Скомканное письмо

Скомканное письмо

Повесть

Ровно 100 лет тому назад – летом 1919 года – белоказаки под командованием генерала Мамонтова прорвали Южный фронт и совершили дерзкий рейд по тылам Красной армии, в ходе которого захватили железнодорожную станцию Бабарыкино бывшего Ефремовского уезда Тульской губернии, а ныне Становлянского района Липецкой области. Об этой странице Гражданской войны рассказывается в повествовании…

 

Бывшие помещицы Ефремовского уезда мать и дочь Рязановы – пятидесятилетняя Екатерина Михайловна и семнадцатилетняя Софья – из Ельца уезжали в субботу 30 августа 1919 года. Они взяли билет до Ефремова, где намеревались нанять извозчика до Птани.

Побывать в родных птанских местах, взглянуть на развалины своего дома и посетить могилку мужа на Никольском кладбище, захотелось Екатерине Михайловне. Весной, в аккурат после Пасхи, она занедужила, стала быстро терять силы и к лету заметно похудела.

«Сонечка, я очень больна и мне, видимо, уже недолго осталось жить на этом свете, но прежде, чем умереть, я хочу побывать на месте нашей усадьбы, постоять там, где был наш дом, где мы с твоим отцом прожили счастливую жизнь, и где родились вы с Володей. И ещё мне очень хочется побывать на могилке вашего отца. Прошу тебя, свози меня туда, одна я теперь уже не доеду – очень слаба. Прошу тебя ради Христа, Сонечка, не откажи мне», – обратилась Екатерина Михайловна к дочери, при этом часто и хрипло дыша то ли от болезни, то ли от внезапно нахлынувших на неё чувств.

Софья, как могла, отговаривала мать от поездки, но та в своём решении оставалась непреклонной. И Софья согласилась.

В дорогу Екатерина Михайловна надела траурную одежду, ту самую, в которой она была одета во время похорон мужа – чёрное длинное по щиколотку платье, чёрные с острыми носами туфли и такого же цвета лёгкую шляпку. Только теперь её поблёклые и высохшие глаза, худое и бледное, к тому же испещрённое мелкими морщинами лицо, были сокрыты под спадавшей со шляпки чёрной вуалью. Из-под шляпки выбивались пряди седых волос. На руках у Екатерины Михайловны были в мелкую сеточку лёгкие чёрные перчатки, а на безымянном пальце левой руки поверх перчатки блестел серебряный с изумрудным камнем их фамильный перстень.

Софья была одета в коричневое ниже колен платье с белым узорчатым и стоячим под горло воротничком, и такими же белыми узорчатыми манжетами на длинных рукавах. Платье гармонировало с коричневыми чулками, обута она была в цвета спелой вишни туфли на низком каблучке. Светлая соломенная шляпка её была сдвинута на затылок и держалась на жёлтых ленточках, обвязанных вокруг шеи, под шляпкой длинные ниже плеч тёмно-русые волосы были собраны и заколоты заколкой.

Набрав с трудом денег на билеты, мать и дочь отправились в путь.

Невысокого роста худощавый средних лет кондуктор пассажирского вагона второго класса ефремовец Фёдор Ложкин, увидев болезненный вид Екатерины Михайловны, усадил её у окна, Софья села рядом. Напротив Екатерины Михайловны сидел толстый мужчина, на вид которому было около сорока лет. Он был одет в тёмно-серый костюм, такого же цвета жакет. Под жакетом поверх кипельной белой рубашки был повязан узкий галстук тёмного цвета. Напротив Софьи сидел небольшого роста, худощавый с аккуратной седой бородкой-клинышком, одетый в светлый лёгкий костюм, светлую рубашку и светлую шляпу старик лет шестидесяти. В руках он держал небольшой дорожный саквояж. Рядом с ним – мужчина лет тридцати пяти, одетый в тёмный поношенный пиджак, такие же тёмные брюки и ботинки. Под пиджаком была рубашка синего цвета с расстёгнутой верхней пуговицей. Он был лохмат. Его чёрные, как смоль, волосы спадали на лоб. Иронично улыбаясь в густую бороду и усы, он часто и с каким-то вожделением поглядывал на Софью цыганистыми глазами, отчего та смущалась, краснела и начинала растерянно моргать и переводить взгляд с одного предмета в вагоне на другой.

