами огурчиками. Ромашкой на блюдце было нарезано розовое сало. Солидные, похожие на распаренных купчих, помидоры держались стороной на другом конце стола. Все было, конечно, свое, родное, с грядки.

— Не, мама, — Варвара говорила, как в детстве, с набитым ртом, — я не шляюсь. Я влюблена. Понимаешь? Так еще не любила, так меня еще тоже не любили. Так сладко, так вкусно. Как картошка твоя, вот как!

Вера Николаевна не смогла сдержать улыбки. Дочь словно помолодела лет на пять, светилась изнутри, словно под кожей текла не кровь, а фосфор. Глаза смотрели не холодно — синим, а прозрачно — бирюзовым цветом — послегрозового неба. Но не-удобный вопрос она все-таки задала:

— Ну, а Витя твой как? Ребенок-то общий.

Варя отпила немного самогона, смешно зажмурилась, как котенок, и дотянулась до помидора.

— Не волнуйся, мам. Витя снова готовится стать папашей. Женится на старой знакомой, рыженькая такая была у нас на курсе. Наверное, с ней и гулял все время. Но мне это так неинтересно, так неинтересно, честно слово! У меня только теперь настоящая жизнь начинается. И не только у меня!

Варвара откусила сочный помидор и закатила глаза.

— Жаль, такого первачка с помидорчиками долго не пить. Последний раз в этом году.

— Ты тяжелая вдругорядь? — охнула мать.

— Да, — промурлыкала Варя, — и мне так легко теперь, так воздушно прямо. У Маруси будет сестричка или братик — еще неясно.

Варвара потянулась во все лопатки.

— Как же давно я тут не была!

— Да уж, — покачала головой Вера Николаевна, — почитай, с похорон отца. И все-таки ты не увиливай, дочка. Это только кажется, что прошлое так называется, потому что оно прошло. Прошлое никогда не проходит навсегда, оно хошь — не хошь, а часть настоящего. И от Вити ты никуда не денешься. Вернее, он никогда не забудет о вас с Машей, а не забудет, значит — не оставит. Хотя я правильно понимаю — этот ребеночек не от него уже?

Мать показала на Варин живот. Варвара чуть похолодела взглядом.

— Он уже отказался, мама. От Маши, а значит, и от меня. Мы уже говорили и все выяснили. Это не порыв какой-то, не любовное завихрение. Он принял сознательное решение. И я тоже — сознательное.

— Когда это любовь была сознательной? — снова покачала головой Вера Николаевна, ставя на стол крынку с молоком.

— Нет, я не то сказала. Любовь у нас сердечная. А замуж за Стаса я выхожу сознательно. И ребеночек от него, конечно. А про Стаса я тебе уже рассказывала. Ты ведь прям, как КГБ, — все выпытаешь! Молочко, вот здорово!

— Пей, пей, парное ведь. В вашем городе такого не попьешь. Маша у него сейчас… у этого твоего… Стаса?

— Да не волнуйся, он же врач. По нашему, женскому. Он Машу раньше отца… раньше Вити увидел. Так что пусть они немного подружатся, попривыкнут друг к другу, пока я у тебя гощу. Да и няня тоже никуда не делась. Вещи я уже все перевезла, но все-таки пусть все немного успокоится. Я тебе никогда не врала, мама, и сейчас скажу от самого сердца — ведь Стас у меня из головы тоже не девался — с той минуты, когда он меня приходил в роддоме уте… не, не то… готовить к правильному обхождению с Марусей. Разве это случайность, что мы потом так встретились? У меня, мам, сомнений или мыслей насчет этого никаких нет. Я в нем уверена, я его люб-лю, я счастлива. И Маша будет счастлива… и здорова. И все наши детки будут счастливы и здоровы. Это ведь не у Маруси синдром бабочки. Это у меня синдром бабочки — только внутри. У меня с сердца вся кожа слезла за последние месяцы, одни язвы. Только их не замажешь и не забинтуешь, мама. И вот такое… излечение, если хочешь! Это такое счастье, что он любит нас — а я это чувствую всем существом своим, вот каждой клеточкой. Это такая любовь, которая меня наполняет до макушки, она и лечит все внутри. Я только теперь здорова, мама, потому что счастлива с ним. Вот и все. Это самое главное настоящее и будущее. А остальное — Витя, его любовницы, наше прошлое, семья, ну что тут сказать. У всех прошлое есть, что ж, всю жизнь теперь оглядываться? Так и спотыкаются, когда оглядываются. А я не хочу спотыкаться, я хочу вперед по жизни идти. И есть ради кого. И с кем. Вот так вот. Давай лучше по маленькой.

