Сказочный апокалипсис

Сказочный апокалипсис

Анализ поэмы Ю. Кузнецова «Змеи на маяке»

С чего начать, мне все равно… Итак,

У лукоморья с видом на маяк

Во благо предприятья своего

Жил врач — я назову Петром его.

Приехал он сюда за муравой

Лечить народ от язвы моровой.

Снял уголок. Хозяева, видать,

Не стали поговорки вспоминать.

А та гласит: не принимай под кров

Врачей, военных, пьяниц и воров.

Гость подкупил бывалые сердца

Решимостью округлого лица.

Он час и место выбирать умел,

Со вкусом одевался, мало ел,

С полслова понимал… И посему

Решил хозяин: «Денег не возьму.

Душе помин, а здравию догляд.

Змеиное болото невдогад

Мы летось осушали под ячмень,

А поясницу ломит по сей день.

Так ты того… Постой, что за лихва?»

На дереве тенистая листва

Вскипела разом — туча мелких птах

С тревожным шумом канула впотьмах.

Двор зарябил от гребней и хохлов

Бегущих кур, цыплят и петухов.

И ласточки метались непутем,

Крича по-соколиному. Пластом

Инстинкт и разум в воздухе толклись,

Как будто над землей сновала мысль.

В поселке показался человек:

Фуражка с «крабом», борода как век,

Лицо горело жженым кирпичом,

Зиял бушлат изодранным плечом.

Его обстали дети мал мала.

— Маяк! — кричали. — Покажи орла! —

Старик белками опрометь повел,

Заклекотал — из вышины орел

Пал, рассекая воздух горячо,

И сел ему на правое плечо.

Погасли в растопыренных крылах

Стальные искры и морской размах.

Но проницали дол и небеса

Стремительные ясные глаза.

Старик прошел, как ропот по толпе.

И врач решил: «Он вроде не в себе,

Но кто он?» —

»Это сторож маяка. —

Сказал хозяин. — И наверняка

Скорбит о том, что вертится кубарь

И птицы бьются об его фонарь.

Набита пухом перелетных птиц

Его постель на зависть молодиц.

От скуки то с орлом, то сам собой

Маячит между небом и землей…»

У лукоморья врач искал траву

И благом мира грезил наяву.

Но странный блеск его мечту отвлек:

В кольце змеи благоухал цветок.

Он подошел к нему — почти сорвал!

Но руку мертвый взгляд околдовал,

По ней потек пружинистый поток…

И пасть открылась, как второй цветок.

— Их два, один оставь, — сказал старик

И пред ним из-за скалы возник.

Но сильный свист раздался в облаках.

И, небо раскрывая нараспах,

Упал орел и взмыл. Единый миг —

Один цветок остался на двоих.

Они на нем глазами пресеклись,

Отпрянули и молча разошлись.

Придя домой, врач думал о траве

И о цветке. Но мысли в голове

Толклись… На маяке зажегся свет.

И замигала комната в ответ.

Мигала долго… Он вскочил! Маяк

Стал погружаться медленно во мрак,

Ослепло море… К дому и горе

Его взывали тени. На заре

Открылась дверь, как в юности талант.

Вошел в пуху и мраке лейтенант:

— Вы врач? Идемте. Служба коротка,

Сошел с ума смотритель маяка.

Черт знает отчего… Но катер ждет. —

И оба вышли к морю из ворот.

Через залив тянулся белый снег,

То там, то сям звенел счастливый смех.

Подставив руки белые свои,

Ловило детство снег… Лови, лови,

Пока не побелеет голова

И неба не коснется трын-трава…

Но шел отнюдь не снег. Над маяком

Клубился пух, нажитый стариком.

Он в воздухе мерцал и на полу,

А сам старик сидел в пустом углу

И бормотал сквозь пух: «Они летят».

— За три часа, — ругнулся лейтенант, —

Вспорол постель и топал на конвой:

«Спасайте птиц! Они летят домой!»

А люди?.. Тонут… В эту ночь как раз

Разбилось судно. Говорят, погас

Огонь берегового маяка.

Но он — исправен!.. Жалко старика.

Итак, до завтра. Честь имею. Тьфу! —

Он сплюнул пух и скрылся на плаву.

Мир вечерел, когда маяк мигнул.

Старик зашевелился и вздохнул:

— И здесь темно! — По мысли и чертам

Еще не здесь он был, а где-то там,

Чего не знает мера и печать. —

Где мой фонарь? Пойду конец встречать!—

Взглянув в окно, старик захохотал:

— Взял высоко, ан неба не достал.