Отстукивая металлическими колёсами вёрсты на стыках рельс, поезд шёл по расписанию, но на станции Становая надолго остановился. Уже прошло больше получаса, как его должны были отправить в дальнейший путь, кондуктор Ложкин успел продать билеты вошедшим в вагон новым пассажиров, среди которых был подросток на вид лет четырнадцати, но поезд не отправляли. Подросток уселся на свободное место рядом с Софьей и начал с любопытством осматриваться вокруг. Его цвета спелой пшеницы волосы спадали на лоб, и он то и дело их закидывал рукой поверх головы. Одет он был в чёрные брюки, заправленные в большие не по размеру – видимо, стоптанные отцовские – сапоги, и светлую расшитую цветными нитками рубашку-косоворотку. В руках он держал небольшой узелок.

Никогда ещё не ездил по чугунке, – радостно проговорил он, обращаясь сразу ко всем, но на его слова никто не обратил никакого внимания, все с нетерпением ждали отправления поезда.

Тем временем кондуктор уже несколько раз выставлял в открытую дверь руку с флажком, сигнализируя о готовности вагона следовать дальше по маршруту, но стоявший на перроне дежурный по станции состав не отправлял. Он несколько раз уходил в станционное здание, затем возвращался, вновь подходил к колоколу, но не звонил в него. Паровоз продолжал стоять и мирно попыхивать отработанным паром.

Раньше, при старом-то режиме, такого безобразия не было, поезда ходили по расписанию, а нынче и спросить не с кого, – не выдержав длительной остановки, недовольным тоном проговорил толстый мужчина. Расстегнув пуговицу на пиджаке, он извлёк серебряные на цепочке часы и со щелчком открыл крышку. – Однако уже больше получаса стоим. Когда же поедем? – задался он вопросом, обведя взглядом присутствующих. – Однако, однако, – покачал он головой, вновь щёлкнул крышкой часов, закрывая их и убирая в карман.

Ничего удивительного – время перемен. Оно никогда не проходит безболезненно. К тому же – война! – ответил толстяку сидевший рядом с ним старик.

И когда же всё это безобразие закончится?! – вздохнул толстяк и, достав из кармана брюк белый накрахмаленный платок, снял шляпу и вытер этим платком вспотевшую залысину.

Ничего, господин хороший, вот разобьём вражескую гадину, тогда наведём порядок. Тогда поезда по чугунке будут ходить без опозданий, – неожиданно для всех вступил в разговор двух взрослых людей вошедший в вагон подросток.

А что же это вы говорите: разобьём вражескую гадину, а сами не на фронте? Такие же, как и вы, парни уже давно воюют в рядах Красной армии, а вы, наверно, собираетесь воевать с гадиной здесь в тылу? – после небольшой паузы спросил у подростка сидевший напротив него черноволосый лохматый мужчина и засмеялся.

Почему же это в тылу?! Еду в Ефремов поступать на службу в Красную армию. Вот, пожалуйста, глядите, – при этих словах подросток расстегнул ворот рубашки и извлёк из-за пазухи сложенный вчетверо лист бумаги. – Брат мой Колька письмо прислал. – Он разгладил бумажный лист, разложил его у себя на коленях и, водя по нему пальцем, начал медленно и по слогам читать: Здравствуйте мои дорогие батя, маманя, сестричка Оленька и брат Акимка. С огромным красноармейским приветом к вам ваш сын и брат Николай. Спешу сообщить вам, што я жив и здоров, што и вам желаю. Недавно меня повысили, назначили командиром взвода. Вот так-то! Знаю, што вам щас дюже тяжко и жить не на што. Высылаю вам здесь в конверте немножко денег из моего командирского жалования. А штобы вам было немного полегше, хочу предложить вам отправить ко мне Акимку. Посадите его на Становой в поезд, а я его тут встрену. Определю его к себе во взвод, будет он у меня помошником пулемётчика… – при этих словах Акимка оторвал взгляд от письма и обвёл всех присутствующих радостным и гордым взглядом ярко-голубых глаз, его покрытое конопушками лицо светилось улыбкой. – Из пулемёта буду стрелять! – с гордостью в голосе, произнёс он. Затем продолжил читать письмо: … будем вместе с Акимкой вражескую гадину до конца добивать. Ну, писать боле нечего. Опосля победы над гадиной, возвратимся с Акимкой домою, вот тогда и наговоримся обо всём. С поклоном к вам, ваш сын и брат, красный командир Николай Кондратьев Скворцов. – Аким вновь аккуратно сложил бумажный лист вчетверо и убрал за пазуху. – Ждёт меня Колька. Скоро вместе с ним будем до победного конца гадину бить! – при этих словах он потряс кулаком.

