Журнальный мир

Сказ о желтой крылатой волчице

Дорога, по которой ты идёшь к идеалу,
всегда имеет форму ленты Мебиуса.

— Мать твоя родила тебя под осиной, отсюда все беды, — отец Якова повторял это всякий раз, когда что-то не ладилось у Якова. Мать умерла, когда ему было четыре года, он и запомнить-то её как следует не успел, с тех пор жили они вдвоём с отцом. Отцовская мудрость должна быть разбавлена материнской, иначе душа ребёнка становится подобна медали, у которой лишь одна сторона.

Войдя в тот возраст, когда парни начинают охоту на девок, Яков понял, что совсем не знает, с какого боку подойти к этому вопросу. Его представления о женщинах были туманны и сводились к двум отцовским премудростям, которые Яков с детства знал наизусть. Первая гласила: «Женщина любит ушами. Вот по ушам-то можно легко распознать любую бабу. Слишком вислая мочка — признак скупого сердца, если же мочки вовсе нет, беги от такой, пока она не сожгла тебя дотла своей страстью. Мясистые уши говорят о преданности, прозрачные — о ветрености. Круглые уши — у обманщиц, продолговатые — у дурёх». Вторая сводила на нет полезность первой: «Как ни присматривай себе бабу, по ушам ли, по ягодицам, все без толку! Та, что предназначена тебе в жены, сама тебя выберет». Обычно вслед за этими словами начинался один и тот же рассказ: «Вот, к примеру, твоя мать…»

Время шло, а Якова никто не выбирал, женщины лишь шептались да хихикали за его спиной. Вскоре ровесниц всех разобрали, а юные девицы уже смотрели на Якова как на старика, хотя он едва вступил в четвёртый десяток. Отец к тому времени помер, оставив Якова в полном одиночестве. Так бы, наверное, и прожил он свой век бобылем, если бы не случай. Шла как-то по их улице бабка, в общем-то не такая уж и старая бабка, известная как гадалка и в сердечных делах помощница. Шла-шла, да споткнулась прямо у дома Якова и ногу вывихнула. Отвел её Яков в дом, ногу перевязал, бабку молоком напоил, а заодно и пожаловался на судьбу. Ни имени бабкиного, ни где она жила Яков не знал, но её саму встречал и раньше; носила она живого зайца на голове вместо шапки и цветастую широкую юбку, из карманов которой всегда торчали сухие листья и белые цветы дурман-травы, помогающей в гадании.

— Ты, видать, из тех, кто вечно вязаной шапкой воду черпает, — бабка сочувственно вздохнула. — Тогда вот что. Возьми силки, замок с ключом, платье женское, запасись хлебом и водой и ступай строго на север, пока не упрешься в синие горы. У подножья увидишь деревню с белыми крышами. У первого встречного мужчины спроси про монастырский сад. С женщинами в разговор не вступай, они в тех краях все как одна ведьмы, такую тропу укажут, что будешь по ней ходить кругами до конца своих дней. Сам монастырь уже с полвека заброшен, а сад сохранился, хотя, говорят, зарос так, что сквозь него с трудом продерешься. В саду живность всякая водится. В глубине сада увидишь грот, а в нем должна быть клетка железная. В этой клетке любой зверь или птица женского рода за ночь в девку превращается. Но, прежде чем силки расставлять, подумай как следует, что тебе в женщине важнее всего. Если нужна жена послушная и домовитая, лови утку, если ищешь в женщине ум и смекалку, постарайся подманить лисицу, а если страсть любовная для тебя желаннее прочего, тогда лучше всего подойдёт краснозадая обезьяна.

— А если и первое, и второе, и третье одинаково важны?

— Ишь ты. Тогда ищи крылатую желтую волчицу, но помни, что жадный каждую съеденную миску счастья запивает двумя кувшинами несчастья. Кого поймал, сажай в клетку и запирай на замок. Наутро найдёшь в клетке свою жену. Надень на неё платье и веди домой.

Обрадовался Яков, поблагодарил гадалку и спросил, как звать её, чтобы хоть свечку в церкви за её здравие поставить.

— Имя мое тебе ни к чему, я и сама без него обхожусь. Чем чаще его произносят, тем скорее оно изнашивается, а вместе с ним изнашивается и сам человек. Поэтому те, чьё имя у всех на устах, быстро стареют.

— Сколько ж тебе лет?

— Года мои не считаны, но я ещё прадеду твоему, помнится, судьбу предсказывала.

