Складень
Складень
1
Войну ждали страшную, но земную. А она – с неба. Ночь-полночь – гул, гром, какого отродясь не слыхали. По окнам красные всполохи, изба ходит ходуном.
Аннушка выскочила на крыльцо: светопреставление.
Застя звёзды – рыбы по небу! Огненную икру мечут.
Аннушка воздух в себя – Духа Святого, а когда выдохнула, – Выползово накрыло огненным валом. Вздоха и выдоха хватило поделить деревню на живых, пригодных для жизни, и на убитых – непригодных.
Визг свиней уж до того пронзительный, сердце ноет, козы кричат, как малые дети. А уж коровы ли ревут или труба архангела – не разберёшь. Ужас. Но бабий вопль звериного надсадней. Детей поубивало.
– Нас-то, Господи! – обошло! – согрешила Аннушка, глядя на смекалистую Прасковью Алексеевну.
Матушка родненькая тащит за собой в баньку обеих невесток: от немцев прячет, от насильников. Дверью за собою хлопнули и – бомба. В баньку.
И судьба. И крест.
2
Аннушка – женщина замужняя, на Рождество грядёт круглая дата: двадцать лет… Алёша, муж, с первого дня на войне, лейтенант, не уберёг Выползово.
Снаряд прошёл над крышей – в лесу рвануло.
Тут всё и улеглось в голове, рядком.
В избе престарелый больной отец, по лавкам семеро. Двойне – Коле и Нюре – по десяти, остальным – Господи помилуй! Васе – четыре, Маше – четыре, Ксюше – три, Пете – два, Ванечке – скоро два. И Паня, младшая сестричка, – помощница. Ей пятнадцатый.
На Паню и прикрикнула:
– Одевай, ребятню! Отец, собери, что подороже! Заначки, свои не забудь. Лопата в сенях?
– В сенях! Бабы где?
– Бомба в баньку попала! – и дверью грохнула за собой.
– Паня, куда это она?
– Не знаю, Могилы копать?
Аннушка и впрямь копала в дальнем углу огорода. Окоп.
Остановилась воздуха перехватить, поглядела… Он самый и есть – конец света. Бога, однако, не видно. Жизнь – в жилах, смерть – вот она. Яма на месте баньки и сарай, по брёвнышку раскатанный.
Над Выползовым, как две звезды, сошедшие с небес, осветительные бомбы: наша и немецкая.
По взгорью, выбеленному выпавшим снегом, – люди бегут муравьишками. А с неба опять косяки чёрной рыбы. Весёлые красные нити трассирующих очередей вколачивали в снег бегущих. Как гвоздики.
– К земле зиму прибивают, – сказала несуразное Аннушка.
Принялась копать, но глаза к небу так и тянутся. Небо исхлёстано вдоль и поперёк. На немцев и от немцев белые и жёлтые болванки. Снаряды.
Охнула, заскулила от страха. Надвигаясь, покатился гул моторов – танки! Лопата сама копает, а глаза смотрят: на дальней окраине Выползова – чадят. Танки чадят. Железные. У наших ружья нашлись, пробивающие броню.
Танки стали – пошла пехота. Наша.
Тотчас небо накрыла золотая сеть. Аннушка кинулась в избу.
– Что ты копаешься?! – закричала на Паню. – Отец, иди на огород! Копай, да шибче! В тепле только смерти ждать.
Отец пошёл, воротился, сунул в мешок самовар. Аннушка ничего не сказала, кутала мелюзгу в платки, в шали.
– И старые что ли брать? – удивилась Паня.
– Лишь бы носы не отморозить. Собирай в котомки еду. Ванечку сама одену. Скорей! Всё Выползово на небе.
Изба тряслась от взрывов. За стенами выло что-то огромное. Немцы накрыли деревню валом артиллерийской мести. За танки.
Аннушка тащила к окопчику сразу троих: Ванечку, Петю, Ксюшу.
Ухнула в окоп. Да как вовремя! Дома соседей, справа и слева, разнесло в щепу.
– Целы?! – крикнул Пахом Иванович, загораживая голову лопатой.
– Целы, – Паня ощупывала ребятишек. – Все тута!
Аннушка принялась выбираться из кучи-малы.
– Ты куда?! – закричал Пахом Иванович, страх как боялся остаться с детьми.
– Я скоро.
Аннушка вбежала в избу и сразу в красный угол. С тридцать седьмого, незабвенного, здесь у них висел Клим Ворошилов. А за Ворошиловым на полочке – складень с двумя створками. Третью створку искорежил прикладом латышский стрелок. Когда монастырь разгоняли, Аннушка и обрела искалеченный складень. В топком месте комсомольцы вымостили дорогу иконами.
Было! Местные люди, не ужасаясь, хаживали удобным коротким путем. Аннушка в ту пору во втором классе училась. На дорогу, на короткую, удобную, она смотреть не смела. Жалела Боженьку. Вот и унесла складень. Перепугала Пахома Ивановича – сторожа при сельсовете – до медвежьей болезни, а мама, Прасковья Алексеевна, складень на опустевшую божницу поставила. Правда, прикрыла суеверие портретом светоча Бухарина. Бухарина пришлось поменять на Ежова. Ежова на Ворошилова. Но и Ворошилов, как его предшественники, пошёл в печь. В июле, 16-го или 17-го, немцы Смоленск заняли.
Перед складнем Аннушка на колени опустилась.
– Господи! Прими душу рабы Божей Прасковьи, рабы Божей Веры, матери Машеньки и Пети, рабы Божей Надежды – у неё вон сколько осталось. Помилуй.
Дом аж подпрыгнул. Вылетели прочь рамы, Аннушку прижало к печи.
– А вот и жива! – она сказала это неведомо кому, вперекор.
3
Со складнем, прихватя шубу, Прасковьи Алексеевны, приползла к окопу. Красные слепни летали по двору, туда и сюда.
Шубой закрыли дно.
Прижукнулись друг к другу.
Бой, если и затихал, но на единый вздох. Огненная буря вскипала всякий раз на вершине косогора. Вскипев, катила вниз по Выползову и, должно быть, просачивалась в преисподнюю.
– Крёстная! Крёстная! – окликнула Аннушку сиротина Маша.
– Что, родная?
– Домой!
– Нельзя домой. Сгорим. Все дома в деревни сгорели.
– Домой! – не соглашалась Маша.
А у крёстной сердце останавливалось: не просится к матери. Все молчат о Вере, о Надежде, о бабушке Прасковье.
– Смотри, как пульки красиво летят, – показывал Коля двоюродной сестренке.
– Пульки – убьют, – Маша накрепко зажмурила глаза и тоненько, безнадежно тянула: – Дооооооомооой.
– Вы все скоренько засните, и войны не будет! – попросила малышню Паня.
Послушались, заснули, даже Коля и Нюра.
Рвались гранаты. Пулемёты токовали, но Господь малых любит. Спали.
Аннушка, положа руки на складень, пристроенный под шубой, под кофтой, помолилась:
– Иисусе Христе Сыне Божий помилуй нас! Богородица укрой, детей Твоим Святым Покровом! Оставь, хоть малую часть народа русского на развод. Всё Выползово поубивало. Молчит.
Снарядом сшибло трубу, но разорвался где-то в деревне. На рассвете, когда бой поутих, Паня наварила в печи чугун картошек. Завтракали, однако, в окопчике: пули секли избу с двух сторон.
Живности у большого их семейства не было. Сено съели лошади отступающего обоза. Свинью зарезали дезертиры. Корову сами съели. Трёх кур втайне от матери Аннушка отдала беженцам с детишками. Пяток – солдаты переловили. Свои. Жалко, а всё же польза. Остальных держали в избе, детишек и себя куриной лапшой баловали.
Горячую картошку на холоду ели всласть. Выползово снова было наше.
Немцы попёрли, пообедавши.
Пушки в который раз подняли землю в небо, чернобагряный вал прокатился по Выползову.
Ребятишки головками Аннушке в живот и вдруг – тишина.
– Кончилось? – спросила Паня.
А что могло кончиться?
Сидели, дышали.
Хрум. Хрум. Хрум.
Над окопчиком, заслонив половину белого света, встал немец. Аннушка забыла, как это – дышат, а Ванечка к немцу ручками потянулся.
Немец автоматом повёл.
– Ну и всё, – сказала себе Аннушка.