— А можно ли тебе? Ну, если совсем каплю. Бутыль-то я со стола приберу. И мне уж налей маленько. Вот напьюсь на старости лет-то, — заворчала Вера Николаевна, скрывая дрожь в голосе — к горлу подкатил комок. — Теперича через картофель или полено какое гляди не перешагивай!

— Полено понятно, оступиться можно, а картофель-то чем вреден? Вон, на столе же есть? — спросила Варвара и подцепила вилкой самую сочную маслянистую дольку, да еще и с поджаренной корочкой.

— Примета такая. Через полено шагать — тяжело детей рожать. Так же и с картофелем. И через окно перелезать нежелательно. И косу расплети — чтобы узлов не было.

Варвара рассмеялась во весь звонкий голос, как только уплела картошку.

— Насчет косы не знаю, но в окна обещаю не -лазить!

Мать только махнула рукой — не принимает молодежь мудрость предков, но и свою наживать не собирается.

Вера Николаевна постелила дочке свежие простыни, взбила подушку, отложила кончик одеяла и задумалась на краю кровати. Вот так, буквально вчера, она стелила эту постель в комнате с окном в огород — окном, куда солнце заглядывало в первую очередь — маленькой, верткой синеглазой девчонке, отращивающей косу на зависть всем деревенским девчатам и тайные вздохи мальчишек. И как покойный Аким Степаныч отгонял от своего любимого Вареника излишне назойливых, висевших частенько на их заборе. И как внушал дочке основные правила жизни.

А ведь слушала, мать так не слушала, как Акима Степановича.

Может быть, и прав был отец, когда говорил — женщине сердцем нужно выбрать мужчину с умом. Но ведь умом можно жить только сыто, а счастливо — только сердцем. Но и счастье на голодный желудок долго не удержишь. Какой-то Божий баланс должен быть между нужным и лишним. Сердце как раз там, в Божьей ладони баюкается, как в детской люльке. И часто кусает человек ладонь Всевышнего, раскачивает люльку в жадной гордыне своей, превышающей всякую природную меру, вот и вываливается сердце на обочину жизни.

Кажется человеку — ему только легче жить становится, ничего не мешает. И никто не мешает. Вот как Витя — вывалил все, что хорошего в нем оставалось, куда-то в яму. И не заметил, что самое необходимое из себя вывалил, самого дорогого сам себя лишил — способности к любви, главной жизненной силы человека. Но и качать колыбель нужно, не сидеть сложа руки, иначе сердце не разбудишь, так во сне вся жизнь промелькнет, и не заметишь, что просыпаться и не нужно уже.

Всякая любовь труда требует и борьбы. К любви нужно всего себя прикладывать. И побеждает тот, кто отдает больше. А кто больше забрать норовит, тот слабее, тот, чем больше забирает, тем больше проигрывает. Потому что берут всегда лишнее. А главным всегда делятся. Дай Бог Варваре, Варечке, родному Варенику, хоть на этот раз человека, с этим сердечным талантом — отдавать. Такая, как Варвара, сторицей воздаст — и в самом главном.

Дай Бог им счастья, тогда и с внучкой, нет, внуками, все образуется: счастливые родители — лучшее лекарство от любой болезни ребенка.

Старая женщина чуть не расплакалась. Сколько бы жизненная умудренность не взывала к осторожности и сомнениям во всем, материнское сердце чувствовало — дочка счастлива по-настоящему, -всерьез, и вполне может статься — на всю жизнь. И пусть она лично и не знала своего нового зятя, но он был уж точно лучше старого, раз сделал ее дочку такой светящейся и такой воздушной от счастья. Надолго ли? Усталое сердце матери билось спокойно. Наверное, это настоящая любовь. А если любовь настоящая, она не прекращается никогда.