«Врет, небось», — подумал Яков, но от дальнейших расспросов воздержался. Чем дольше он смотрел на бабку, тем чуднее она ему казалась. Он мог поклясться, что за время беседы её близко посаженные перламутровые глаза несколько раз поменялись местами.

В историю про клетку Яков, однако, поверил и, собрав все необходимое, отправился в путь. Шёл он восемь дней и девять ночей с трехчасовыми перерывами на сон и наконец оказался у подножья синих гор. Чуть справа виднелось поселение с крышами, будто покрытыми снегом, туда Яков и направился. На краю деревни повстречал старика с завязанной узлом бородой и пустым мешком за плечами, и тот рассказал, как добраться до монастырского сада.

Тропинки сада хотя и просматривались, но так заросли, что пробираться по ним было непросто, бабка правду сказала. Ещё и по сторонам нужно было глядеть, зверьё высматривая. Лисиц было пока не видать, хотя попадались их следы на заболоченных местах, ближе к небольшому пруду встретились и утки, а обезьян и вовсе было вдоволь, маленькие, серебристые и юркие, они прыгали с ветки на ветку прямо над головой Якова, сверкая яркими задами. Однако сколько ни кружил Яков по саду, крылатой желтой волчицы так и не повстречал. Решил он тогда сперва найти грот и проверить, на месте ли клетка, передохнуть там немного и затем продолжить поиски.

Клетка была на месте, хотя и проржавела совсем. Отдохнув и закусив, Яков ещё раз прочесал весь сад, который оказался не таким уж большим, даже в заброшенный ветхий монастырь заглянул, но никаких волчиц, ни желтых, ни даже самых обычных, так и не увидел.

Надоело Якову бродить туда-сюда, да и солнце начало приближаться к горизонту, и решил он выбрать из того, что под рукой. К вечеру, как обычно, стало особенно тоскливо и так жгуче захотелось женской ласки, которой за тридцать лет жизни ему так и не посчастливилось испытать, что Яков решил поймать обезьяну и посмотреть, что из этого выйдет. Её и искать не надо, вон их сколько расселось вокруг. Особо трудиться не пришлось, Яков лишь поцокал языком, поманил хлебной корочкой, и тут же одна из них прыгнула к нему на плечо. Накинув на неё сеть, он убедился, что обезьянка женского роду, и потащил её к клетке. Заперев зверька, Яков расстелил старое одеяло, что принес с собой, и устроился на ночлег.

Разбуженный первыми косыми лучами солнца, он вскочил и, взглянув на клетку, застыл в изумлении. Одно дело — верить в волшебство, другое — убедиться в нем воочию. Молодая женщина со спутанными, темными, как обезьянья шерсть, волосами сидела в клетке и дрожала, не то от холода, не то от страха. Яков поспешил освободить пленницу, надел на неё шерстяное платье, обвязал вокруг талии веревкой, чтобы не удрала, другой конец намотал себе на руку. Кто её знает, хоть и выглядит, как баба, но все ж вчерашняя обезьянка. Но женщина и не думала убегать, напротив, посмотрев на Якова ласковым взглядом, она прильнула к нему, затем сбросила с него рубаху, приспустила штаны и принялась по-звериному вылизывать его, начав с лица и опускаясь все ниже, пока не завладела его мгновенно затвердевшим отростком. Из того, что было дальше, Яков запомнил лишь хоровод искрящихся звёзд вокруг утреннего солнца.

Новая жена, которую Яков назвал Зарой, пришлась ему по душе; веселая, щедрая на ласки, она не выпускала Якова из кровати ни днём, ни ночью, придумывая все новые любовные проказы. Молодой муж гордился женой, к ней, пригожей лицом и гладкой телом, так и липли мужские взгляды, особенно, когда при ходьбе подпрыгивали по очереди её беспокойные ягодицы. Одно его слегка удручало: жена была так увлечена плотскими забавами, что времени на ведение хозяйства у неё не оставалось, готовила она наспех, то переварив, то пересолив, а об уборке не вспоминала неделями. Когда первые любовные восторги Якова улеглись, начал он было понукать жену, но Зара оказалась строптивой и обидчивой, чуть что, хлопала дверью и убегала из дома на весь день. Правда, к вечеру возвращалась и снова ластилась как ни в чем не бывало.

Через год Яков начал уставать от бесконечных любовных игр, ласки Зары для него будто вылиняли, как белье от частой стирки, и больше не вызывали той бурной ответной страсти, как в первые месяцы. Все меньше он ценил её неуемный пыл, и все больше обращал внимание на горы немытой посуды и паутину, которая порой так разрасталась, что цеплялась за язык. Недовольство женой поднималось, как тесто, и потихоньку Яковом овладевала идея отвести нерадивую в монастырский сад и обратить обратно в обезьянку.