Но оказывается, автомат мешал заплесневелому сине-зелёному солдату. Из заплечного мешка достал немец – одеяло. Кинул Ванечке. И тотчас исчез.
– Вот тебе и враги! – изумился Пахом Иванович. – Не стрельнул.
Стыд жёг Аннушке щеки. Складень она себе на грудь пристроила. Чтоб не обронить: руки будут заняты детьми. Но когда пуговицу на кофте застёгивала, пришла ей мысль: складень медный, от пули дурной защитит. И о Ванечке тотчас подумала! Может, складень под его пальтишко пристроить? Пальтишко Ксюшино, а до того Машино, но шили его ещё Нюре… И твёрдо решила: жизнь взрослого надобнее. За девятерых в ответе.
Немецкое пуховое одеяло – маленько согрело ребятишек. От ветра загородились и ведь чего-нибудь да надышали.
Аннушка достала складень и первый раз в жизни рассмотрела клейма.
В верхних створках, – они в виде куполов, «Воздвиженье животворящего Креста».
На одной створке «Воскресение Христово», «Вознесение», «Сошествие Святого Духа на учеников», «Успение Пресвятой Богородицы». На другой створке: «Вход Господень в Иерусалим», «Сретение Господне», «Преображение Господне», «Крещение Господне». Сила и слава Иисуса Христа и Пречистой Богородицы.
– По очереди будем носить складень! – решила Аннушка.
– Он маленько тяжёлый, давайте мне! – сказал Коля.
– Нашли чем заниматься! – осерчал Пахом Иванович. – Уходить надо. Один немец одеяло дал, а другой гранаты не пожалеет.
– Господи! Куда? – вырвалось из груди Аннушки. – Где нас ждут?
Отдала складень Коле, откинула одеяло. И тут – пулемёты, уррааа!
– Наши! – просиял Коля.
Через двор, мимо избы, мимо окопчика, пробежало человек двадцать. Наших! Со штыками наперевес.
– А ведь одолели вроде? – повеселел Пахом Иванович. – Русский штык молодец!
Ванечка завозился, встал на ноги. Бабкин платок превратил его в медвежонка.
– Мы теперь наши? – спросила Аннушку Паня.
Аннушка выбралась из окопчика.
От Выползова – трубы, гарью несёт. Их избёнка цела. Всё взгорье запятнано убитыми. Сгоревшие танки…
– Матушка! Богородица! Помилуй семейство наше! – заслонила ладонью глаза от света, оглядела немецкую сторону, потом свою – зубчатую от леса. Уходить так в лес.
– Что, ребята, рискнём?
И свет по глазам. Опаляющая волна, тугая, тяжкая подняла Аннушку, швырнула на другую сторону окопа.
Пламя пошло следом, встало над кучей малой детишек. И растаяло.
– Матушки мои! О-о-о-о! – закричал дурным голосом Пахом Иванович, глядя на свои залитые кровью руки. – Панька! Анька! Анька! Я раненый. В дом несите.
А по дому – очередь. Брёвна щепой брызжут.
Аннушка полежала и поднялась. Цела. Осмотрела голову отца. То ли осколок чиркнул, то ли мёрзлой землей побило. Разодрано ухо, по голове, как медвежьей лапой, погладили. Крови много, но ссадины неглубокие.
Паня ползком пробралась в избу, принесла йод и два полотенца. Одним обвязали голову Пахому Ивановичу.
На старшую сестру Паня глядела, тая ужас в сердце.
– Сама не раненая?
– Обошлось.
– Господи! Как бы я с ними, со всеми.
– Так же! – сказала Аннушка. – Уходим! Перебьют нас здесь. Детишки совсем окоченели.
Забыв про войну, сходила в избу, в чулан за мешками. И ложки взяла, деревянные, чтоб у каждого – своя.
Санки держала в сарае – сгинули.
Хотела посадить в мешок Васю и Ваню. Не поместились. Потащила Васю. Солдат – на снегу сидит. Переобувается. С убитого начальника сапоги снял.
– Где наши?
– В лесу, – сказал солдат. – Поспешай. Мы тут немцам жару задали, да силёнок мало. Уходим, – показал Аннушке разодранный ботинок. – Ноги боюсь отморозить, вот и взял.
У сгоревшей конюшни оставить Васю показалось страшно. Посадила под ёлочкой.
Побежала за Ваней.
Ваню в мешок.
– Нюра! Коля! Идёмте со мной. Вася-то один у нас.
Снег чёрный. Во всём Выползове снег чёрный, будто его нарочно коптили.
Когда Машу тащила, пришлось самой ползти, в сторону взять: немцы снова обстреливали трижды убитую деревню. Ещё одного солдатика встретила.
– Мать, помоги! – руку бинтовал.
Усмехнулась про себя: нашёл мамашу. Повязку, однако, наложила ловко.
Мешок всё время шевелился.
– Кого тащишь?
– Племянницу. Наши далеко?
– В лесу приказано собираться. Отходить придётся. Сил у них вдесятеро против нашего, бомбят всё время.
Добралась до ёлочки. Посадила на пуховое немецкое одеяло Машу. Коля, Нюра, Вася, Ваня уж так глядят, будто она солнце, согреть может.
Осталось перетащить Ксюшу и Петю. За раз надо управиться. Отец, хоть и подраненный, но ведь мужик всё-таки. Паня его под руку возьмёт.
Ксюшу с Петей притащили с Паней. Потом волокли Пахома Ивановича. То ли от болезни ослабел, то ли от потери крови, а может, перепугался до смерти. Самовар, однако, на спину пристроил.
По лесу все шли сами. По следам солдат. Снег даже в лесу чёрный, а следы белые.
Ванечка, чересчур накутанный, что ни шажок валился. А Петя шёл, шёл и сел. Ванечку взяла на руки Аннушка, а Петю – Паня. Ксюшу и Машу время от времени несли Коля и Нюра. Пахом Иванович плёлся последним. Его через каждые полсотни шагов ждали. Ждамши, сил набирались.
В лесу теплее, ветра нет. Тихо.
– Неужто от войны ушли?! – спросила Паня.
– Глупая! – нахмурилась Аннушка. – Войне придет конец, когда в Берлине Гитлера прибьют.
– А может Сталина с Тимошенкой в Москве? – Пахом Иванович грохнул палкой по дереву: надвое разлетелась.
Подняла Аннушка глаза свои кроткие на отца медленно, очень медленно. Кротости в них, однако, не убыло.
– Не сталины и не тимошенки на снегу лежат по всему Выползову. Лежат наши, как мой Алексей Васильевич. Не хватит на Россию у Гитлера зубов. Ты видел, сколько немцев на том же снегу? Ты видел, как их танки горели?
– Ишь, лейтенантша. Дура красная! Немцу месяца хватило до Смоленска дойти и взять. Меньше месяца!
– То-то и оно! А Выползово пока что не взял, а область – Смоленская.
– Не надобно было, вот и не взяли. На Рождество немцы в Москве будут угощаться.
– В Выползове, говорю, видел, сколько их коченеет? И этак от Белого моря до Чёрного. Не бывать немцам в Москве.
– А ну тебя! – махнул рукой Пахом Иванович. – Я, дура, не меньше твоего победы хочу. А где мы с тобой? Где армия?
Армию они догнали в березняке. От самолётов красноармейцы прятались, но костерок жгли.
– Ребятушки, куда нам-то деваться? – спросил Пахом Иванович.
– Уходить, – сказал старший. – Нам приказано боёв не затевать, сохранить силы.
– А погреться у вас можно? Детишки назяблись…
– Погрейтесь.
Для малых и для взрослых нашлась похлёбка. Может, варили её из топора, но уж тем была хороша, что горячая. Аннушка раздала ложки.
Поели, и тишина закончилась.
Над лесом прошли самолёты, немецкая артиллерия перенесла огонь куда-то далеко.
– Шоссе обстреливают, – догадались красноармейцы.
– Жди танков! Против нас Гудериан, танкист. У нас учился, – сказал старший.
Подошёл к ребятишкам. Поглядел на Аннушку.
– Спасибо! Я тебя узнал.
Аннушка смутилась.
– Вроде бы не виделись?
– Ещё как виделись… Вот она, товарищи красноармейцы, Родина-мать. За неё бьёмся и за птенцов наших.
Погрузили солдаты семейство на танк. Поехали. Ледовито, но быстро.