Потому что если прекращается, то это не любовь

Вера Николаевна утерла непрошеные слезы краем простыни и, дождавшись, когда глаза высохнут окончательно, пошла звать дочку почивать.

_{ГЛАВА 14}

Любовь и свобода несовместны друг с другом, и, только оставив одно, понимаешь цену другого. Но счастье выбирает главное для себя само и нужды в другом не имеет. Настоящей любви свобода не нужна. Любовь — это принадлежность. По-настоящему свободный человек всегда одинок — он не нуждается в любви так же, как здоровый не нуждается в лекарстве. Вот почему свободная жизнь обычных людей заканчивается свадьбой, у избранных — начинается.

Но ни те, ни другие об этом не догадываются.

Варвара и Станислав жили, а не думали, как жить. Поэтому они не пускались в отвлеченные рассуждения, но вдыхали и впитывали друг друга. Они не глупели от страсти, как это часто случается с влюб-ленными. Наоборот, повидавшие кое-что в жизни, но не выйдя еще из молодых лет, оба смотрели на то, что с ними происходит, с восхищенным удовольствием ученого, добившегося наконец нужного результата.

В каждом движении, в каждом повороте головы, в каждом ответе, в каждом пробуждении любимой Станислав видел уже глубже ее красоты. Он наблюдал полное растворение в нем этой женщины. Такое свойство — только от Бога. Она жила им. Машей и им, ее мужчиной. Ее самой почти не осталось, она выражала себя ими. Варя же убеждалась, что словосочетание «я не ошиблась в нем» ничего не объясняет. Его мужская и жизненная энергия и вправду лечила, как невидимая мазь, покрывала все язвы, удаляла все занозы прежней жизни, держала ее на какой-то волшебной ниточке, незаметной, не стесняющей, но вместе с тем крепкой, не дающей в последний момент упасть или оступиться. Только от этого женская походка может стать летящей.

Варвара ощущала те самые крылья за спиной, которые расправляются только при встречном теплом ветре любви.

Если Бог что-то отнимает, то много и сразу. Но если уж расщедрится, то настолько, что человек и сам не может понять, за что ему все это. И если в первом случае ропщет человек на Всевышнего, то во втором считает простым везением или, что хуже — давно заслуженным воздаянием, и частенько даже свечку Богу забывает поставить.

— Варя! Варя! — с порога закричал Станислав.

— Тише, любимый. Маруся наша только заснула. Да, да, спи, маленькая, это папа пришел и шумит. А почему шумит, я у него узнаю и потом Марусе-малюсе обязательно по секрету расскажу. А пока спатеньки, спатеньки, баюшки. — Варвара укачала дочку и положила обратно в кроватку.

В квартире Станислава под детскую был отдан весь его кабинет, и Маше нравилось рассматривать корешки толстых медицинских книг и отражающие свет застекленные дипломы, висящие на стенах.

Последний месяц дела со здоровьем заметно улучшились, пятен на личике почти не осталось, и, хотя перевязывать ручки и коленки еще приходилось часто, улыбаться девочке было уже не больно.

— Варя, у нас есть вино? Или коньяк? — перешел на шепот Станислав.

— Есть и то, и другое. Даже водка. А что за -повод?

— Повод замечательный. Всем поводам повод!

— Больше, чем свадьба? — то ли удивилась, то ли обиделась Варвара.

Станислав прижал ее к себе.

— Ну, конечно нет. Но ты не знаешь, за кого ты выходишь замуж через две недели.

— Да? — замурлыкала Варвара, лаская Стаса под рубашкой. — И за кого же? Что от меня скрывает мой неизвестный тайный агент?

Стас поцеловал Варю в губы и заглянул в ее довольные глаза. Сложно себе представить, как бы он жил, не имея возможности купаться в этих синих горных озерах хоть изредка. А теперь — каждый день, каждую ночь, каждое утро. И он не боялся, что ему наскучит, потому что весь мир без этих бездонных озерных глаз был скучен и мелок.