Как-то осенью, когда работы по хозяйству особенно много, терпение Якова лопнуло и, связав руки жены, он повёл её в сторону синих гор. На закате, заперев Зару в клетке, Яков покинул грот, чтобы не слышать криков и проклятий несчастной. Не желая зря терять времени, расставил силки у пруда, где водились утки, и там же неподалёку уснул. В силки попались два селезня и одна серая уточка. Селезней Яков отпустил, а утку понёс к гроту, где с удивлением обнаружил, что клетка по-прежнему заперта, но ни женщины, ни обезьяны в ней нет! Яков не стал долго ломать голову над этой загадкой, на нет, как говорится, и суда нет.

Поместив утку в клетку, мужчина отправился бродить по саду, ведь если сидишь на месте, время тоже усаживается рядом. «Отчего же монахи покинули это место? — размышлял по дороге Яков. —Уж не колдовской ли грот тому причиной?»

На заре вместо утки в клетке сидела светлоглазая красавица с волосами цвета сена и доброй застенчивой улыбкой. Так у Якова появилась новая жена, названая им Эвелиной. Придя в дом, она тут же принялась за уборку и не остановилась, пока дом не засиял идеальной чистотой. Затем приготовила обед, да такой вкусный, какого Яков отродясь не пробовал. Эвелина была тихой и послушной, мужу не перечила и все успевала: и приготовить, и постирать, и мужа приласкать. Страсти любовной в Эвелине было, что жемчуга в коровьей лепешке, но от супружеских обязанностей она никогда не отказывалась из желания во всем угождать мужу. Одним словом, повезло Якову на этот раз.

Все было хорошо в жене, если не считать того, что была она вроде мыши — не то, чтобы вовсе глупа, но глуповата. Возьмётся Яков ей рассказать смешную историю, а Эвелина не смеётся, только головой кивает да глазами хлопает. Поначалу Якова это не беспокоило, жена сноровиста и трудолюбива, а побеседовать и с соседями можно. Но через три года жизни с Эвелиной он смертельно заскучал. Что же это за жена такая, с которой ни серьезно поговорить, ни посмеяться вместе! С такой жить все равно что с куклой соломенной!

С возрастом Якова все больше тянуло на рассуждения о вечности да о смысле бытия. Пришло ему на ум, что негоже человеку лишь о хлебе насущном радеть, надо и о материях высоких подумать. Стали Якова одолевать вопросы: что есть душа человеческая и что было вначале, курица или яйцо… Снилось ему, что ведет он умные, содержательные беседы то с двенадцатью апостолами, то с тремя великими пророками, но о чем именно, утром вспомнить не удавалось. А то вдруг виделся он сам себе мудрым Зевсом или многоликим Протеем с раздвоенным драконьим хвостом. Однажды даже приснилось Якову, что он — та самая гигантская черепаха, которой давным-давно Господь доверил держать землю, ещё плоскую в те времена. Вот бы растолковать эти сны, но с Эвелиной об этом беседовать — что овес в море сеять. Зимними вечерами Яков чувствовал себя особенно одиноким и непонятым и как-то раз, в один из таких вечеров, когда слова его впустую сгорали в камине, не давая ни света, ни тепла, решил он избавиться от Эвелины и снова попытать счастья в монастырском саду.

Как и в прошлый раз, все прошло без заминки, Эвелину и связывать не пришлось, она покорно пошла за мужем и без слов позволила запереть себя в клетке. На восходе солнца клетка снова оказалась пустой, несмотря на нетронутый замок, но это Якова не обеспокоило, а через день у него уже была новая жена, бывшая лисица. Высоколобая, белолицая, с острым носом и мудрыми внимательными глазами.

До чего же умна была Ида, и слушать умела, и рассказывать так, что заслушаешься! И потекли их ежевечерние беседы, одна увлекательней другой, скучать Якову больше не приходилось. Ида была полна сюрпризов, иногда вдруг такое поведает, что волосы дыбом встают. Оказалось, на свете столько чудес и загадок, о которых Яков и не слышал никогда. На любой вопрос у жены был ответ, для любой сложной ситуации заготовлен мудрый совет. А уж в толковании снов равных ей не было да и быть не могло! Золото, а не жена! Вот если бы ещё пироги печь умела, как Эвелина, и в любви была бы поотзывчивее да позатейливее, Якову больше и желать было бы нечего.