Сидящие рядом с Акимкой пассажиры переглянулись друг с другом и улыбнулись.

Однако как долго стоим, – после короткого молчания вновь заговорил толстый мужчина, всматриваясь в окно. – Нужно бы к кондуктору сходить и узнать, в чем дело?

Давайте я схожу и узнаю, а то никак не дождусь с братом повидаться, – произнёс Акимка и, не дожидаясь ничьего разрешения, вскочил с места и направился к кондуктору.

Вот из-за таких глупых людей, как этот мальчик, в России никогда не наступит мир… из пулемёта он, видите ли, стрелять будет, – тихим голосом проговорил толстяк после того, как Аким ушёл к кондуктору.

Он, как вы изволили выразиться, – глуп, потому что молод ещё. Повзрослеет – поумнеет, – произнёс старик.

Да, у него сейчас в голове – кавардак, – продолжил разговор черноволосый. – Главное не в этом, главное в том, что он настроен на решительную борьбу с ненавистным ему режимом, – усмехнулся он.

Я полагаю, что он в свои-то годы ещё не успел возненавидеть существовавший до семнадцатого года режим. Плохо то, что у него, как вы, любезнейший, изволили выразиться, кавардак не только в голове, а и в душе. А это гораздо хуже и страшнее. Люди с таким душевным настроем не успокоятся даже после своей победы. Они так и будут разжигать войны и им без разницы с кем воевать, лишь бы воевать. И будут воевать до тех пор, пока сами где-нибудь не сложат свою голову, – тихим голосом проговорил старик.

А вы, похоже, знаток человеческих душ. Уж не поп ли вы? – иронично и с ухмылкой спросил у старика черноволосый.

Их разговор прервал возвратившийся Аким, следом подошёл кондуктор Ложкин.

Нету телеграфной связи с Бабарыкино, не могут туда направить депешу о следовании поезда, потому и стоим, – доложил кондуктор.

Так, может, где на линии провод оборвался, что же теперь, так и будем здесь стоять? – возмутился толстяк.

Нет-нет, сейчас нас отправят без депеши, – сказал кондуктор, и в подтверждение его слов с улицы донёсся удар в колокол дежурного по станции. – Вот, слышали? Я же говорю, что сейчас нас отправят, – произнёс он, указывая пальцем в сторону окна, после чего поспешно пошёл к двери.

Машинист дал длинный свисток, паровоз громко зафыркал, и состав, лязгнув вагонными сцепками, двинулся в путь. Вначале шёл медленно, но как только закончилась граница станции, стал набирать ход.

Да нет, любезнейший, я не поп, как вы выразились, – вновь завёл прерванный разговор старик. – А вы что же, против попов будете?

Да, я против попов, – ответил черноволосый.

Вы, любезнейший, наверное, не нашей веры, не православной? Наверное, вы веры – иудейской? Не так ли?

Дело не в том, какой я веры. Дело в том, что любая вера, будь то христианская или иудейская, она от власти…

А вот в писании сказано, что всякая вера от Бога, – перебил черноволосого старик.

Это так в писании сказано. Но ведь наши-то попы, которые в церквях молятся, они-то власть церковную не от Бога получили, а от царя. Значит, они представители не божественной власти, а царской, и потому являются такими же, как и сам царь, угнетателями трудового народа, – сделал вывод черноволосый. – Нет, всё-таки, вы точно – поп. И в портфеле своём, наверно, везёте какие-нибудь золотые кресты или перстни. Потому-то вы всю дорогу от самого Ельца и прижимаете свой портфель к груди, из рук его не выпускаете, – сделал он предположение, указав рукой на саквояж старика, и при этом злорадно ухмыльнулся.