В себя приходили в просторном доме сельсовета. Село при дороге, по дороге – беженцы. Пешие. В сельсовете натоплено. Малые ребята повалились спать, и взрослых сон угомонил. Все на полу, рядком. Один Пахом Иванович на столе. На ходиках – четыре дня. Ещё светло. Идти бы! Немцев ничто не держит. А может, и держит. Где-то стреляют. И пушки, и пулемёты. И вот она, отставшая война.
Бомбы разорвались близко, танки рычат. Спят ребятки. Поднять и вести? Под бомбы, под танки? Аннушка взяла складень с груди Коли. Не проснулся.
Поцеловала икону, осенила спящих, ограждая от войны, от немцев, от этакой жизни. И снова в сон рухнула; но с ясной мыслью. Господи! Приснилось бы хорошее. Хороший сон силы множит. Глаза открыла – немцы.
– Матка! Шнель! Пошёл!
Ребята спят непробудно, а немец автомат в руки и по стене, от угла до угла… Вася лежа подпрыгнул. Ксюша под стол поползла. Пахом Иванович, наоборот, со стола сверзился.
Немцы захохотали. Аннушка ребятишек под себя, как наседка, и на улицу.
Дорога людьми занята. Немцы гнали беженцев на Запад, в свою сторону. Рабы – будущее богатство. Главное – сила народная убывает.
Туркнули немцы семейство в колонну, а ребята – со сна. Кому пописать надо, кому – по большому. Из колонны хода нет – стреляют насмерть.
– Которому невтерпёж? – спросила Аннушка ребятишек.
– Мне! – закричала Ксюша.
– Мне! – заплакал Петя.
Ванечка только глазами хлопает.
– Паня, подержи Ванечку. Я Петей займусь. Всем терпеть!
Терпели, никто штанишек не замочил, не замарал.
Управлялись на ходу. Дети на шее, на руках, за плечами котомки. Тяжело. Но добрая душа нашлась. Совсем старуха взяла у Пани Ксюшу. Паренёк, Панин одноклассник, помог Коле, нёс на переменках с ним и с Нюрой – Петю. Аннушка догадалась – посадила Ванечку в мешок. На спине, поверх котомки, пристроила.
А вот Пахом Иванович сплоховал. Ему досталась котомка с мукой да с гречей, и мешок с самоваром. Спасительный для такого похода инструмент. Воды вскипятить, затируху заварить. Да что угодно. Хоть бы и кашу.
Шли не быстро. Но хворые, а может, и раненые, всё-таки отставали. Тогда грохал выстрел. Немцы больных людей опасались… Пахом Иванович струсил. Бросил самовар. Старушка, взявшая на плечи Ксюшу, сказала Аннушке:
– Немцев-то всего четверо, а нас не меньше трёх сотен. Кинуться бы разом, придушить…
– Мне ли о сражениях городьбу городить? – Аннушка показала глазами на Васю, на Машу, на всех своих. – Без меня – не жильцы.
– Ох, уж долюшка у тебя! – согласилась старушка. – Господи! Неужто небесные заступники не видят нас?
– Иконы из дома, небось, выбросила?
– Я бы не посмела. Сын у меня – матрос. В реку божницу кинул.
– А в нашем Выползове дорогу иконами мостили… Чего теперь на небо глядеть?
Но старушка на небо глядела.
– Вроде, гудят?
– Если гудят, так немецкие…
Но это были наши… Два истребителя. Прошли над колонной, строчили из пулеметов. Кинули две бомбы.
Немцы попадали на землю. Колонна беженцев тотчас превратилась в кипящий рой. Рой, распавшись надвое, устремился в лес.
Аннушка выхватила у старушки Ксюшу, толкнула остолбеневшего Пахом Ивановича и крича одно слово:
– Мои! Мои! – вломилась в березняк.
Немцы опамятовались. Стрельнули по убегавшим, но, очутившись на дороге, посреди русского леса, на русской земле вчетвером, кинулись бежать.
Летчики, слава Богу, стреляли и бомбили совестливо. Бомбы взорвались одна позади колонны, другая впереди. Стреляли по обочинам.
Аннушка завела семейство в сосенки. Здесь и снега нет и шишек много. Оглядела своих – живы. Сообщила:
– Отец! Самовар ты перед самой бомбежкой кинул. Паня, Коля и ты, паренёк, как тебя?
– Сашка! – подсказала Паня.
– Ступайте на дорогу, самовар найдите. – И на отца глянула: – За ребятами гляди!
Сама с Нюрой сучьев набрала, костерок соорудила. Ребятишек обогреть.
Самовар нашёлся быстро. Искальщики ладно что своё подняли, принесли две брошенные котомки. В одной – картошка и солёные огурцы, в другой – колоб масла, с кило, и мятные пряники.
– Картошку тащить рук лишних нет, огурцы тоже тяжесть! Наедимся! – решила Аннушка.
Всё сделала с умом. Картошку почистили, сварили в самоваре. Туда же тройку нарезанных огурцов, кусочек масла – вот и хлёбово.
Под елкой от зимы не укроешься.
Достала Аннушка с груди складень.
– Помолимся. Молитву за мной повторяйте: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!»
Ксюша, целуя икону, удивилась.
– Тёплая!
– Помолись ещё раз! – сказала Аннушка девочке.
– Господи Иисусе Христе… – замолчала.
– Сыне Божий! – подсказал Вася.
– Сыне Божий…
– Помилуй нас! – это уже Нюра.
– Помилуй нас!
– Теперь Петя! – Аннушка поднесла складень к его личику.
Петя захлопал ресничками и заплакал.
– Целуй!
Поцеловал.
– Ванечка, ты молитву запомнил? – спросила Аннушка.
Ванечка закивал головой. Он тонул в глубинах пухового, побитого молью платка. Прочитал молитву звонко, весело. Прочитал и засмеялся.
Аннушка отдала складень Пане.
– Ангела нам в дорогу! Пошли! Ты, Паня, Берегиня.
4
Шли по дороге. На Восток, к своим. Шли, как могли, но кого-то даже догоняли. Кто-то их догонял. Одни торопились, уходили. Другие предпочли идти вместе. С полсотни набралось. Кто-то сказал:
– Были мы – жители здешней земли коренные. Теперь имя наше – беженцы. Только бежать нет сил. И не ведаем, куда бежать.
А в спину громовый рокот.
– Отбегались! – кто-то один сказал, но все поняли: это правда.
И вот ведь – сволочное дело. Справа – лес по горизонту. И слева… Уходить полем – перестреляют.
Кто-то сообразил, скомандовал:
– Все в колонну! Идём в немецкую сторону. Спросят, скажем, конвой разбежался.
Уже через двадцать минут пропускали танковую дивизию, что ли. Танков не меньше сотни. Пушки, крытые машины с пехотой.
Покорность русского населения немцев обрадовала. Конвоиров приставили – десять солдат – да ещё танкетку и три мотоцикла.
Километра полтора прошли – запылало небо на Востоке. Пушчонки заухали.
– Противотанковые! – сказал Саша Коле.
Тотчас прошли самолёты в сторону фронта.
– «Юнкерсы», – объяснил Саша.
– А этот откуда? – Пахом Иванович голову в плечи убрал: низко летел наш самолётик.
Грохнуло! Танкетка завалилась в кювет. Загорелась. Пулемёт летчика срезал с левой стороны конвоиров.
– Мои! – кричала Аннушка, уводя семью прочь с шоссе. – Мои!
Немцы стреляли, люди падали. Дети убитые, как кочки, взрослые – бугорками. Да мелколесье – вот оно! Лес-младенец укрыл беженцев.
Аннушка оглядела свою мелюзгу.
– Нельзя больше попадаться немцам. Лесом пойдём. Выведет. А где Саша?
– Он с большими ребятами убегал, – сказала Паня.
– Живой, и слава Богу.
Отец стоял прислонясь спиной к сосенке.
– Самовар где? – не поняла Аннушка.
– Потерял.
– Как потерял? Это наша жизнь.
– Чего-то меня толкнуло. Пробило самовар. Пуляли.
Всё было понятно: бросил.
– Идёмте, ребятки, – сказала детям Аннушка. – Пока своими ножками. Снега нет.
– За ручку! – потребовала Ксюша.
– За ручку, – согласилась Аннушка. – Обязательно за ручку.
Вася подал руку Пане. Нюра взяла Машу, Коля – Ксюшу, Аннушка – Пете левую руку, а на правую – Ванечку.