Прошло ещё несколько лет, и Яков вступил в тот возраст, о котором говорят «седина — в виски, черт — в портки». Стал он заглядываться на молодых дев и вспоминать горячие деньки с Зарой. Захотелось ему снова любовного озорства, да так, что зубы порой скрежетали. Нынче он бы с радостью поменял сотню умных бесед с Идой на одну шальную ночь с молоденькой дурехой, которая орала бы под ним, как мартовская кошка.

Чем дальше, тем больше утомляли его разговоры с женой, они утратили свою бывшую глубину и значимость, да и что толку в пустопорожнем умствовании, сколько не взбивай песок, в масло он не превратится! Теперь рассказы Иды все чаще звучали для него как шорох сметаемой сухой листвы, под который Яков неизменно начинал клевать носом. А в снах он жадно тискал чьи-то юные груди, раздвигал упругие ягодицы, потом просыпался от сильнейшего возбуждения и, видя перед собой сухие лопатки жены, выступающие сквозь мятую ситцевую сорочку, тихонько скрипел зубами и плакал.

Отчего же он был так нетерпелив когда-то! Надо было не торопиться, а поискать все же крылатую желтую волчицу!

Мысли об упущенном счастье не давали покоя, и в один из пасмурных октябрьских дней Яков решил, что пока не состарился, пока теплится ещё огонь в чреслах, нужно в последний раз отправиться в волшебный сад и уж без волчицы не возвращаться! Вот только как поступить с Идой? Решил Яков, что позовёт жену с собой, а там уж как получится.

Чем дальше шли, тем молчаливее становилась жена, а ближе к синим горам и вовсе будто язык проглотила, видать, раскусила мужнины намерения. «Ну что ж, эдак ещё проще, и объяснять ничего не придётся», — подумал Яков. Там, где дорога раздваивалась, одна часть вела к деревне, а другая к саду поворачивала, остановился он, разломил оставшийся хлеб на две чести, протянул одну Иде и сказал:

— Дальше нам не по пути, ты ищи своё счастье, а я за своим пойду.

Ничего не ответила Ида, только плюнула Якову под ноги и пошла в сторону белых крыш.

Сад ещё больше зарос, хорошо, что запасся Яков топором, пришлось прорубать себе дорогу. В этот раз он твёрдо решил не упускать своего счастья и заглядывал под каждое деревце или корягу, высматривая волчьи следы, которые привели бы его к логову чудо-зверя. Весь сад обошёл вдоль и поперёк, натер мозоли, срубая ветви и колючий чертополох, но никаких следов так и не увидел. Может, не там он ищет, думал Яков, что если есть в саду заповедное, скрытое от человеческих глаз место, куда просто так не попадёшь? «Надо бы вернуться да спросить, может, встретится добрый человек, кто знает особый секрет или покажет другую, обходную дорогу?»

Вышел Яков из сада и направился обратно к деревне. У самых ворот повстречался ему паренёк лет семнадцати, одетый в широкие штаны и войлочную шляпу. К нему Яков и обратился.

— Как же, есть другая дорога! Ведёт она в ту часть сада, о которой мало кто знает. Зачарованное это место, скрытое от людей, растут там неземной красоты цветы и водятся невиданные звери. Иди вон по той тропинке, что в зарослях дурман-травы прячется, она тебя и приведёт, куда нужно.

Поблагодарил Яков паренька и пошёл в указанном направлении. Ступив на тропинку, почуял он густой запах дурмана, а затем услышал вдалеке тихий смех. Оглянулся и увидал, как снял паренёк шляпу, а из-под неё упала на плечи копна русых волос. «Ох, да ведь это и не парень вовсе, а девка!» — успел подумать Яков перед тем, как исчезли из виду и девка, и деревня. Со всех сторон его теперь окружал темный лес, весь снизу заросший остролистной травой с белыми пахучими цветами. Поглядев ещё раз по сторонам, Яков отправился в глубь леса, за которым, видимо, и прятался зачарованный сад. Шёл он долго, а лес все не редел, но делать-то больше было нечего, приходилось пробираться дальше. По крайней мере, Яков был уверен, что не заблудится, ведь никаких других дорог или развилок в лесу не было, только одна-единственная узкая тропинка, по которой он и брёл.