Да нет, любезнейший, к сожалению, я не священник, – вздохнул старик и ещё сильнее прижал к себе саквояж.

Стоит ли сожалеть о том? – не унимался черноволосый. – Церковь не выполнила свою главную функцию; она не смогла внести в умы и, как вы говорите, в души, доброту и любовь! Германская война переросла в войну внутреннюю, пошёл брат на брата! И где же та доброта вместе с любовью, о которых молились в церквях?!

А моя мамка тоже всегда Богу молится, – вновь встрял в разговор взрослых Акимка. – Батька говорит, что Бога нету, раз он допустил войну, а мамка говорит, что это он нас так наказал, но за что наказал, не сказывала.

Правильно твой батька говорит, что Бога нет, – повернувшись к Акиму, сказал черноволосый.

А я представьте себе, сожалею, что в своё время не стал поступать на учёбу в духовную семинарию, а поступил учиться на врача, – не обращая внимания на слова черноволосого об отсутствии Бога, вновь заговорил старик. – Сейчас я как врач фактически не практикую, а занимаюсь научной работой по изучению человеческой души.

Как можно изучать то, чего нет?! – перебил его черноволосый и засмеялся.

Ну, хорошо, давайте я вам скажу по-другому: я изучаю состояние человека при воздействии на него факторов, способных вызвать душевные волнения различной степени.

Это как?! – изумился Акимка.

Да, скажите попроще, чтобы всем было понятно, – попросил старика толстяк.

Ну, чтобы всем было понятно, тогда скажу так: почему один и тот же человек при воздействии на него различных внешних или внутренних факторов становится добрым или злым? Почему, имея даденный ему богом разум, он совершает не только богоугодные поступки, но и противозаконные, например, – убийство?

С внешними факторами мне более или менее всё понятно, а что вы относите к факторам внутренним? – спросил у старика толстяк.

Например – настроение. Оно может возникнуть у человека даже от увиденного им сна.

А что бы изменилось в вашем учении, если бы вы были не врачом, а священником?

О-о-о! У священника по отношению к врачу в этом вопросе есть большое преимущество.

Это что же за преимущество такое? – неподдельно удивился толстяк.

Исповедь! Вот что имеют священники в своём запасе в отличие от нас – психиатров. Исповедь – это нечто иное, нежели врачебная констатация заболеваемости душевнобольного человека. Исповедь – это, если хотите, суд собственной совести над греховностью собственной души. Принимающий исповедь священник получает огромный материал, раскрывающий характер того или иного грешника. Он познаёт состояние его души при совершении им каких-либо противозаконных или даже низменных проступков.

После сказанного стариком наступила тишина. Поезд тем временем, постукивая колесами на стыках рельс, издавал короткие свистки и приближался к станции Бабарыкино. Вагон слегка покачивало, за окном сквозь паровозный дым, словно в мареве, мелькали поля, овраги и перелески.

Я, господа, сейчас еду в Москву, там произошёл уникальный случай: девка легкого поведения убила своего намного старше себя мужа только за то, что тот на склоне своих лет стал слюняв и соплив. Меня пригласил мой знакомый врач, в прошлом мой ученик, который давал суду врачебное заключение по её психическому состоянию, и он в её поведении нашёл очень интересные моменты, которые для моей научной работы могут иметь большое значение. Очень жаль, что у исповедовавшего её священника мне не удастся узнать то, о чём она ему рассказала – тайна исповеди!

Полноте вам! Она же, видимо, просто сумасшедшая, о чём можно говорить с сумасшедшим человеком, – махнул рукой толстяк.

Тем и интереснее мне было бы узнать всё то, о чём она рассказала священнику, – вздохнул старик. Затем взглянул на Екатерину Михайловну.

А вы, любезнейшая барыня, как считаете, можно ли изучить человеческую душу, или такое человеку не под силу? – обратился он к ней.

Насколько я поняла из ваших слов, вы любите разговаривать с людьми, в той или иной степени страдающими душевной болезнью. И, видимо, ко мне вы обратились только лишь потому, что полагаете, что и я тоже страдаю таким же недугом. Не так ли? – неожиданно для старика-доктора вопросом на вопрос ответила Екатерина Михайловна.