Лесом огибали поля. Встретили беженцев. К Аннушке подошла пожилая женщина.
– Здесь, километрах в пяти, железная дорога. Есть будка. Детишек обогреете.
Пошли веселее. У Аннушки на шее ехала Маша, Ванечка – сидел в мешке, за спиной. Паня несла Ксюшу, Коля и Нюра – Петю. Попутчиков уже не было.
– Рельсы! – обрадовалась Паня. У неё не осталось сил думать, хотеть… Идти – шла, нести – несла.
Сели под кучей валежника. Пахом Иванович на одно пока что сгодился: ему спички хватило костерок запалить. У огня хорошо, но идти надо. А по шпалам – не ходьба, спотыканье.
– Анька! – закричал по-птичьи отставший даже от Ксюши, от Маши Пахом Иванович.
Остановились. Повернулись.
– Не идут ноги… Оставьте меня. Я уж лучше к Прасковье, чем так мучиться.
– В чём твои мученья, бесстыдник! – не сдержалась Аннушка. – Дети своими ногами идут.
И увидела: Петя на рельсу сел. Ксюша и Маша на шпалы легли.
– Отец! Ты всем нам голова. Пошли потихонечку. До будки дойдём, переночуем. Дальше, как Бог даст. – Подошла к Пахому Ивановичу, поклонилась ему. – Пошли, Бога ради!
Пахом Иванович послушно зашмурычал ногами, споткнулся на шпале, повалился. Сказал Аннушке:
– Ступайте!
– А я тебе – не дочь, а малые – тебе не внуки? – Скомандовала: – Паня! Коля! Нюра! Разбирайте меньших. На закорки сажайте, на шею…
Сама на колени опустилась:
– Отец! За шею меня бери.
Попробовала встать – не получилось.
– Не будь мертвяком! Ногами себе помогай. Коли встанем, так пойдём.
Поднялись. Понесла дочка отца-старика. Шатает, но идти надо.
Вася со шпалы на шпалу попрыгивал. Ванечка у Нюры, Петя – у Коли. Паня брала на шею то Машу, то Ксюшу, а то и за руки шли.
«Куда идём? Насколько нас хватит?» – стояло в голове Аннушки, и вдруг Васин голосок:
– Эвона! – остановились, повалились.
По открытому месту, вдоль путей, прочь от громыхающей войны шли лоси. Впереди зверь-гора, рога огромные, царские. Не останавливаясь, зверь повернул голову, смотрел на малых детей. Прошёл, и все звери тоже прошли.
Вдруг самый молоденький шагнул к полотну. Обнюхал сидящего на рельсе Ванечку. По личику лизнул. Ушёл.
– Тётя Аня! – закричал Ванечка радостно. – Он холод с меня слизнул. Мне тепло.
– Тогда пошли! – сказала Аннушка. – Сами видите, вечереет. Морозит.
5
И села. Без сил.
– Отдых! – объявила Паня, роняя с рук Ванечку, снимая со спины Васю. – Анька! Сил больше нет.
– А у меня есть. У кого складень?
Складень нёс Коля.
– Святому Духу помолимся. Коля, держи икону. Все перекреститесь, повторяйте за мной. «Царю Небесный…»
– Небесный! – звонко закричал Вася.
– Утешителю, Душе истины…
– Ду-у-у-ше! – кричал Вася.
– Иже везде сый и вся исполняй…
– Везде! Исполняааай! Сокровище! Прииде! Очисти!
– И спаси, Блаже, души наши…
– Спааасите!
Аннушка погладила Васю по личику.
– Звонкий у тебя голосок.
– Я кричал, чтоб Боженька услышал.
– Поцелуйте все нашу икону. Теперь мы сильные. Все пойдут своими ногами.
И взвалила Пахома Ивановича на спину.
Минуту ли шли, а может, и полчаса.
– Будка! – закричал Вася.
Даже ходу прибавили, а возле будки, как кишащие муравьи, – беженцы.
Костры горят небольшие. Пять, шесть, семь… К будке не подойти.
– У меня дети! – простонала Аннушка.
На спине у нее отец, под ногами пятеро, Паня ноги отца на плечи положила. Коля с Нюрой котомки несут.
Люди всё-таки расступились, а в будку не войти. Кто-то выдирается к воздуху, но место тотчас занято. Морозит. Хорошо морозит.
Откуда такая зима?
– Детишек возьмите погреться.
– А у нас не детишки? – запричитали на Аннушку.
– Давайте в очередь, хотя бы на четверть часа.
– Замнут, затопчут.
– В будке люди или кто?! – Паня подняла Ванечку, Ванечка закричал, и все умолкли, все услышали, как кричит, требуя жизни, ребенок.
– Кто, спрашиваешь, в будке? – нашёлся мудрец. – Война. По головам разве что передать паренька, отогреть.
– У костра прогреемся, – решила Аннушка.
– Может, лучше в курятник? – сердобольный мужичок показал на сараюшку. – Всё-таки стены.
Мудрец засмеялся.
– В курятнике заперлись. Не пускают.
Аннушка взвалила отца на спину, но тут сказали:
– Костры приказано гасить.
– Кто приказал?
– Военные. Немцы прилетят.
Аннушка уронила отца на землю. Сама рядом села, на мёрзлую землю. Паня подложила ей под спину котомку.
– Я, пожалуй, полежу! – Аннушка сдвинула котомку, плечами оперлась, головой.
И тут все слышали: колеса стучат о рельсы. В сотне метров от будки остановился состав.
– По вагонам! – голос был командирский.
Из будки повалил народ. Поспешали люди от погашенных костров. Кого-то красноармейцы гнали к вагонам из леса. Не все хотели в поезд, под бомбы. Повалила толпа из сарая.
Паня трясла Аннушку за плечи:
– Просыпайся! Поезд!
– Берите, отца, – внятно сказала Аннушка. – Ребята, деда несите…
Ванечка и Вася ухватили деда за рукава, Маша, Ксюша – за валенки, а Петя заплакал.
Подошли красноармейцы.
– Быстро!
– Отец у нас обезножил! – показала Паня на Пахома Ивановича.
– А эта?
– Спит.
– Так буди!
– Не просыпается.
Подошёл командир.
– Па-а-а-дъем!
Аннушка открыла глаза, поднялась. Взяла котомку.
– По вагонам!
– Я не донесу, – сказала Аннушка.
– Детей взять! – приказал красноармейцам командир.
– Я не донесу! – повторила Аннушка.
Командир уже уходил.
– У него два Георгия! – крикнула Аннушка. – У него Боевое Красное знамя на шашке… Он мне отец.
Шатаясь, склонилась над Пахомом Ивановичем.
– Поднимайся… Паня, ну давай же! Ну как-нибудь…
Подняли. Поволокли. Уронили. Побежали красноармейцы, понесли старика.
6
Стучали колёса о рельсы.
Как попали в теплушку, Аннушка не помнила. Потрогала руками около себя – ребятишки. И – перепугалась. Не могла представить личики маленьких. Колю – да. Нюру – да. А вместо личика Ванечки – голосок его.
«Надо их посадить рядком да посмотреть».
Всех пятерых тетешкала младенцами… В городе ведь работала, в деревню замужество вернуло, а тут война.
Колёса стучали, стучали. Стучало сердце. Чьё? Ванечка рядом. Дышит хорошо. Вздыхает. Так вздыхают счастливые люди. Неужто у всего этого есть конечный день?..
– Аннушка!
Отец. Поднялась. Перебралась.
– Аннушка! Это нам за мой орден на шашке.
– Господи! О чем ты говоришь?
– Там, где мы прошли с товарищем Будённым, в кишлаках оставались тёмные лужи на глине… Эскадрон у нас ночью вырезали. При солнышке улыбаются, дружат, все тихие, безответные. А ночью – звери. Войну мы под корень вырубили… И дадено мне зреть, каково дочерям моим и внучатам.
Пахом Иванович встрепенулся.
– Кресты Георгия, чай, в пожаре оплыли.
– Под смородиной закопала.
– Васе передашь… Прости, что потревожил. Спи! Уму непостижимо, сколько сил тебе надобно.
– Выздоравливай! Я – к Ванечке.
Пахом Иванович придержал Аннушку.
– Не бомбят. Дверь открывали – луна во всё небо – и не бомбят.
– Не скучай по бомбам. А то, что тихо, – это нас хранят Ванечкины сны.