Казалось ему, что идёт он уже несколько дней, но в злополучном лесу день не сменялся ночью, тут всегда царил неясный полумрак. Вдруг Яков обратил внимание на причудливую корягу, похожую на вздыбленного жеребца, которая показалась ему знакомой, мимо неё он уже, кажется, проходил. Когда Яков встретил корягу в третий раз, его наконец-то осенило, что ходит он по кругу и если не сойдет с тропы, то не выбраться ему из этого леса никогда. Попытался он свернуть куда-нибудь, но лес в стороне от тропинки оказался непроходимым, будто стена, даже топор не помог.

Ни голод, ни жажда Якова не мучали, но от запаха дурмана кружилась голова, и порой не понимал несчастный, то ли он идёт по лесу, то ли лес вокруг него движется, как гигантское колесо. Иногда садился Яков на мох, приваливался к дереву, чтобы вздремнуть немного и передохнуть, но сон к нему не шёл, несмотря на усталость. Приходилось подниматься и идти дальше. Лишь однажды удалось ему провалиться не то в сон, не то в иную явь, когда совсем стёрлись подошвы башмаков, закровоточили пятки и обессиленный Яков упал в траву. Пригрезилась ему безымянная бабка с зайцем на голове и в цветастой юбке, карманы которой были набиты такими же белыми цветами дурмана, что росли вокруг. Пригляделся к ней Яков и увидел, что и не бабка она вовсе, а баба в самом соку, помоложе самого Якова. Щеки алые, перламутровые глаза посверкивают точь-в-точь как серьги в ее круглых ушах.

— Отчего ж ты, любезный, всё мимо ходишь, а в гости не заглядываешь? — спросила гадалка и так тепло на него посмотрела, будто были они с Яковом не случайными знакомцами, а закадычными друзьями.

— Как же тебя найти, коли не сказала ты, где живешь!

— Да тут и живу, неподалёку, в деревне с белыми крышами! Её ещё называют «Обителью брошенных жён и мужей», неужто не слыхал? Ну, мужчин там раз-два и обчелся, а вот женщин… Женушки твои все до одной там, где ж им ещё быть! Да только вряд ли захотят они тебя видеть. Видишь ли, брошенные жены, в отличие от вашего брата, почти не способного к колдовству, непременно ведьмами становятся, а ведьме с таким простаком, как ты, и помолчать-то не о чем, не то, что говорить.

— Ты мне лучше скажи, как отсюда выбраться. Замучился я совсем. И ещё скажи, где же те самые желтые крылатые волчицы водятся?

Захохотала баба так, что гигантские груди её чуть из платья не повыпрыгивали.

— Желтые волчицы? Да ещё и крылатые? Ну, развеселил ты меня! Тут я тебе не помощница, сколько живу, а тварей таких не видывала!

— Да как же это… — возразил было Яков, но возражать было уже некому, исчезла безымянная бабка, будто и не было её вовсе.

Очнулся он и увидал, что пока спал, покрылся слоем пыли в палец толщиной. Кое-как отряхнул Яков пыль, смазал пятки сосновой смолой, привязал к ногам куски коры, чтобы не так больно было ступать, да и побрел дальше.

Так и ходит он, несчастный, нарезает круги и потихоньку вникает в суть бесконечности.

Стрела с синим опереньем

Тот, кто верит в случай, — не верит в Бога.

Александр Ельчанинов

Правый глаз Елизар потерял, когда ему было всего десять. Говоря точнее, он потерял не глаз, а зрение в нем, да и то не полностью. Виновником стал лучший друг Елизара Василий. Выстрелом из рогатки он случайно попал в Елизаров глаз вместо спящей на ветке совы, в которую целился, не заметив, что Елизар в эту минуту как раз забирался на дерево.

Глаз налился кровью и долго не заживал, а когда все же принял свой изначальный вид, стало ясно, что видеть им как раньше, увы, не получится. Когда Елизар закрывал ладонью левое око, окружающее утрачивало четкость и цветистость и превращалось в причудливый узор из размытых светлых и темных пятен. Елизара это не слишком беспокоило, ему даже нравилось по очереди закрывать то один глаз, то другой и наблюдать за тем, как волшебным образом меняется мир, переходя от общего к частному и обратно.

Спустя шесть лет в левый глаз Елизара угодила стрела. Случилось это среди бела дня в лесной чаще. Елизар не помнил, как это произошло и как долго он пролежал в зарослях папоротника без сознания, помнил лишь, что очнулся со стрелой в глазу и что никакой боли при этом не ощущал. Кем стрела была пущена, осталось неизвестным, но вытащить ее удалось только вместе с глазным яблоком. Удивительным было то, что шестигранный наконечник стрелы застрял в самом его центре, не повредив ничего вокруг.

