Журнальный мир

* * *

Озябшие руки. Тюльпаны. Вокзал.

Ты нежное что-то сказал.

Промчались вагоны, как та татарва,

по ходу сбивая слова.

Прощай. Уезжаю. Ты не виноват.

А воздух – занозен, а снег – ноздреват.

Я что-то скажу – подари мне в ответ

тюльпаны – пластмассовый цвет.

Я раньше просила признаний и клятв,

свистела разлуки тугая петля,

и слёзы душили, и жизнь не мила

от этих прощаний была.

Не то, всё не то! Подари мне букет

тюльпанов – безмолвнее нет.

…Я выйду на станции, а цветы

поедут до самой Читы.

* * *

Серебряная – на первый зубок.

Оловянная – заточкою в бок.

Деревянная уже ни к чему.

Я в стеклянном ворочаюсь – почему?

Только звякает, незаметная,

под костями ложечка медная.

* * *

Нет никакой справедливости,

радость моя, ты о чём?

Серость восторжествовала,

морду сделала кирпичом:

«Какие претензии?

Поэзия –

просто в столбик слова, слова…»

(Что вы читаете, Гамлет? – Слова, слова…)

Слава – девица горластая,

пляшет,

а из рукава

на гостей полетели кости

да кисленькое винцо.

Надо быть настоящей царевною,

чтобы лебеди и озерцо!

Кожу стерпеть лягушачью,

стрелу поймать на лету

губами…

И не абы какую, а именно ту!

Потому что крепче болотной воды

не придумано средства

для просветленья ума.

Плюс – чугунные сапоги, посох, сума.

Царевич последует за царевною, или она сама?

Как знать…

Поэзия – внезапно яркая благодать.

Но серость распространяется, как зараза,

наращивает тираж.

Всё смешалось в издательском доме –

кто автор, а кто персонаж.

Шелестенье, мерцанье, гудение сотен страниц,

целый улей каких-то гламурных,

рифмующих что-то девиц.

Датский принц на посылках,

реанимирован, курит в углу.

Всё о‘кей! Тень отца не пробьётся сквозь серую мглу.

…вот теперь остаётся одно:

Расплеваться. Забыться. Сжечь рукописи.

Опуститься на дно…

…но когда никому не нужна,

на задворки выброшена, отстранена

радость моя, поэзия, ты наконец-то свободна,

вольна.

Радость моя… глядя в серенькие небеса,

что-то напевает, как девочка,

подобравшая бездомного пса.

* * *

Притулиться да забыться

без тебя – не важно, где…

Фонарей пустые лица

поклонились темноте.

Листопадный, скоморошный,

только ветер заберёт

моего дыханья роскошь,

губ моих имбирь и мёд.

Вот и место для ночлега

в лодке осени нашлось…

Равнодушно светит Вега

рёбра ивовые сквозь.

* * *

Может, не надо – чуять Дамоклов меч?

Мышцу сердечную хочется поберечь.

Может, не надо взбалтывать уксус вины,

ждать тишины.

Предполагать, как паршиво бывает в конце…

Просто придумать безалкогольный рецепт

от самоедства, печали-тоски, от всего…

Во!

Хрупкое золото плавится разве зря

в тигле железобетонного ноября?

Надо добавить берёзово-ивовый парк,

пару гуляющих пар.

Снега ночного немного поверх черноты,

лёгкий морозец, рябинку – для красоты,

заводь озябшую, тронутую ледком,

утро – всё целиком.

Правда ведь, лучше? И лучше – не надо, и луч

зимнего солнца похож на узорчатый ключ

от потайной… а за дверью, в сиянии дня

ты ждёшь меня…

* * *

Слóва лиши и хлеба,

глиной забей уста,

только прошу, не требуй,

только прошу, оставь

тем, кто дороже крови,

плечико и крыло…

Жилке височной вровень

бойкой – Твоё тепло.

Господи! Мне не надо

речи, когда была

горестная расплата

плечика и крыла.

* * *

Трое в робах,

трое суровых, плечистых,

обычных таких работяг

обычное начали дело:

отбивать жеребят от кобыл,

но – кобылам не объяснишь!

Трое в робах – голицы за пазухой –

взяли хлысты, хворостины…

Обычное дело!

Врубились в табун.

Вороное-гнедое-каурое море

расступилось, дрожа,

обнажая изрытый

унавоженный снег.

Завизжала собака, спасаясь от бешеных ног.

Свист хлыста, крепкий мат,

перекатно-истошное ржание…

Обычное дело –

отбивать жеребят от кобыл,

но кобылам не объяснишь!

Защищают детёнышей, скачут, петляют, лягаются

и норовят укусить.

Опасное дело –

отбивать жеребят.

Жеребята

большеголовые, гривы в репье,

ныряют под материнское брюхо,

мечутся

мальками на мелководье,

только хвостики мелко дрожат.

Всё смешалось, как будто в бою, –

кони, люди, февральское колкое солнце.

Трое в робах –

умелые мужики!

Молодняк отогнали в загон и жердями закрыли,

а табун – увели.

Закурили. Обычное дело.

Но – кобылам не объяснишь.

И одна с дальних пастбищ таки прибежала,

и ржала,

и влажную тёплую морду тянула

к своему жеребёнку.

Плач грудной лошадиный надсадный

с тоской подхватила собака.

Трое в робах,

отогревая у печки

наждачно-кирпичные руки,

переглянулись: «А, чтоб тебя! Надо поймать».

А жеребец вороной

заслоняя луну, фыркал весело –

это обычное дело!

Просто время пришло повзрослеть.

Оторваться

от материнского молока.

Просто время пришло вырастать

скакунами горячими, вольными…

Но – кобылам не объяснишь!

Хан Алтай

Сизобрюхая туча,

а только что белым туманом была –

устремляется вниз.

Конь мой, конь

белым был, стал от пота солёного

пепельно-сиз.

Конь мой, конь

подо мной разъярился,

и скифская кровь пробудилась во мне.

Это скифская кровь

заставляет галопом лететь за грозою,

с грозой наравне,

обгоняя брюхатую тучу,

вот-вот разродится она,

грохоча.

А навстречу текут табуны,

то гнедая мелькает,

а то – вороная свеча.

От раскатного ржания, топота,

звона полынной земли

сердце радо, оно

скифской кровью омыто…

горячею, вольною силы полно.

Это предки мои,

соразмерно горам, обступили,

коня подхлестнули –

взлетай!

Это хан мой – Алтай!

Это я

вижу, сокол-охотник упал,

и с добычею взмыл –

добрый знак!

Суслик пискнул,

в когтях повисая, забился, бедняга,

обмяк.

Мимо, мимо…

скачу, прирастая к седлу,

возвращаюсь обратно,

в свои времена.

Мне сегодня

мои соплеменники-скифы

придумали

стремена.

Ночью…

бились на скулах моих

блики танца ритмичного,

краски живого костра.

Ночью…

жаркая бронза стрелы застывала,

остра…

Щекотало дымком…

кочевое житьё моё длилось, мерцало, цвело…

За такие далёкие горы навек увело!

И на полном скаку

я зубами узду удержу,

и рука обнаружит натянутый лук,

и стрела затрепещет –

взлетай…

Мой единственный встретил меня –

хан Алтай!