Уползла. Пахом Иванович думал-думал и сказал:
– Я в это, в сны Ванечкины, после всего могу поверить… И в твой складень.
7
Стучали, стучали, стучали колёса.
День, другой, третий… Воду на станциях добывали… Еды не было.
– Я терплю, – шептал на ухо Аннушке Ванечка.
Петя плакал, потихонечку, чтоб никому не мешать. Вася кулак сосал.
– Мама заругает! – Нюра стукнула брата по руке, и язык прикусила. – Мама не заругает…
Ксюша перед личиком загибала пальцы.
– Ты чего считаешь? – спросил Коля.
– Сколько всего я съем, – призналась Ксюша. – Когда еда будет.
– Не надо говорить про еду, – попросила Нюра.
8
Проснулись от тишины.
Стояли. Вдруг с треском раздвинулась дверь.
– Кто живой, выходь!
В проём двери запах чабреца, солнца и… молока!
Аннушка спустилась по железной лесенке на землю.
Вдоль состава – котлы. В котлах – молочная каша.
– Паня, давай ребят!
У котлов красноармейцы.
– Каши всем вволю! – объявил командир по громкоговорителю. – У кого нет котелков, получаете котелки, у кого нет ложек – получайте ложки.
– Вот она ложечка! – Вася поднял свою деревянную.
И Ваня ложку поднял.
Ели, сидя на земле. Солнце. Земля прогретая. Воробьи слетелись. Столько еды!
Красноармеец выдал Аннушке пять котелков.
– Из одного – по двое. Ложки-то у вас, смотрю, крашеные. Откуда сами?
– Смоленской земли люди.
– Смоленск немец летом ещё взял.
– Мы из области. Окраинные.
Собирая после обеда котелки, красноармеец поманил Паню.
– Один котелок заберёшь. С кашей. Когда ещё будет еда?
У Пани слёзы в глазах просияли.
– Спасибо!
– Котелок спрячьте.
Убрала за пазуху. Поклонилась. Пошла.
– Погоди! Ещё один возьми. Господи, как же вы уцелели?
Оказалось, еда – это начало мирной жизни. На станции имелась баня. Всех повели мыться. Из бани вышли – конвой с винтовками.
– Все на стрижку!
– И женщинам!
– В первую очередь. Вошь – хуже немцев. Тиф по людям, как по траве косой.
Вот когда Аннушка на ребятишек поглядела. На всех и на каждого. Небо высоченное, синее. И капелькой у каждого на голове. Бритые головы, как зеркальца.
Степь хлебом пахнет, дорога молоком. Коров люди держат.
Пахом Иванович после каши, после бани, повеселел. Показал ребятишкам плавающую в небе птицу.
– Это ведь орёл!
– Орёл?! – удивилась Аннушка.
– Беркут. Царь степей.
Ребятишки на орла глазели. Аннушка на ребятишек не могла наглядеться.
– Спаслись от войны.
Увидела: Маша в сторонке сидит – в руках у неё складень. Личиком, щечкою прижимается, то к одной створке, то к другой. Аннушка насторожила слух.
– Боженька! – разговаривала с иконой девочка. – Ты взял маму. Спаси моего папу, Михаилом Васильевичем зовут. Боженька! Скажи правду! Это папа защитил нас?.. Боженька! А кашу ты дал? Боженька, здесь тепло. Здесь нет бомб. Боженька! Я тебя попросить хочу… – подняла глаза к небу и увидела Аннушку. Смутилась. Протянула ей икону.
Аннушка складень взяла. Перекрестилась. Поцеловала.
– И мне! – попросила Ксюша.
– И мне! – сказал Петя, а Ванечка ручками звал икону к себе.
– О чем ты хотела попросить Иисуса Христа? – спросила Аннушка Машу.
– Пусть все мы будем живы.
– Войны нет, – сказал Вася. – Кто нас теперь убьёт? Все свои.
Аннушка отошла от ребятни. К станции подъезжали подводы, людей увозили. Оказалось, это председатели колхозов разбирают беженцев, колхозам нужны руки.
Аннушка встала за сарай пожарников, с баграми на стенах, смотрела, затаясь, на своих. На ненужных. Какому председателю приглянется такая орава?..
Её окликнули.
– Гражданка!
Военный. Поклонилась.
– Здравствуйте!
– Как я погляжу, ваше семейство мне оставили, а я – на фронт. В вашем семействе фронтовики имеются?
– У меня муж лейтенант. Алексей Алексеевич. Фамилия Глебов. Все дети – сироты. Матерей бомба разорвала. Там, где жили. В Выползове. А отцами, где же быть, – на войне.
Военный смотрел, молчал.
Аннушка растерялась.
– Мой муж, Алексей Алексеевич, – при аэродроме, самолёты немецкие отгоняет.
Военный снял фуражку, отёр ладонью лоб.
– Куда же мне вас? Идите к своим, собирайтесь.
Долго ли собраться. Поднялись, котомки за спину. А котомок – у самой, у Пани, у отца, у Коли…
Паня ложки у ребятишек собрала. Котелки с кашей – в Колиной котомке спрятала. Мало ли? Красноармейцу ещё влетит.
– О! О! – Ванечка, тараща глазки, тыкал рукою, показывая нечто…
Петя попятился, упал и заплакал. Паня тотчас на выручку.
– Петенька, это верблюды. Лошадки такие. Горбатые немножко.
Верблюдов было два, по бокам у них плетёные большие корзины.
В одну Паню и Ксюшу, в другую Пахома Ивановича и Васю. Второй верблюд принял Аннушку, Ванечку, Петю. И Колю с Нюрой, с Машенькой.
Ехали, однако, недолго. С час. И – Господи помилуй! – село. Стены из глины, крыши крыты – дёрном. Ни единого кустика, но возле каждой хибарки гора кизяков.
Застонало сердце у Аннушки.
– У нас для поросят лучше строят, – сказала Паня.
– Живут. Значит, так жить сподручней в здешних краях, – строго сказала Аннушка.
– Сакли! – объяснил Пахом Иванович. – Снова довелось в сакле жить.
Аннушка даже застонала.
– Пока что над нами – небо. Кто пустит такую ораву?
Однако пустили. Взяла их Кумуш-казашка, у неё своей мелюзги четверо. Окошек в мазанке или, как её там, в сакле, в кибитке – целых три. Два в комнате и маленькое у печи.
Пол земляной.
– На зиму солому стелем, – порадовала хозяйка. – Ходим босы, ноги к полу не примерзают.
День удался тёплый. Оставили шубы, платки, котомки, – пошли поглядеть место, куда занесло.
С ними Нуры, старший сынок Кумуш. Ему было девять, но в школу не ходил. Школа на станции, до станции восемь километров. В степи волки расплодились. Квартиру снимать не на что.
– Придётся мне быть вашей учительницей, – сказала Аннушка Коле и Нюре. – Нуры научим читать и писать.
– Ты учиться хочешь? – спросил Коля маленького хозяина.
– Угу! – сказал Нуры.
Мимо серых и жёлтых кибиток с кизяками у глухих стен вышли на околицу.
– Гладко! – изумился Вася.
– Ровно, – поправила Аннушка.
В степи неба много больше, чем земли. Свет стекает к горизонту, и горизонт сияет, будто там ждёт хорошего ходока сказка.
Прошли на другую сторону села, опять – ровно. На этом ровном бескрайнем паслись, как слоны, стога соломы.
Стерня струилась, будто солнце перебирало стебельки срезанной пшеницы.
– На поле нельзя! – сказал Нуры.
Его палец нашёл между стогами верблюда. На верблюде человек.
– Почему нельзя? – не поняла Аннушка.
– На поле колоски. Собирать нельзя. Арслан-ага бьёт камчой. Он волка камчой убил.
– А где лес? – спросила Маша.
– Лес дома! – Паня подняла Машу на вытянутых руках. – Не видишь?
– Не вижу.
– Уехали далеко, – сказал Вася.
Ванечка пустился бегать, не сводя глаз со стерни.
Стерня лучами играла.
– Тут плохо! – по-птичьи крикнула Маша.
Нуры обиделся за родную степь.
– У нас весной маки до края земли!
Маша прижалась к Васе, Петя к Маше, Ксюша вцепилась ручками в Колю и в Нюру.
Коля в небо смотрел. И Нюра в небо смотрела. Что увидел брат в пустоте?