Ну почему же вы так решили? – смутился тот.

Только лишь потому, что надеть на себя всё чёрное в такую жару может только человек сумасшедший.

Видите ли, в чём дело… – начал было объяснять старик-доктор, но его перебил кондуктор.

Станция Бабарыкино! Повторяю – станция Бабарыкино, подъезжаем! – громко объявлял он, неспешно проходя по коридору вагона. – Станция Бабарыкино! Готовьтесь к выходу, не забывайте свои вещи, станция Бабарыкино! – повторял он.

Поезд начал заметно сбавлять скорость, и за окном стали проплывать пристанционные постройки, а вскоре справа по ходу поезда появилось и само здание станции.

Бабарыкино. Осталось ещё немного потерпеть эту вагонную духоту, скоро – Ефремов, – вполголоса произнёс смотревший в окно изнывающий от жары и вспотевший толстяк. Он снял шляпу и, словно веером, обмахивался ею. Вдруг неожиданно вскочил с дивана и начал внимательно что-то рассматривать за окном. Поезд в это время плавно подошёл к перрону и остановился.

Господа, на станции военные! – громко и взволнованно произнёс он.

Чего это вы, любезнейший, так встрепенулись? В том, что на станции военные, нет ничего удивительного, ведь идёт же война, – спокойно ответил ему старик-доктор.

Да нет же, это настоящие военные, в погонах, – уточнил толстяк и с удивлением всех оглядел. – Взгляните сами, вот же они, – он указал рукой за окно.

Все без исключения прильнули к окну. У станции к коновязи было привязано не менее десятка ухоженных и добротных с сёдлами лошадей. Рядом с лошадьми и на перроне стояло много военных, они вглядывались в окна вагонов. На соседнем запасном пути неаходился грузовой состав. Раздвижные двери его вагонов были раскрыты настежь, и в вагонах хозяйничали военные. Они выбрасывали из вагонов грузы. На улицу летела солдатская форменная одежда, лошадиные сёдла, хомуты, сбруи, винтовки и ящики с патронами. Другая часть военных подбирала выброшенное из вагонов имущество. Некоторые из них, примерив на себе новые сапоги, тут же надевали их, а старые здесь же бросали, другие перевязывали сапоги попарно и закидывали их себе за плечи, винтовки и ящики с патронами складывали отдельно. С улицы доносились отдалённые выкрики и выстрелы.

Казаки! – воскликнул черноволосый мужчина и, как показалось Софье, в его глазах промелькнули искорки страха.

Да, действительно, казаки, – подтвердил толстяк. В отличие от черноволосого, он был спокоен. – Откуда же здесь взялись казаки?! Ведь фронт находится в нескольких сотнях вёрст отсюда?! – удивился он.

Казаки тем временем, переговариваясь друг с другом, собирали выброшенное из вагонов имущество и несли его к станции, где аккуратно укладывали в повозки. Другая группа казаков направилась к подошедшему пассажирскому поезду. Загремели железные дверные засовы, шумно открылись двери вагонов. Сразу стали отчетливо слышны доносившиеся с улицы крики, плач, ругательства, звон битых стёкол, выстрелы. В вагон вошли казаки и медленно двинулись по коридору, внимательно вглядываясь в лица пассажиров. Следом за ними семенил перепуганный кондуктор Ложкин. Пассажиры молчали. Екатерина Михайловна незаметно для всех сняла с пальца перстень, сунула его в перчатку и зажала в кулаке, казаки не заметили этого и прошли дальше по вагону, однако двое из них остановились напротив. Один из казаков был по возрасту около тридцати лет, с чёрной густой бородой и усами. Другой около двадцати лет без бороды рыжеволосый и с такими же рыжими усами. Фуражки их были заломлены набекрень, оголив чубы.

Коммунист? Комиссар? – рыжеусый казак в упор взглянул на черноволосого.

Никак нет, господин офицер, я – рабочий, – заметно побледнев, ответил тот.

Петро, – обратился рыжеусый к бородатому казаку, – как ты думаешь, этот комиссар или нет? Какой-то он дюже подозрительный, – спросил он, указывая нагайкой на черноволосого.