Крылатых губишь и слепых ведешь,

Вопросы за ответы выдаешь.

Я ж при тебе… могильщик птиц. Никто.

То день, то ночь — мигает решето.

То тень, то след, то ветер, то волна,

Рябит покров, слоится глубина.

Слова темны, а между строк бело.

Пестрит наука, мглится ремесло.

Где истина без темного следа?

Где цель, что не мигает никогда?

Латать дырявый мир — удел таков

Сапожников, врачей и пауков.

Скажи, ты вестник? Врач?.. Не смей скрывать! —

Старик споткнулся о свою кровать,

Упал и стих… Врач помрачнел. Окно

Мигало, маяком озарено.

Мигало долго… Он вскочил! Маяк

Стал погружаться медленно во мрак.

Они ползут! — заклекотал старик,

И мир его оставил в тот же миг.

Петр выбежал наружу. Сотни змей

С шипением и свистом из щелей

Ползли наверх, свивались тяжело

И затмевали теплое стекло.

Его живьем покрыла чешуя!

Петр закричал от ужаса. Змея

Ужалила лицо.

Твое тепло,

О боже, притянуло это зло!

Они ползут, им места нет нигде

В дырявом человеческом гнезде.

Наружу! Вон!.. Гонимые судьбой,

Пригрелись между небом и землей.

За тьмой небес еще слоится тьма.

Старик был прав, когда сошел с ума…

Я слышу клекот. Вылетел в окно

Его орел. Светло или темно,

Но я сияю! Негасимый свет

Меня наполнил! Даше солнца нет…

Стонало море. Птицы, целиком

Мерцая, пронеслись над маяком.

Над полосой бегущих с моря волн,

Где врач блуждал, идущей бури полн;

Раскинув руки, на песок упал

И только слово «змеи» написал.

А волны, закипая на бегу,

Грозились смыть следы на берегу…

Вот что я знаю. Более сего

Я не прибавлю миру ничего.

 


 

Не знаю, может ли быть что-то написано в нашем веке, совершенно ни с чем не созвучное и надо ли? Может, пушкинское лукоморье когда-то будет лишь ссылкой для кузнецовского? Во всяком случае, на мой взгляд, кризис лукоморья уже давно вполне ощутим. Я чувствую с удивлением постепенный отрыв пушкинского поколения писателей от современного читателя. Да, мы с помпой отметили его 200-летие, но вот не приблизился ли он за последние десятилетия для нас хоть на миллиметр к Державину и Сумарокову, несмотря на все клятвы, пиетет и сакральность? Пушкин — знаковая фигура? Да, безусловно, конечно. Но много ли у вас любимых пушкинских стихов или всё-таки больше есенинских, блоковских, ахматовских?… А если честно? О, ужас, неужели я доживу до ветшания Достоевского и Толстого? До ревизии уже дожила (Веллер «Русская классика как яд национальной депрессии»). Наверное, сегодня это ещё звучит крамолой, но что — придёт время и мы послушно согласимся?

Во всяком случае кузнецовский апокалипсис не кажется уже такой нелепостью. Собственно о самой поэме: технически поэма написана непросто. Думаю, у «блоковца» Кузнецова подражание слогу пушкинских поэм случайным быть не может. Вот это главное — о формальной стороне. Пушкин тут по всему тексту, его сказочные поэмы: в самой ткани текста, в его слоге, география текста тут пушкинская, зачин и концовка с характерным обращением к читателю — тоже пушкинские. По самому тексту тут более всего связей с «Золотым петушком»: это и птица на спице, и крик птицы, предупреждающий об опасности главного героя, и птица, убивающая зло и главного героя, птица-рефрен текста, это конфликт реального и сказочного, мнимого и действительного. Вполне пушкинские и сами персонажи, свободное обращение к разным жанрам, их сочетание — тоже вполне пушкинский приём… А вот композиция тут характерна для притчи — той же библейской, к примеру. По жанру это эпическая поэма, излагающая притчу. Само изложение, на мой взгляд, можно отнести к фантастическому реализму маркесовского толка и витальности.