Вернулись домой. Ксюша маму Аннушку за шею обняла, шепнула на ухо:
– Кашки хочу!
– Кашки хочешь? – громко переспросила Аннушка и поглядела на ребятишек Кумуш. – У вас, гляжу, блюдо большое. Садитесь к нашему столу. У нас молочная каша. Давайте на блюдо выложим.
Стол, конечно, степной, на полу. Клеёнку Паня от дождя взяла из дому, а теперь – стол. У Кумуш глаза радостью засветились.
– Родственники баран кости дали. Целый котел сварила шурпа. Досыта ешь. И – они, – показала на детей. – И – ты, и твой старик.
Сердце Аннушки по-ребячьи стучало, весело. Натерпелось в вагоне, когда семьи и одинокие люди тайком ели. Упаси Боже увидеть голодные глаза какого-нибудь дитяти. Когда видели, отворачивались.
9
Для Пани, для Аннушки, для Пахома Ивановича работа нашлась. Паня и Аннушка пошли в доярки, Пахом Иванович в мастерскую – арбы ремонтировать, сбрую. Председателю соседнего колхоза лошадь перековал. У своего председателя лошади не было: верблюд.
Осень о лете саму память выдула. Зима началась бураном. Бураны трубили, смиряли степных людей заносами. Кибитки замело по трубы.
Человек и зиму перетерпит, и войну, но вошь?
То ли кто занёс тифозную гниду, то ли несчастье ползучее, объявшее русскую землю от края и до края выродило и эту беду. Слегла Нюра-голубушка. Свечой запылала, вот-вот сгорит. Чем лечить? Где они лекарства, где доктора? Война умыкнула. Тифозный пожар полыхнул во всю степь.
Православным людям скорбное сокрушение. Не сыскать досок для гробов, для крестов, да и камней в степи не больно-то найдёшь – пометить место упокоения.
Аннушка Нюре в изголовье поставила складень. На полу спали, в соломе. Молилась Аннушка до зари, когда под звёздами шла коров доить. Но зараза она ведь заразная, перекинулась на детей Кумуш.
Нуры утром встал да тотчас лёг, голова огненная. Ночью бредила пятилетняя Майя. Через неделю метались в жару меньшие, Каюм и Гуля.
– Зачем я вас пустила?! – чёрные глаза Кумуш с огоньком, а тут – две ямы. – Медяшку свою убери! Наколдовала!
Аннушка поклонилась Кумуш.
– Не поддавайся беде! Я молюсь. Наши дети будут живы.
– Зачем я вас пустила! – закричала Кумуш страшным шёпотом.
Тут и Аннушка платок с головы сорвала.
– Мы к тебе приехали бритые, мытые, дезинфицированные! Тиф – от вшей! На бритой голове гниде ухватиться не за что… А ты, хозяюшка, с гребешком-то не расстаёшься. И детишки твои – вшивые.
Кумуш померкла, села, сложила ноги по-своему, калачом.
Пахом Иванович собирался на конюшню. Сказал с порога.
– В Гражданскую сыпняк косой людей выкашивал. Знаете, чем моя бабка людей лечила?
И замолчал.
– Так чем же? – спросила Аннушка.
– Вшами. В хлебушек закатает и даст. Выздоравливали. Я так и вовсе не заболел.
Ушёл. С другой стороны дверь плечом притворил.
– Чего руки опустила?! Голову чеши! – приказала Аннушка хозяйке.
Был ли толк от «лекарства», но дети Кумуш отболели и поднялись. И Нюра поднялась. На роду этак написано? Господь смилостивился? Четверть аула на кладбище…
А Кумуш, видно, все силы отдала детям. На себя не осталось. Поддалась заразе. И – новая волна! Заболели Паня и Петя. Потом пришёл черёд Васи, Маши, Ксюши. Ванечка и дед до августа крепились.
Ванечка перед сном бегал небо смотреть. Там, где солнце садилось, закат догорал быстро, а на Востоке, откуда шла ночь, небо занималось огнём, негаснущим во тьме.
– Немцы с русской земли Сталинград сводят! – Паня брала Ванечку на руки, уходила за дом и показывала звёзды. – Это Божии светлячки. Ты смотри, радуйся, и звёздочки тебя полюбят.
Но Ваню тянуло смотреть, как земля в огне сгорает. Жар пылающего за десятки верст города опалил, знать, мальчишку. Обдало пламенем и кавалера двух Георгиев с шашкой, где на рукояти революционный орден Боевого Красного Знамени.
Аннушка без устали остужала Ванечке головку и грудь. Икону прикладывала к лобику. Металл холодил, святая сила хранила, может и «лекарство» времён Гражданской войны шло на пользу.
Отболевшая Кумуш «лекарство» приносила от родичей. У самой голова тоже бритая.
Война, погромыхивая, близилась. Однажды проехали на грузовиках через аул красноармейцы, посланы бить румын.
Пахом Иванович порадовался.
– Выходит у Гитлера немцев сильно убыло. Румыны – мужичьё. Пахари да виноградари, не станут за немца умирать. В плен пойдут за милую душу.
Аннушка Пахома Ивановича напоила настоящим чаем. Кумуш принесла.
– Попью перед смертью! – улыбнулся старый кавалерист.
– Что ты говоришь-то! – осерчала Аннушка.
– То самое. Коли меня как татарина похоронят, сидя, ты, дочь, не огорчайся. Поношение заслужил, а Бог разберёт, кто к нему пришёл.
Попросил икону. Поглядел, не дотрагиваясь, перекрестился с изумлением.
– Ишь ты! Рука словно бы креста боится. Не слушается. Я – хоть и красный кавалерист, но от смерти-то хранила меня – русская крестная сила. Теперь к себе забирает.
Опять улыбнулся. Да так хорошо.
– На небесах-то я, глядишь, ещё и повоюю с немцем.
Сказал и умер.
Похоронили красного кавалериста по-русски. Правда, без гроба. В простыне, прикрыв сверху шубой.
Над селом теперь летели армадами тяжёлые, с крестами, самолеты…
– Кончают Сталинград! – сказала Паня.
– Земля русская не выдаст! – взгляд у Аннушки твёрдый. – Собирай детей! Ванечка-то уже здоровенький. Пойду нанять верблюдов. Война совсем близко от нас.
Расплатилась последним, что было ценного – карманными часами – наградой Пахома Ивановича от красных командиров.
Казах-старик посадил семейство в короба, поехали. Да слава Богу, скоро не получилось.
Видели, как в той стороне, где станция, самолеты кружат. Земля ухала. Занялись пожары.
Казах собирался поворотить верблюдов – Аннушка не позволила.
Прибыли на станцию в одно время с поездом. Поезд стал, казах поспешно выгрузил семейство.
Станцию немцы разбомбили. Дома горят, на пустыре перед станционным домом бомба среди толпы разорвалась. Убитых столько, что почудилось Аннушке: на земле одно её семейство уцелело да четверо часовых у поезда.
Нет! Живые были. Кто-то пытался подойти к вагонам, часовой в воздух стрельнул.
Платформы все открытые. На платформах самолёты искалеченные. Чинить везут.
Поезд встал, чтоб не попасть под бомбы. На уничтоженную станцию второй раз не прилетят. Часовые ходили навстречу друг другу.
– Паня! Как поворотятся, бери одного, я другого – и под самолёт.
Схватила Васю, Паня – Ксюшу, но не побежала, осталась.
– Головы не поднимать! – приказала Аннушка Васе, перевалив через борт платформы.
Вернулась к своим.
– Ты что, Паня?
– Не подниму! Высоко!
Часовые шли лицом к станции.
– Сделаем вот что. Как повернутся, бежишь ты, Коля и я… Сама залезешь, Колю я подсажу, а ты сверху подсобишь.
Чуть было не попались. Паня зависла и никак. Аннушка Колю через борт. Паню за ноги, Коля сверху дёрнул.
Отскочила Аннушка от поезда вовремя. Пришла к своим – ноги не держат. Села. Руку на грудь, на складень.
– Много нас ещё.
Вот они, глазастенькие: Ксюша, Ванечка, Петя, Нюра, Маша. Пять пуль можно получить.
Складень убрала Пете под пальтишко.
Отнесла птенчика. Паня приняла. Отнесла Машу. Опять всё хорошо, а сердце колотится… Вдруг поезд тронется.
Руки потянулись к Ванечке, но взяла Ксюшу.