— Любопытной Варваре, — Станислав поцеловал Варю в носик, — на базаре нос оторвали! Пройдемте, гражданочка, на кухню.

— Веди меня, мой агент! Мой Стас Бонд!

Варвара разлила вино в стаканы — кроме рюмок и стаканов, у Стаса ничего по холостому делу не было, а разжиться фужерами они еще не успели. Впрочем, Варвара намекнула кое-кому из подруг насчет полезных свадебных подарков.

— Ты знаешь, с кем ты сейчас пьешь? — напустил на себя строгость Стас.

— Агент? Резидент? Президент? — Варя перешла на заговорщицкий шепот и сделала большие глаза огромными.

— Хм. Почти угадала. Ну, если и не совсем президент, то генеральный директор наверняка.

— Генеральный директор чего? — уже всерьез удивилась Варвара.

— Генеральный директор всего! — засмеялся Стас. — Разрешите представиться: Новый главный врач городского перинатального центра! Того самого, где кое-кто недавно рожал нашу Марусю-малю-сю! Которая спит и не знает, за какого главагента выходит замуж ее озероглазая мамочка!

Варвара, забыв, что может разбудить дочку, завизжала от восторга и обвила мужнину шею. Ведь у нее был именно муж, а не жених, скорая свадьба просто это оформит.

Станислав гладил Варю по заплетенной косе и думал про себя, что женщина все-таки существо инопланетное. Ведь рекомендации для его назначения перед уходом на пост детского омбудсмена дала именно Наира. Вчера выгоняла, сегодня повышает. От любви до ненависти один шаг. Обратно — в сто раз больше. Но любовь, в отличие от прямолинейной ненависти, обладает причудливой походкой и может забрести на чужую территорию.

Виктор Коростылев сидел в привокзальном ресторане уже четвертый час. Нет, поезда на Москву ходили по расписанию, и никакого сбоя в отлаженном механизме РЖД не наблюдалось. Можно было уехать в полночь на адлерском или около пяти утра на проходящем с Ейска. И между ними было еще как минимум три поезда. Но Витя приехал на вокзал около девяти часов вечера и все еще не купил билет ни на один из поездов. Билеты в кассах были, но он не мог решить, на какой поезд брать. Он вообще не мог решить, уезжать ему или нет. Поэтому Виктор обосновался за крайним столом у окна, заказал сразу две бутылки водки и мясной нарезки с соленьями на целую компанию, объяснив официантке с бейджиком «Оля» на 5-D груди, что ждет друзей, обещавших приехать проводить. И добавил — «у девушки Оли такие бемоли!» Официантка игривый тон не приняла, но и сердиться пока не стала.

Виктор не был голоден и пить в общем-то не хотел. Он боялся себе признаться, что оттягивает отъ-езд. Это было тем более странным, что он мог вообще не уезжать. Но бывает такое зудящее состояние у человека, когда невозможно больше оставаться там, где живешь, но и ехать некуда, решается обычно в пользу «ехать куда глаза глядят».

Глаза глядели в сторону Москвы, но, что там делать и вообще, зачем туда ехать, Витя не имел никакого представления. Но оставаться здесь, в Липецке, было просто нестерпимо, словно здешний воздух был отравлен. Наверное, так и было. Воспоминания о плохом — худший яд для души, а в этом проклятом городе все напоминало о крахе. В квартире, ставшей в одночасье меблированным склепом, он не мог коснуться ни одного предмета, чтобы память подло не связала это с Варварой и Машей. На улице он невольно всматривался в любую женщину, отыскивая и узнавая в них то Варю, то Марину, а если навстречу попадалась беременная, Виктор подолгу застывал на месте.

Нет, ну как же так, как же так?! Как только Маринка, эта рыжая тварь, прознала, что ему не светит эта проклятая должность, то сразу соскочила, стервь, — и ребенок оказался не его, а этого сожителя, как его в бога душу? Аркаша какой-то. Ведь она его, по сути, развела с Варей. Не было бы этого фото, не было бы скандала. Ну, увлеклась, ну не отказала в поцелуе, но никогда бы она его не бросила, мужа и отца ребенка. Ну, какого рожна, спрашивается, он повелся, ведь знал, что бабе доверять нельзя ни при каких обстоятельствах. Ведь знал, знал! Им нужно только, чтобы мужик мамонта добывал да приносил кусок побольше. А нет у тебя мамонта, не догнал, не забил, не добил, баба уже у другого, более удачливого. Так они устроены от природы, ведь знал же, все сам это объяснял и сам же попался, идиот!