О форме говорить тут можно долго, остановимся на содержательной стороне текста. Для меня важно изложить сюжет: в пушкинское сказочное Лукоморье приезжает врач (чей удел «латать дырявый мир») по имени Пётр (камень, основание учения по определению Христа, т.е. краеугольный камень, основание мира). Пётр приезжает за сказочной травой, чтоб лечить людей, приезжает в иномирье за чудесным средством. Хозяева принимают Петра, хотя врач для них вроде бы равен военным, пьяницам и ворам — людям ненадёжным, способным разрушить их благополучие. Пётр приезжает из иного мира, из нашего, в этом его неправильность для хозяев. Ничего дурного внешность Петра хозяевам не предвещает, но его появление встревожило птиц. Хозяева и без того не слишком чутки: они осушили ещё до приезда Петра болото, выгнав оттуда змей. Т.е. равновесие в природе было нарушено ещё до того. Более того, «ласточки метались непутём, крича по-соколиному» — т.е. само появление Петра вносит дикую дисгармонию в этот мир. Он слишком ему чужд. Думаю, что символика круглого лица Петра связана с идеями Толстого в его романе «Война и мир» с его « круглым» Петром-Пьером, «круглым» спасителем России Кутузовым и «круглым» Платоном Каратаевым. Всё это выражено в сне Пьера о хрустальном глобусе, о каплях-людях, круглых его составляющих. Толстой коннотирует с философией Николая Кузанского о человеке, с представлением о «круглости» духовного совершенства человека, о его высшей природе. Таким земным, круглым представляется и кузнецовский врач Пётр. Можно ещё и витрувианского человека Да Винчи вспомнить и совершенство человека ренессансное, вписанное в круг. При его появлении «сталкиваются разум и инстинкт» в Лукоморье-иномирье. Он нарушает гармонию этого пространства, хотя сам по себе круглый Пётр-камень очень устойчив и даже совершенен, но это совершенство нашей реальности, земной, несказочной. Оно разрушает миф. Вторым героем поэмы, антагонистом Петра является смотритель маяка, «маяк», по определению детей, традиционно проницающих истину своим наивом. Фигура безусловно загадочная, фантастичная, но имманентная сказочному Лукоморью. На мой взгляд, фигуральная антагонистичность персонажей выражена в противопоставленности вертикали маяка земной круглости Петра. Вспоминается, безусловно, тут же классическая пара — Дон Кихот, его вертикаль «земное — небесное» и его антагонист/парный герой круглый земной Санчо Панса («святое пузо»). Сторожа маяка (символ света) сопровождает свободолюбивый орёл, несмотря на то, что из-за свечения маяка постоянно гибнут птицы в таком количестве, что постель сторожа набита их пухом. Но в Лукоморье стержень-маяк удерживает равновесие, гармонию этого мира, баланс между добром и злом: маяк светит кораблям и поэтому не гибнут люди, на мигающий свет маяка летят птицы и потому гибнут. Но маяк — это необходимое зло. Без него нарушится гармония этого мира, если маяка нет, то и птицы, клюющие змей, не прилетят к нему, и свет поглотят змеи, свет поглотит тьма, тепло победит холод, смерть победит жизнь. Сторож маяка — это не добро и не зло, как и маяк, но он — точка равновесия, поэтому он способен «маячить между небом и землёй».