И снова – на сердце нехорошо. Нюру бы взять, пока силы ещё есть, и как же страшно оставлять Ванечку.
Отнесла меньшого.
А часовые перекур устроили. Стоят, глядят… И опять выстрел. Кто-то пытался к паровозу подойти.
Часовые в голову состава скорым шагом, сердито. Аннушка кинулась тотчас к платформе. Нюру за руку тащила.
Господи! Господи! Все под самолетом. Тут эшелон и тронулся.
Взяла Аннушка складень у Пети и заплакала. Беззвучно, горько, хотя было им всем – счастье.
10
Жили ползком, голов не поднимая. Еды две лепёшки, скорей из пыли, чем из муки. Кумуш подарила на дорогу катык сушёный. На день по шарику. Были ещё котелки солдатские с кумысом – единственное питьё. По глоточку пили.
На четвертый день ничего не осталось.
– Богородица! Человеколюбица! Помоги! – молилась Аннушка на ночь.
А ночью буря. Без дождя. Во тьме что-то летело, секло. Однако не снег, не град. Утром увидели: красно под их самолетом. Рябины ветер натряс им.
И еда и питьё. И станция большая.
– «Ряжск»! – прочитала Паня, поднявшись.
И тотчас окрик:
– Руки вверх!
К платформе бежала железнодорожная охрана – обходчики. Заячью команду сняли с поезда, поставили на землю.
Привели семью на вокзал. Начальник за голову схватился:
– Как?! Откуда?!
– Из-под Сталинграда.
Был допрос. Тому, кто допрашивал, слёзы смотреть мешали.
Детей и Паню с Аннушкой накормили. Начальник станции выдал документ. В документе краткая история семьи и просьба оказывать помощь детям и взрослым.
На станцию из колхозов возили зерно. Шла уборка урожая. Зерно возили на быках, все лошади были призваны на фронт.
Семью доставили в деревню Аргуново.
11
Лжива молва о сердечности русских людей. Те, былые, сердечные, в Бога верили. Их перевели под корень. Царь Алексей Михайлович, улучшая веру отцов, царь Петр, возлюбивший немецкую жизнь, от русской нос у него на сторону воротило. Последних сердечных Троцкий и Ленин уморили в тюрьмах, эти с русской земли Иисуса Христа гнали.
Возчик остановил быков возле большой избы, чтоб было, где поместиться. Хозяйка дверь отворила, глянула на мал-мала и руки клешнями вперёд.
– Не подходите!
Дверью бабах и на засов.
Постояли, пошли в соседний дом.
Хозяйка дверь не отворила. В третьей избе в окошко посмотрели, кто стучит, увидели кто, – занавеску задёрнули.
Хозяйка четвертой избы заголосила:
– Ой! Ой! У меня семеро!
В пятой говорили из-за двери:
– Уходите! Самим есть нечего.
Аннушка взмолилась.
– Дайте спичек! Мы хоть костерок разведём. Погреемся!
– Не будет вам спичек! Еще деревню спалите со зла.
– Нет в нас худа, и зла в нас нет! – уверяла Аннушка. – У нас икона.
– Вот и молитесь!
Что делать? Война не убила, тиф не сожрал, в русском селе – брошены на погибель.
– Люди не добры, а деревья нас не прогонят.
Повела Аннушка ребятишек под вётлы, в овражек.
Ванечка, Петя, Ксюша, Маша – на немецком одеяле легли. Остальные вокруг.
Звёзды ночью сверкали. Воздух морозом пахнет. Поднялась Аннушка на заре. Потрогала ребят – спят, не окоченели.
Через Аргуново пошла в соседнее село, в Хотавки.
Рань, но председатель сельсовета был на месте. Лицо серое, как осиное гнездо. Глаза тоже серые, но живут, горят. Туберкулёз.
Подала бумагу. Когда читал, сказала:
– Никто нас не пустил. Ночевали под вётлами, в овражке. Спичек, главное, нам не дали.
– Где дети?
– В овражке, говорю. Под вётлами.
Председатель – из-за стола, на конюшню. Запряг лошадь в телегу, погнал.
Ребятишки проснулись, сидят, прижавшись друг к другу. Петя плачет тихонько. У Ксюши зубки стучат.
– Какие же сволочи у нас! Кулачьё недобитое! – председатель брал ребятишек, сажал на телегу. – Потерпите, соколята. Вы, я вижу, сокольего племени.
Покатили по деревне.
– Вот хороший дом! – дал вожжи Пане, сам к окну, постучал.
Форточка отворилась.
– Не пущу!
Председатель побежал к другому дому.
– Не отворю! – Председатель грохнул в дверь сапогам, сел в телегу, снова погнал лошадь.
– Здесь спичек не дали?
– Здесь.
Натянул вожжи. Взбежал на крыльцо. Концом кнутовища замолотил по двери бешено.
– Председатель, тебе чего? – дверь отворилась. – Просить за этих?
– Не просить, – сказал председатель, вытирая рукавом пот со лба, с шеи. – Не просить, госпожа Крошкина! Собирай узелок. Отвезу тебя в райцентр, пойдёшь на трудовой фронт.
– Напугал!
– Ну, как хочешь! – сошёл с крыльца. – Позвоню прокурору. Десять лет получишь верных.
– Эй! – кинулась с крыльца Крошкина к Аннушке. – Заводи чуму в дом. Вам тепло надобно? Жить будете у печки.
– Простите нас! – поклонилась председателю сельсовета Аннушка.
– Я в правление колхоза, на довольствие вас поставить надо.
Глаза сияли, искорки в них, как звёзды.
Без председателя госпожа Крошкина построжала. Сунула в руки Пане чугун.
– Еду будете варить. Только лишних дров у меня нет, на дворе стряпайте.
Стряпать пока что было нечего, но четверти часа не прошло, подкатил тарантас председателя колхоза. Вошёл в избу. Ребятня на полу. Паня тоже на полу. Подошёл к старшей, к Аннушке.
– Постараемся устроить вашу жизнь… Картошку копайте в поле, ещё не убирали. Берите кочаны капусты на щи. Морковку, свёклу.
– Спичек нет, – сказала Анна.
Достал с груди коробок.
– Хлеб выдадут в магазине. На всех.
Председатель сельсовета уехал
– Коля! Тебе нести чугун. Паня возьмёт Ванечку, я Петю. Пойдемте в поле, на обед. По дороге собирайте сухие палки для костра.
12
Солнышко осени слабосильное, но загляделось на ребятишек. Посветлело, облака растаяли.
Петя из одёжки своей стал выбираться. Маша помогла брату. С себя шапочку вязаную сняла.
– Вот какой у нас дом! – догадался Вася, раскидывая руки.
Они сидели на краю картофельного поля, в морщинке земли. Здесь у солнца гнездо. Ветры сверху пролетают. Пахло ботвой, горячей картошкой и малыми ребятами.
– А что это на дальней горе? За рекой? Город? Здесь тоже бомбили? – у Коли глаза цепкие.
– Церковь без куполов. Нет, здесь не бомбили. Здесь разоряли! Это – монастырь. Видишь, стена…
Аннушка посмотрела на свою кучу-малу. Маша поняла, что хочет их мама, подала складень.
– Перед едой и после еды в деревнях всегда молились, благодарили Бога за хлеб. – Аннушка поднялась, прочитала «Отче наш», перекрестилась.
– У нас хлеба нет, – сказал Вася.
– Будет. Председатель колхоза обещал давать хлеб на всех! – Аннушка подала руки Ванечке и Ксюше. – Пойдёмте поглядим, куда это нас примчал бескрылый самолёт.
– Мы на быках сюда приехали! – Вася любил точность.
Поднялись из ложбинки на крутой бугор. По простору, в тумане, – лента реки. Туман на солнце золотится. Леса на холмах. Кудрявые. С осенней рыжиной.
– Это Бог дал! – сказала Нюра. – Бог дал нам землю, где нет войны.
– И дом дал! – Вася закружился, глядя в небо. И Ванечка стал кружится, и Петя с Машей, и Ксюша, и Коля. И Нюра… И Паня.
Аннушка засмеялась и тоже закружилась, да с такой скоростью – юбка поднялась, стала похожа на колокол.
«Господи! – пело в груди. – Господи!»
И совсем бы развеселилась – стыд узду на сердце набросил. Тиф проклятый всех перебрал, а её обошел. Ну, как такое могло быть? Разве что в детстве переболела?