Варя, нет, Варя как раз терпела, все с ним вынесла, самое тяжелое время, что ему еще нужно было, ведь народ же сложил — от добра добра не ищут. А он? Он что искал? Одним махом сменить жизнь? Сменить друзей, сменить жену, ребенка, сменить семью? Но разве он не заслужил пожить хоть немного счастливо? Не счастливо даже, а хотя бы без мук, без этих ежедневных мучений с безнадежно больным ребенком? Но он сделал для них все, что мог. Разве не он все придумал, организовал, обеспечил? Разве он не заслужил пожить свободно, не в удушье этой чертовой болезни, этого синдрома бабочки? И ведь назвали как… по-иезуитски. Красиво и безнадежно.

Виктор не заметил, как кончилась первая бутылка. Официантка незаметно посматривала в сторону странного клиента, подолгу державшего рюмку в руке и беседующего с самим собой. Издалека казалось, что мужчина заговаривает водку или разговаривает с кем-то по телефонной фурнитуре. Но никаких на-ушников или проводов она, меняя посуду, не приметила. Значит, тихо сам с собою. Значит, не совсем в адеквате. Значит, лучше присматривать.

Виктор налил новый стакан и выпил без промедления. Оглушить мозг окончательно никак не удавалось, сквозь алкогольную муть просвечивала какая-то тоскливая безнадега. Безнадега. Болезнь безнадежна и жизнь безнадежна. На что надеяться, на кого? Те, которые были его надеждой, остались за поворотом его дороги. Зачем он свернул на этот путь? Зачем погнался за тем, что ему не отпущено?

Он не предназначен для денег, для богатой и сытой жизни, он простой обычный неудачник. Лузер — так выражались эти останкинские «ямайцы». Но ведь идея с телеэфиром была правильной — сработала же. Так что было неправильным? Где был не тот поворот? Что он пропустил? Разве Варя не смотрела на него такими влюбленными глазами, как не смотрела со свадьбы? Разве не облегчение — хорошие лекарства, хорошая няня, весьма аппетитная, кстати?

Виктор тряхнул головой, чтобы отогнать никчемные мысли. Но вместо этого яркой картинкой, как из запароленного хомвидео, в памяти пошли кад-ры последней встречи с Мариной. Нет, не вчерашней, с объяснением, вернее, полным отлупом. Вот же зараза, назвала его неудачником. А ведь тогда, в сауне, этот неудачник творил с ней такое… Витя выпил еще полстакана и зажмурился — но не от водки, а от воспоминаний. Да, уж и вправду, если говорят про женщину — отдается, как в последний раз, то тот раз был последний, как перед атомной войной. Таких стонов, нежных ругательств и очумелого визга он не слышал никогда, а уж в чем-чем, а в бабах опыт у него был. Ишь, лузера нашла, падла. Чего ж тогда лузера умолять, чтобы не останавливался часами? Не, бабы — зло! Это точно и наверняка. Вот почему он страдает от этого зла, почему? Почему какой-то Левин живет себе спокойно, делает бизнес на неизлечимых детях и ничего — ни кровавых мальчиков в глазах, ни просто больных. Наверное, только здоровые.

А его дружок бывший — Серый. Ведь подумать только — плеснул ему пивом прямо в харю. И это после стольких лет дружбы, гад. А была ли эта дружба? А с кем он вообще дружил? По-настоящему? Или ни с кем? Ни дружбы настоящей, ни любви, ничего крепкого, истинного, чтобы на всю жизнь. Ни-че-го. Пусто. Пустота — вот его жизнь. И Варя с Марусей провалились в эту пустоту, вот что случилось.

И Серый провалился.

И Марина.