Врач Пётр находит то, за чем он пришёл в иномирье — волшебный цветок, подобно тому, как аленький цветочек находит герой сказки. Но и тут за всё надо платить. И тут цветок охраняет змей. И тут, чтоб добыть цветок, необходимо принести жертву, чтоб исполнить мечту, нужно нарушить равновесие, и это грозит гибелью всему сущему. Цветков два. Пастей змея две. Один из цветков — это пасть змеи. Причём неясно, который из них. Змею убивает орёл. Можно тут вспомнить и о Еве, яблоке и змее. Но жертва должна быть, змею убивает его товарищ-орёл, символ свободы, старик ожидал явно не этого исхода — и сам этот факт сводит его с ума, его орёл нарушает равновесие между птицами и змеями, между тьмой и светом, между свободой и волей, между землёй и небом. Свобода делает стремительный выбор, и выбор свободы — всегда освобождение от жизни, всегда смерть, всегда отказ от бытия (ну, давайте вспомним что ли свободу и выбор Мцыри). Свобода равна смерти. Смерть — свободе. В результате маяк гаснет, но не свет на маяке! гаснет сторож-маяк! Сторож сходит с ума. Свет маяка сходит с ума, лжёт. Теперь он отгоняет птиц и ведёт корабли к смерти, привлекает смерть, змей. Не губит свободу, не убивает её, но губит саму жизнь! Свет на маяке становится фальшивым, притягивает теперь не птиц, а змей, на маяк вступает убивающий его Пётр, а покидает его хранитель-демиург, его точка опоры и творец, сошедший с ума, потому что его хронотоп рвётся («порвалась связь времён» по Шекспиру, и нормально быть сумасшедшим в гибнущем мире, а ненормально — нормальным!); здесь приходит на ум роман Лукьяненко «Черновик» и участь его хранителя башни-маяка. Мир старика гибнет, идёт фантастический снег — пух из его постели (чем не Метелица, которая тоже была хранительницей мира и тоже трясла пух из перины). Снег приветствуют счастливым наивным смехом дети. При этом лейтенант призывает спасать улетающих (!) птиц, которые теперь не разобьются о маяк, призывает спасать мир, его кажущуюся абсурдность и жестокость. Но лишь когда гармония этого мира нарушена, мы понимаем оправданность необходимость в ней зла — гибели птиц. Птицы летели на свет маяка, но птицы губили змей и удерживали их нашествие. Теперь же птицы не летят к маяку, они не видят его мигание, они сами мерцают над «слепым стонущим морем» — и к маяку ползут змеи, покрывая его «живой чешуёй». Это конец мира, его замерзание, окостенение, уродливая трансформация в ничто, хотя маяк зажжён, на нём темно, его не видно птицам. Маяк «губил крылатых, но вёл слепых», теперь старику, сошедшему с ума, остаётся только встретить конец своего мира, построенного вокруг башни-маяка. Старик «взял высоко, ан неба не достал», ответов у него нет, есть одни вопросы о сущем, но ценен и правильный вопрос. Теперь же нет ничего, апокалипсис. Старик называет себя могильщиком птиц и, конечно же, вспоминаются могильщики из «Гамлета», гармонизирующие сущее, примиряющие действительность. Старик называет себя «Никто», как Одиссей, отвечавший Полифему. Но этот Никто разрушает мир. Он — его ничто, никто и нечто, его стержень. Норма мира старика — мигание света/тьмы, истины/лжи, добра/зла, земного/небесного, жизни/смерти. Он сам и есть это мигание, и слово — тьма, а пространство между словами бело, слово — искуситель, змея, ложность, а немота — пространство, свобода, птица, свобода, истина. И мигание света/тьмы — это и есть сущность бытия, гармония мира Лукоморья.

 

То день, то ночь — мигает решето.

То тень, то след, то ветер, то волна,

Рябит покров, слоится глубина.

Слова темны, а между строк бело.

Пестрит наука, мглится ремесло.

Где истина без тёмного следа?

Где цель, что не мигает никогда?

 

Безусловно, это философская кульминация поэмы. Это мигание, это решето — это суть старика-маяка, а вот слоение глубины, пестроту науки, мгление ремесла не принимает кругло-устойчивый Пётр-камень. Он сшивает миры, латает дыры в хронотопе, но тем лишает его жизни, возможности дышать. Перед смертью старик спрашивает Петра: «ты вестник? врач?» Думаю, он имеет в виду вестника-ангела смерти. Но и врач для него — примерно такой же вестник конца. Маяк, предсмертно озаряет окно, старика, который клекочет, как его орёл, превращаясь в птицу, погубленную своим же маяком. Гибель Лукоморья — мира старика — начинается с того, что теперь уже змеи ползут на свет маяка, убивая не только сам мир, его ось-маяк, но и виновника гибели этого мира — Петра. Тепло Бога, тепло мира притягивает зло, и мир гибнет вместе со своим демиургом-храни­телем и своим антагонистом-губителем. Укус змеи-зла трансформирует Петра — и сам он превращается в свет, превращается в маяк, но гармонии это миру не возвращает, потому что маяк этот ложен, свет его ложен, змеи покидают маяк, но они заполняют пространство между небом и землёй, занятое до того стариком-маяком. Орёл-старик окончательно покидает маяк, мир окончательно рушится, «за небесами слоится тьма», есть ложный свет Петра, а «солнца нет». Центром этого апокалипсиса становится врач Пётр, «бури полн», издающий фальшивый пугающий свет в немирье, где теперь даже птицы мерцают. И это его крест, и на берегу этого стонущего умирающего моря он падает, раскинув крестом руки и написав слово «змеи» — зло… гибель.

Точно не претендую тут на конечную истину: произведение ещё вполне современно своей инвариантностью прочтения. Наверное, этот текст меня более всего заинтересовал у Кузнецова и в хорошем смысле даже удивил.

Наверное, надо бы сказать ещё не только о чём поэма, но и зачем поэма о сказочном апокалипсисе. Думаю, что это просто некое ощущение, некое общее настроение, которое уловил поэт и выразил. Мне кажется, что общее настроение современного искусства довольно пессимистично, апокалиптично, но и сказочно. Сказка — последний не взятый редут. Но начинает разрушаться и сказка под нажимом действительности… Увы, человечество стало слишком взрослым.