А пёс его душу знает – комиссар он али не комиссар.

Да не комиссар я, господа офицеры, не комиссар, – взмолился черноволосый мужчина.

А вот мы зараз проверим, комиссар ты али нет?! – ухмыляясь в усы, проговорил рыжий казак. – А ну живо на выход, а то не ровён час, пристрелю! – казак сорвал с плеча винтовку и стал подталкивать ею черноволосого к выходу.

Увидев такое обращение казаков с пассажирами, Софья впала в шоковое состояние. Она прижала руки к груди, добела сцепив пальцы, лицо её покраснело, дыхание участилось. «Мама»! – тихо вскрикнула она в тот момент, когда казак сорвал с плеча винтовку. Екатерина Михайловна взяла дочь за руку и сжала её.

Не бойся, Сонечка, господа военные нас не тронут, – произнесла она, затем взглянула на казаков: – господа, вы испугали мою дочь!

А вы, барышня, шибко не пужайтесь. Что до нас, то мы ищем комиссаров и коммунистов. Ежели вы ни к какой такой категории не относитесь, то и пужаться вам нечего, – нахмурив брови, ответил Екатерине Михайловне бородатый казак.

В вагоне в это время было шумно. Казаки ходили по коридору взад и вперёд. Слышались крики, женский и детский плач, ругательства. С улицы также доносились голоса; кто-то кому-то отдавал приказания, ржали лошади, в соседних со станцией дворах неистово лаяли собаки, где-то вновь началась стрельба. К стоявшим напротив Екатерины Михайловны казакам подошли ещё несколько казаков во главе с офицером.

Ну что тут у вас, вахмистр? – спросил офицер у бородатого казака.

Да вот, господин есаул, никак не поймём – ентот комиссар али нет? – ответил тот, указывая на черноволосого.

С чего вы взяли, Петро, что он комиссар? У него на лбу не написано! – удивился есаул.

Да вот Семён гутарит, шо он дюже подозрительный какой-то.

В чем заключается твоя подозрительность, Семён? – есаул взглянул на рыжего казака.

Что-то он, ваше благородие, шибко глазами зыркает в разные стороны, словно нас испужался, наверняка – комиссар.

Есаул ухмыльнулся.

Ну, коли он у тебя вызвал подозрительность, то выводи его на улицу, там разберёмся. Да смотри, чтобы он с поезда не сиганул да не утёк! Головой за него отвечаешь! – приказал есаул и с группой казаков пошёл дальше по вагону.

Господа, это недоразумение! Я рабочий с оружейного завода, возвращаюсь в Тулу из Ельца от родителей, а фамилия моя – Иванов, – черноволосый мужчина, назвавшийся Ивановым, начал объясняться перед казаками, смотря на них и окружающих его пассажиров растерянным взглядом.

Рабочий с ружейного заводу, гутаришь? – недоверчиво переспросил у него вахмистр. – А ну-ка покаж свои руки, – потребовал он. Иванов выставил перед вахмистром руки, и тот стал их внимательно со всех сторон рассматривать. – Брешешь, собака! – злорадно ухмыльнулся он в бороду. – У ружейных рабочих руки маслом с мазутом перепачканные, а у тебя белые, как у бухгактера. Провести меня захотел?! – грозным голосом спросил он. – А ну-ка, двигай до выхода! – вахмистр и рыжеусый казак стали прикладами подталкивать Иванова в сторону двери. – Ах, ты мразь подзаборная, хотел провести нас… рабочий он с ружейного заводу! Знаем мы, какие вы рабочие! Вот погоди, возьмём Ефремов, а там глядишь, и Тулу с ружейным заводом у вас – комиссаров краснопузых отобьём, – произнёс вахмистр, продолжая подталкивать прикладом черноволосого мужчину.

Уведя с собой Иванова, казаки ушли. Пережившие минуты страха пассажиры молчали. Екатерина Михайловна продолжала держать Софью за руку, старик ещё крепче прижал к себе саквояж, его лицо от волнения покрылось красными пятнами. Толстяк носовым платком вытирал вспотевшее лицо и шею. Затем достал часы, откинул крышку и взглянул на циферблат.