И он сам в нее провалился. И нет дна этой пустоте, он и сейчас туда летит, вот что происходит. И где дно, он узнает, когда долетит, когда шмякнется всем сердцем об это дно, и на сколько кусочков разобьется и можно ли будет собрать — Бог его знает. Или черт — кто-то ж его столкнул, а это только черт толкает, ждет, когда человек подойдет к краю, когда обязательно наклонится посмотреть, что там внизу, — вот в этот самый момент толкает.

Смотришь вниз, а сам наверху хочешь остаться — не, шалишь. Куда смотришь, туда и летишь. Вверх глядишь — Господь тебя и приподнимет, вниз смотришь — черт тебя вниз и столкнет. Да, какой-то бес его ведет. Вот только когда он взял его под руку? Не припомнит он такого момента.

А может, это не момент, может, бес потихоньку, полегоньку — тут нашепчет, тут под локоть поддержит, здесь в какой-то проулок подтолкнет — тихонечко так, ласково, в плечо, так что и не разберешь, что человек думает — сам свернул. И проулок-то небольшой, а темный. Темный, мусорный — и кажется, что проходной. Кажется — освещенный проспект, главная улица, по которой только что шел — вот она рядом, даже голоса доносятся, свет от витрин виден. А что-то мешает туда выйти — тут решетка, тут забор, а тут глядишь — уже и проволока колючая. И недалеко от главной дороги отошел, а уже без посторонней помощи и не вернешься. А черт — он рядом, подталкивает в плечо: мол, зайдем в заведение, нескучно здесь, удовольствие не для всех, наскучит, завсегда уйти можно. И все настойчивее подталкивает, все бесцеремонней. И тот, кто сразу не свернул, не отказался, бесовскую лапу с плеча не стряхнул — заходит в эдакий уютный погребок-подвальчик, да ходит там по запретным удовольствиям. А на каждой двери табличка — ЧТО САМ СЕБЕ РАЗРЕШИЛ.

Вот что каждый сам себе разрешил, то и находит за дверью. И все думает человек, что сам сюда пришел, что сам себе разрешил, что свободен. В этом-то вся бесовская суть и проявляется — он, бес, как бы и ни при чем. Он уже тут, он тебя здесь ждет, а пришел ты сюда сам, конечно, сам, никто не подталкивал. Звали, но не толкали. Свобода. Вот он и свободен. Окончательно.

Виктор жахнул кулаком о стол. В ресторане было шумно, обернулись немногие. Но Оля, принимавшая новый заказ, обернулась. Ее внимательный и негостеприимный взгляд говорил, что пассажиру пора бы на выход.

«Сука сисястая, — со злобой подумал Виктор, поймав взгляд официантки. — Такая же тварь, как Марина, как…» — Он отогнал имя жены, пусть даже и бывшей. Не желая больше находиться там, где на него так смотрят, он достал из бумажника кредитку и подозвал «бемольную Олю». Еле-еле вспомнив пин-код, все-таки нажал цифры правильно, добавил на чай пятисотенную, к приятному удивлению официантки и грузно поднялся. Вещей или чемодана у него не было. Стоя, допил оставшуюся водку, поставил стакан на счет и медленно вышел из ресторана.

Надо было бы взять билет на Москву, но Виктору было уже все равно, куда ехать. Главное — -уехать отсюда, из места, где его не любят, в места, где не знают. Такие места — лучшие места. Ведь там узнают и полюбят, во всяком случае, есть такой шанс. А когда не любят — значит, уже знают и шансов на что-то другое нет. Поэтому Виктор подошел к кассе, где никто не стоял, и взял билет на какие-то Грязи — а Воронежские или Орловские, он тут же забыл. Да и какая разница — в какой грязи… в каких Грязях оказаться, когда ничего чистого в жизни уже не осталось? До отправления было еще долго, сверяться с билетом можно было хоть целую ночь, успеется вспомнить и снова забыть. Виктор вышел на перрон — уже с ночной прохладой воздух приятно забрался в ноздри. Он вдохнул еще раз — захотелось надышаться. Последнее время ему было душно жить. Будто кто-то держал его за горло.