Паня перестала кружиться. Замерла.
– А я знаю, что Бог послал нам на самом деле. Бог послал нам Россию. Россию не обойти, не оглядеть. Но в сердце она вся помещается.
13
Спали на голом полу. Хозяйка домотканые дерюжки и те убрала. На дворе льёт. Вчерашний тёплый день, как сказка.
Проходя мимо Аннушки, хозяйка сказала:
– Печь не про вас.
– А колодец? – спросила Паня. – У нас ведра нет – воды достать.
– А мне где лишнего взять?
Коля вдруг засмеялся.
– Мы сварим суп с дождём.
Взял чугун, накрошил хлеба, у него кусок оставался, понёс чугун на дождь.
– Суп с дождём! Суп с дождём! – радовались Ванечка и Петя.
Аннушка ребятам не перечила. Пусть поглядит хозяйка, как едят добрые люди суп с дождём.
14
Председатель сельсовета поспел как раз к супцу.
– Ай да татаро-монголы! На полу живёте?
– У нас и еда татаро-монгольская, – сказал Коля. – Хотите попробовать.
Председатель сельсовета сел на пол, ему дали ложку. Хлебнул раз, другой.
– Холодноват что-то ваш суп.
– Это суп с дождём! – объяснил Коля. – Вообще-то – тюря.
– Мы еду в поле варили, а сегодня – дождь, – сказала Аннушка.
– Ладно, – махнул рукой председатель сельсовета. – Вроде всё устраивается. Не сразу, конечно. Завтра всех детей и Паню, ей ведь только четырнадцать, – поместим в детский дом.
– Мне пятнадцатый! – не согласилась Паня.
Председатель поднялся.
– Суп с дождём, говорите? – поглядел Аннушке глаза в глаза. – С такими ребятами не пропадёшь. Говорю, соколята.
– Выдюживаем.
– К сожалению, тебе придётся пожить здесь. Одно не хорошо: карточки на хлеб положены работающим. А работы пока что нет.
– Детский дом далеко? – спросила Аннушка.
– В Макарьевке. Тут километра четыре.
– Завтра отведу.
Председатель зыркнул глазищами по избе.
– Ну, Крошкина! Собирайтесь ребята! Съезжу за брезентом, и – в Макарьевку. Поужинаете, как люди.
15
Увёз. Даже тишина, кажется, устыдилась безмолвию. Сидела рядом с Аннушкой. Не шелохнувшись.
Хозяйка затаилась, ни хождений, ни шорохов.
А на улице посветлело. Аннушка взяла складень, вышла на крыльцо: дождя – нет. Пошла к вётлам. Дорога мимо поля с неубранной картошкой. Бригадир верхом. Родня Крошкиной. Увидел чужую, на седле привстал, крикнул:
– Детей забрали, значит, тебе копать картошку – не положено.
– Ты же видишь, я без лопаты, без чугуна. Это тебе придётся копать.
– Мне?! – рявкнул бригадир: он ведь человек на селе заглавный.
– Тебе. Помру от голода, Крошкина тебя кликнет яму копать.
Плюнул, грязно выругался, лошадь кнутом огрел.
Огромные деревья ждали Аннушку. Расступились, указали место, куда складень поставить.
Как же надо молиться, чтоб всё накопившееся в сердце перелить в любовь. Слёзы на глаза навернулись, но не проливались. Все минуточки бы помянуть, ибо во всякую были обречены, а ничего худого не сталось.
Аннушка не чувствовала ног, чтобы пасть на колени. Спины не чувствовала – в поклоне согнуть. Рук не чувствовала – осенить себя крестным знамением и ни единого слова не было в ней, дабы творить молитву.
Она на землю в то мгновение ногами не опиралась. Любовь – это же дыхание. И не твое – Господа Бога, и ты в Том Дыхании малая малость. Да только на самом-то деле ты – всё, ты – Вселенная, у которой ни края, ни начала, ни верха, ни низа – всё!
И вот этак существуя неведомо в каком обличье, Аннушка увидела складень. Вся прозелень его, как изумруд, вся медь – золото. И всякое клеймо: дверь в живое, в явственное, хоть войди и будь с Иисусом Христом, с Богородицей.
В великом смущении воротилась Аннушка к печке. Хозяйка и была бы рада не топить, да холодно в избе. А уж коль затопила – от кирпичей и тепло и хлебный дух.
16
Котомки ребята оставили. В котомках платки, немецкое одеяло, кое-что из одежонки.
В Колиной однако ж сухарь нашёлся, шарик катыка.
«Что за мальчик! – Аннушка чуть от слёз не задохнулась. – Для меньших берёг».
Пошла Аннушка поглядеть, как ребятишки устроились. А её, оказывается, ждали. Дежурили у забора в очередь: Паня, Коля, Нюра, Вася, Маша, даже Ксюша.
Вася-то и увидел идущую по дороге Аннушку. Заметался. Кинулся на дорогу – встречать. Потом назад – своих предупредить, и снова к Аннушке. На руки. Прижался, затаился, но тихонечко хлюпает…
Аннушка поглядела – смеётся. Глянет во всё свое счастье и лицом в Аннушкино плечо. И смеётся, смеётся.
В калитку вошла, а куча-мала вот она. Вася предупредить не сумел, но чутьё-то на что? Все прибежали к маме. И все с едой за пазухой. Договорились между собой, от обеда вчерашнего кусочки оставили.
Все об Алексее Фёдоровиче Аннушке рассказывали:
– Алексей Фёдорович!
– Алексей Фёдорович!
– Кто же он такой у вас? – спросила Аннушка.
– Заведующий!
17
Для свиданий они облюбовали крытую остановку автобуса. Остановку до войны поставил, но автобус пустить не успели. На войну все ушли вместе с шофёрами.
Назавтра в будке их нашли воспитатель и Алексей Фёдорович. В детдоме тревога поднялась, новенькие исчезли.
У Аннушки в руке был кусок хлеба и кусочек сахара.
Алексей Фёдорович всё понял и фуражку снял – в затылке почесать.
– Прачкой могу вас взять, на первое время!
И превратился в новогоднюю ёлку, вместо игрушек на нём повисли: Маша, Вася, Ксюша, Петя, Ванечка…
А с Нового года как раз Алексей Фёдорович назначил Аннушку воспитателем.
В конце февраля, когда снежные поля огнём горят, когда свет от снега слепит, повела Аннушка младшую свою группу в баню.
В помощники взяла своих, Колю и Нюру.
Слышат, уж очень кричат. В бане. Кинулись бегом. Коля и Нюра проворней. Обогнали Аннушку.
В предбаннике клубы пара, дверь в баню настежь. На полу взрослый человек, а на нём голенькие ребята.
И снова крик.
– Папа! Папа! – Коля с Нюрой кричат, растаскивая ребятишек.
Тут и Алексей Фёдорович как раз прибежал.
– Что случилось?
Вася к заведующему первый, глаза сияют.
– Это я увидел папу! В окошко увидел. Это я его к нам привёл.
Человек в шинели поднялся с пола.
– Облепили, я и поскользнулся.
– Миша! – ахнула Аннушка. – Михаил Осипович!
Это был отец Коли, Нюры, Васи, Ксюши, Ванечки.
Поправил ушанку, засмеялся, снял, поклонился Аннушке.
– Спасибо тебе! Всех уберегла.
Через час уже красноармеец Михаил Осипович отправился в часть, на фронт.
Прощаясь, Аннушка поднесла ему складень.
– Он тебя сбережёт, как нас берёг. Не расставайся с ним.
Взял Михаил Осипович складень и ахнул.
– Я же тебе весточку от Алексея твоего ношу в кисете!
В кисете лежала вырезка из газеты. Военный корреспондент писал: шёл бой, осталось у зенитчиков два снаряда. И тут ещё один налёт бомбардировщиков. Лейтенант Алексей Глебов двумя этими снарядами сбил два вражеских самолета.
– Пиши в газету. Алексей тоже вас ищет. Найдётесь, ему воевать будет легче, а вам – войну осиливать!
Последнее
С фронта складень вернулся в сорок пятом году.
Михаил Осипович поставил дом семье и второй дом – Аннушке. В наши дни складень перешёл к правнучке Мамы. Его дело вечное – хранить русскую семью на русской земле.
п. Селятино,
Наро-Фоминский р-н,
Московская обл.