Стрела была необычной, с темно-синим опереньем и ушком из черного оникса, на древке была вырезана надпись: «Primus ex quinque»*. Елизар повесил стрелу над кроватью вместо распятия, ведь она вполне могла убить его, но вместо этого всего лишь лишила зрения.

Отец Елизара к тому времени уже умер, и мать совсем упала духом, когда единственный сын почти совсем ослеп. «Мне еще повезло, — утешал мать, а заодно и себя, Елизар. — Если бы скорость полета стрелы оказалось хотя бы чуточку больше, я бы потерял жизнь. Это ничего, что мир больше не показывает мне все свои краски, у меня остались звуки, запахи и способность осязать, а это все же чего-то стоит!»

Теперь Елизар видел лишь силуэты; в солнечные дни они проступали четче, чем в пасмурные, а с приближением сумерек все больше растворялись в пространстве, как чернила в воде.

Знакомый стеклодув сделал по заказу Елизара подобие глазного яблока из молочного стекла с желто-зеленой, цвета материнских глаз, радужкой, хотя второй, настоящий глаз, был голубым, как у отца. Каждое утро Елизар вставлял стеклянное око в глазницу, а вечером вынимал и клал в специально сделанную им шкатулку с круглой ячейкой, выстланной черным бархатом. Как известно, все слепцы становятся зрячими, когда засыпают, Елизар верил, что и стеклянный глаз начинает видеть во сне, и если оставить его в глазнице, то собственные сны смешаются с чужеродными видениями.

***

Когда тебе перевалило за двадцать, каждый новый день уже похож на предыдущий, но годы всё еще разные, как сводные братья. Что-то менялось в ощущениях Елизара, спустя несколько лет после утраты зрения он вдруг осознал, что все остальные чувства будто ожили после долгой спячки: подушечки пальцев стали более чувствительными, окружавшие запахи — гуще и разнообразнее, но самым ценным даром, которым судьба будто старалась возместить Елизару неспособность видеть, была целая вселенная новых звуков. Теперь слух его был чутким, как у летучей мыши, от пронзительных шумов у Елизара раскручивало ушные завитки, но зато он научился вылавливать звуки из тишины: дыхание деревьев, шепот вина, шорох мыслей окружавших его людей.

Прежде Елизар не то, чтобы не любил музыки, а как-то не замечал, она была для него лишь приятным шумом, однородным, как масло, которое по утрам он мазал на хлеб. В последние же годы музыка будто начала кристаллизоваться, становясь рассыпчатой и разноцветной, словно бисер. Каждая нота отделялась от остальных и продолжала звучать в голове Елизара, оставляя за собой длинный хвост, даже когда ее уже сменил десяток новых нот. Мелодия заканчивалась, и Елизар мог тут же мысленно её повторить, дергая за застрявшие в слуховой памяти хвосты. Расстояния между соседними нотами будто увеличились, теперь между ними Елизар мог разместить не меньше сотни шагов и, слушая игру пианиста, без труда мог определить, отстаёт ли клавиша от нужной ноты или обгоняет её, и если да, то на сколько шагов. Ему так понравилось считать эти звуковые шаги, что он решил изучить устройство клавишных инструментов, чтобы уметь исправлять неточность их звучания.

Работа настройщика непростая, на то, чтобы стать мастером, обычно уходят годы. У Елизара на это ушло семь месяцев, его слуху мог бы позавидовать любой музыкант, а чуткие руки быстро приспособились определять натяжение струны, сухость дерева, едва уловимое смещение клавиш или молоточков. Еще через три года Елизар стал лучшим настройщиком фортепиано в городе. Получив свое первое вознаграждение за труд, мастер мысленно поблагодарил стрелу, ведь без нее он не мог бы и мечтать о такой прекрасной профессии, лучше которой, как Елизар теперь считал, ничего и быть не могло! Чтобы не спугнуть удачу, он снял стрелу со стены, завернул в шерстяной шарф и спрятал от посторонних глаз на чердаке, решив больше никому о ней не рассказывать.

Рояль или пианино были в каждом приличном доме города. Елизару так же легко удалось разобраться в механике клавесина и даже органа. Все эти инструменты требовали настройки и чистки два раза в год: в конце сухого и влажного сезонов, а также перед зваными вечерами и концертами, так что работы мастеру хватало. Уход за одним только церковным органом приносил неплохой доход.