Нет, всё, баста! Он уезжает отсюда. Он не вернется, кто бы ни просил, кто бы ни заклинал. Ни Варя, ни Маша — даже когда вырастет. Но что это? Кто смотрит на него в упор желтыми глазами? Черт? Черт здесь? Это к нему он едет, это он его ждет? И больше никто не ждет? Виктор прищурил глаза — да что это он, в самом деле перебрал, что ли? Не нужно было пить эту неделю — особенно сегодня. Это же поезд подходит к перрону, вон вагоны колбасой изворачиваются, вот и гудок. Конечно, поезд. Его поезд? На нем он поедет отсюда, от них от всех, кто не понял его, не оценил и просто предал. Это его поезд? Виктор полез за билетом — ни в одном кармане билета не было. Но как же, он точно помнил — у него был билет. На этот поезд, который вот уже рядом. Как же он без билета, его же не пустят. Его выгонят. Его даже из ресторана попросили.

Из всей его жизни его попросили.

Грубо и подло погнали.

Как безбилетника, как какого-то зайца. А, вот что-то, не иначе билетик заветный. Виктор с трудом вытащил двумя пальцами из нагрудного кармана застрявший и скомканный документ, стал расправлять и вдруг выпустил из рук.

Билет, подхваченный ночным ветерком, закружил над головой бежевой бабочкой.

— Куда, куда, а ну отдай! — крикнул Виктор, замахав руками. Он почти его поймал, ладонь даже запомнила прикосновение бумаги, но твёрдый перрон вдруг куда-то исчез, под ногой оказалась пропасть, и Виктор успел только выдохнуть «Маша».

Ставшие в один миг огромными, как луна, дьявольские жёлтые глаза посмотрели ему за зрачки, и наступила кромешная тьма.

_{ВМЕСТО ЭПИЛОГА}

Поминки могут отложить свадьбу, но не могут отложить любовь. Варвара не посчитала возможным и красивым справлять торжество раньше, чем через полгода после похорон бывшего мужа. Это был не траур, во всяком случае формальный, это было проявление нравственной привычки. Станислав не стал спорить. Жуткую смерть биологического отца Маши он понял как некое воздаяние свыше. Но понимание это хранил в себе, не делился даже с женой, хотя она, наверное, чувствовала что-то похожее. Они вообще не обсуждали это после сороковин, но стали еще нежнее и предупредительней друг к другу. Ведь что есть любовь, как не охранение?

Второй ребёнок оказался мальчиком — как они и хотели. И абсолютно здоровым, как они мечтали.

В перинатальном центре под руководством Станислава вообще рождались только здоровые дети — словно беспощадный рок, отыгравшись на участниках этой истории сполна, забыл до поры об их существовании. Его репутация скоро достигла уровня предсказателя или — бери выше — полусвятого старца. Рожать к нему приезжали из других городов, записываясь чуть ли не с зачатия. И когда родился юбилейный полумиллионный житель Липецка — то, конечно, он родился в его роддоме.

На празднествах по этому случаю был даже сам губернатор области.

В свите была и Уполномоченный по правам ребёнка — незабвенная Наира Гамлетовна. Новая должность придала ей властности, но и спокойствия тоже. Вместе эти качества составляют солидность, так она себя и повела с бывшим любовником и отцом уже двух детей. Поздравила и даже облобызала, но не слишком прижимаясь и без заглядывания за зрачки. Обошлось и без намёков на возобновление, хотя что-то и проблёскивало из глубины её уже устающих глаз.

Счастливая «юбилейная» мама то прижимала чадо к груди, то вытягивала на руках навстречу камерам. Это был мальчик, довольно крупный, здоровый и на радость журналистов — спокойный. Он их не боялся, а только внимательно смотрел светло-се-ры-ми глазками в глазища чудовищ-телекамер, словно понимал всю ответственность своего появления на свет.

На вопрос журналистов — как назвали, она, тряхнув неостриженной копной рыжих волос, сказала — Виктором. Чтобы был победителем! Стоявший рядом гордый и смущенный отец прокашлялся для солидности и добавил: Виктором Аркадьевичем! Молодая мама любовно улыбнулась мужу. Всякая женщина имеет позади лишний багаж, но счастье не оглядывается и ходит промеж людей налегке. Так уж оно устроено.

2016