Щадя свои чувствительные уши, Елизар выстроил новый дом в тупике одного из самых маленьких переулков, куда не долетал городской шум. По утрам он наслаждался доносившимися из окна шелестом листвы и пением птиц, идя на работу, старался выдерживать определенный ритм шагов, чтобы их звук не диссонировал со звуками природы. К сожалению, это удовольствие было недолгим: в конце переулка, где приходилось сворачивать налево, начиналась настоящая пытка для Елизаровых ушей. Эта улица тоже могла бы быть довольно тихой, если бы не звуки фортепианной музыки, которые ежедневно доносились из окна выкрашенного бирюзовой краской дома именно в то время, когда Елизар шел мимо. Пианист, казалось, неплохо знал свое дело, но инструмент, на котором он играл, звучал безобразно! В ноты не попадали почти все клавиши, особенно фальшиво звучали вторая и третья октавы. Дом стоял в центральной части улицы, и звук эхом раскатывался по всей её длине. На этом отрезке пути Елизар испытывал почти физическую боль и недоумевал, почему в дом с самым расстроенным фортепиано в городе не приглашают настройщика. Одним апрельским утром, когда доносившиеся из окна звуки были особенно пронзительными, терпение мастера лопнуло, и он раздраженно постучал в дверь.

Музыка смолкла, затем Елизар услышал приближающиеся шаги, и дверь открылась. Первым, что он ощутил, был запах жасмина, который каким-то чудом мгновенно загасил раздражение Елизара, как свечу. Когда дверь открылась шире, свет из окна, что располагалось напротив двери в глубине дома, обрисовал женский силуэт. При виде его Елизар тут же позабыл, зачем пришел.

Ничего прекраснее этих пропорций, линий шеи и плеч, наклона изящной головы он не видел никогда. Уличный свет со стороны открытой двери не достигал женщины, и силуэт её был нечетким: его густо-синий цвет растворялся в молочно-золотом мареве, но это только усиливало волшебство. Сделав шаг в сторону, она предложила Елизару войти. Когда дверь закрылась, он перестал видеть хозяйку, но теперь еще острее ощутил её близость, тепло и жасминовый аромат, исходившие от неё…

***

Исидора смотрела на вошедшего мужчину и чувствовала, как краска заливает её лицо. Она знала об этом человеке и часто видела его проходящим мимо её окон. Сейчас пристальный взгляд его голубого глаза охватывал Исидору всю целиком, с головы до ног, в то время как немигающий зеленый глядел куда-то сквозь. Ей было известно, что настройщик почти слепой, и все же казалось, что он прекрасно видит её, причем со всех сторон одновременно.

Исидора почти не выходила из дома, во взглядах людей она привыкла ловить отчуждение, жалость и даже брезгливость, и давно уже любому общению предпочитала одиночество. Она видела, что её врожденный дефект — лишенные пигмента бледные пятна, расползшиеся по смуглому лицу, шее и рукам — заставляют окружающих отводить глаза при разговоре и мешают им думать о чем либо, кроме ее уродства. Настройщик глядел на Исидору иначе, ни один мужчина никогда раньше не смотрел на неё с таким растерянным восхищением. Он начал было говорить что-то о нотах и клавишах, но смешавшись, снова замолк.

— Вероятно, вам режут слух звуки моего рояля… Я знаю, он не просто расстроен, он убит горем и кричит, как раненая птица. Боюсь, это невозможно починить.

— Мне бы очень хотелось попробовать. Если позволите…

***

Голос у женщины оказался глубоким и немного шероховатым, такое звучание свойственно людям, привыкшим подолгу молчать. Елизару захотелось любой ценой исправить всё, что было сломано и в доме женщины, и в ней самой. За считанные минуты он полюбил эти совершенные очертания, этот голос и волнующий запах жасмина.

Позже, когда Елизар впервые коснулся Исидоровых рук, лица, грудей, он едва не задохнулся от счастья.

— Знаешь, моя кожа…— прошептала она перед тем, как скинуть с себя платье, но Елизар не дал ей договорить.

— Твоя кожа идеальна, она мягче и глаже шелка…

Привыкшая к своему маленькому бирюзовому дому, Исидора не хотела покидать его, и Елизар, не желавший покидать Исидору, остался вместе с ней. Его чуткие руки умели настроить тело Исидоры не хуже любого музыкального инструмента и заставить его петь. Елизар вернул звучание старому роялю, научил Исидору смеяться и замечать то, что способны замечать только влюбленные. По вечерам вино в их доме говорило стихами, а утром чайник сочинял и высвистывал сонаты. Часы начали опережать время, жасмин, не успевая отцвести, тут же снова покрывался белыми пахучими цветами.

— Если бы к тебе вернулось зрение, ты бы меня разлюбил, — как-то сказала Исидора.

— Думаю, я вижу тебя гораздо лучше, чем все остальные. Зрячим обилие деталей часто мешает оценить главное.

Через год у Елизара и Исидоры родились две девочки-близнецы, а еще через месяц скончалась Елизарова мать, и супруги решили перебраться в более просторный дом Елизара. Ксения и Павлина появились на свет с черными кудрями, как у отца, и белыми пятнышками на коже, как у матери. Девочки унаследовали материнский недуг, но у каждой из них было всего по одному небольшому пятну: у Ксении оно браслетом охватывало правое запястье, у Павлины — украшало левый висок, чуть наползая на бровь и делая кончик её совсем белым. Если бы не эти метки, сестер никто не смог бы отличить друг от друга.

Исидора решила, что расположение пятен — это подсказка свыше: сила Ксении — в ее руках, а Павлины — в голове. Когда девочки научились, не проливая, есть суп ложкой, Исидора принялась учить их игре на рояле, а заодно женским ремеслам и премудростям. Позже она часто повторяла им то, что когда-то ей самой говорила мать: «Если в доме звучит музыка и цветёт жасмин, когда-нибудь в дверь непременно постучится тот, кто не сможет уйти».

Очень скоро предположения Исидоры о талантах детей оправдались. Обе сестры обладали удивительным музыкальным даром. Фортепианная игра Павлины не была виртуозной, но девочке удавалось создавать чудесные мелодии, она слышала еще не написанную музыку и могла мысленно, не касаясь инструмента, довести её до совершенства. Ксения не умела сочинять, но зато прекрасно чувствовала, как и подобает близнецу, сочинения сестры, а руки Ксении так хорошо их исполняли, будто клавиши инструмента были продолжением ее пальцев. Для Елизара ничего не было прекраснее вечеров, когда после ужина Ксения и Павлина садились за рояль, а Исидора устраивалась рядом с мужем. Положив голову на колени жены, Елизар слушал чудесную музыку, пока не начинал дремать.

Когда дочери выросли и обзавелись собственными семьями, они продолжали устраивать музыкальные встречи в родительском доме, хотя и не так часто, как раньше. В один из таких вечеров, сидя рядом с женой, Елизар задремал и больше не проснулся.

После похорон Исидора продолжала слышать голос мужа и, если в доме никого больше не было, беседовала с ним. Когда же его голос надолго замолкал, Исидора вспоминала, что мужа больше нет, и пыталась унять тоску мыслью, что его смерти можно только позавидовать, ведь Елизар умер от счастья!

Рояль постепенно терял чистоту звучания, но Исидора никому не позволяла трогать инструмент. Она говорила, что рояль просто оплакивает их общую утрату, и верила, что когда-нибудь Елизар, услышав его нестройные звуки, снова постучит в дверь…

Как-то ночью Исидору разбудили знакомые шаги, доносившиеся с чердака, где Елизар когда-то давно устроил себе мастерскую. Исидора поднялась по лестнице и прислушалась. Отворив дверь, она позвала мужа, но никто не откликнулся.

Наутро женщина снова поднялась на чердак и, впервые после смерти мужа, решила сделать в мастерской уборку. Нет, она не собиралась ничего выбрасывать или менять местами, Елизару бы это не понравилось, но подумала, что стереть пыль и удалить паутину не помешает.

На одной из полок, позади бутылок с красками и лаками, Исидора обнаружила продолговатый сверток. Развернув побитую молью шерстяную ткань, женщина увидела стрелу с синим опереньем, шестигранным наконечником и надписью на древке: «Primus ex quinque». Женщина в изумлении опустилась на табурет и долго вертела стрелу в руках, пытаясь найти объяснение своей находке.

Дело было в том, что четыре точно такие же стрелы когда-то давно нашли приют в ящике рассохшегося комода в подвале старого бирюзового дома. Исидорин отец, который обожал свою печальную, «помеченную слезами ангелов» дочь и хотел вырастить её сильной телом и духом, в день тринадцатилетия подарил ей настоящий лук и колчан с шестью пронумерованными стрелами. Стрелять Исидора так и не научилась, стрелы летели совсем не туда, куда целилась девочка. Одна из них, первая из пятерки, улетела слишком далеко в лес, да так и не нашлась. Исидора и искать не стала. Не по душе ей была стрельба, больше всего на свете девочке хотелось научиться играть на фортепиано: музыка была единственным, что развеивало грусть и делало Исидору счастливой. В конце концов, накопив достаточно денег, отец купил дочери рояль…

* Первая из пяти (пер. с лат.)