Однако! – воскликнул он, ни к кому не обращаясь.

В это время по вагонному коридору возвращались казаки во главе с есаулом.

Господин есаул! – обратился к нему толстяк, убирая часы в карман пиджака, но есаул не услышал его и прошёл мимо. Пропустив перед собой шедших следом за есаулом казаков, толстяк направился вслед за ними.

После того, как казаки покинули вагон, все прильнули к окну, наблюдая за тем, что происходило на улице. Софья тоже начала всматриваться сквозь стекло, она уже пришла в себя и высвободила свою руку из материнской руки. На перроне тем временем казаки собрали в одну группу всех снятых с поезда пассажиров. Среди них был и Иванов, он растерянным взглядом смотрел на казаков. В это время Софья увидела, как от поезда по перрону в сторону казаков направился толстяк. Он подошёл к есаулу и стал ему что-то говорить едва заметно, указывая рукой в сторону поезда. Тот внимательно выслушал толстяка, взглянул в указываемую им сторону и с несколькими казаками быстрым шагом вновь двинулся к вагону, толстяк при этом остался на перроне. Войдя в вагон, казаки прошли по коридору и остановились напротив Акимки.

А ну-ка, подойди сюда! – приказал ему есаул и поманил пальцем. Акимка подошёл, и есаул с силой рванул на его груди рубаху, сунул руку за пазуху и вытащил письмо от брата красноармейца, начал бегло читать его, а прочтя, смял письмо и бросил на пол. – Взять! – приказал он казакам, указав на Акима.

Казаки схватили Акима за шиворот и потащили к выходу.

Дяденьки! Не надо, дяденьки! Я домой поеду, меня там мамка с батькой ждут, дяденьки! Отпустите меня, я домой поеду! – запричитал тот, с ужасом взирая на казаков.

Пш-ш-шёл! – прикрикнул на Акима один из казаков и поддал ему коленом под зад.

Дяденьки! Простите меня, Христа ради, дяденьки! Я домой поеду! – со слезами на глазах взмолился Акимка, но казаки не слушали его. Тогда он сначала присел, а затем вовсе упал на спину и начал взбрыкивать ногами, надеясь таким образом отбиться от казаков.

Ах ты, щенок! Ты еще лягаться вздумал?! – закричал на Акима один из казаков и перепоясал его нагайкой. Тот взвыл от боли и начал, словно уж извиваться на полу.

Господин офицер, неужели вы не видите, что это ещё ребёнок, к тому же он видимо… недоумок! – обратилась Екатерина Михайловна к есаулу. – Прошу вас, отпустите его, не берите грех на душу! – попросила она.

Ребёнок?! Недоумок?! Завтра этот недоумок, этот ребёнок, эта рвань краснопузая будет в нас из пулемёта палить! – резко со злостью в голосе ответил Екатерине Михайловне есаул и сдвинул брови к переносице. – Увести! – нервно дёрнув уголком уса, вновь приказал он казакам, остановившимся в нерешительности после просьбы Екатерины Михайловны. Затем повернулся к стоявшему рядом с ним рыжему казаку с усами. – А ну-ка, Семён, посмотри, что там у этого старика в портфеле? – приказал он, указав на доктора.

А ну сказывай, шо там у тебя в сумке? – спросил Семён и, не дождавшись ответа, выхватил саквояж из рук доктора. – Нету тута никакого золота, всё нам набрехал ентот жирный мужик, надоть его, господин есаул, выпороть, чтоб боле нам не брехал, – проговорил он, продолжая рыться в саквояже старика. – Вот, господин есаул, только писанина какая-то, – удивился Семён, доставая из саквояжа исписанные листы бумаги и передавая их есаулу.

Тот взял листы и начал их читать. Затем оторвался от чтения и взглянул на старика.

Что это у вас за письменность? – спросил он, потрясая листами.

Это, господин офицер, моя научная работа, – ответил старик-доктор, пытаясь забрать у есаула листы, но тот их не отдал. – Осторожно, прошу вас, – это труд всей моей жизни, – жалобным голосом попросил он есаула.

Труд всей жизни, гутаришь? Зараз мы поглядим, что это за труд такой? – ухмыльнулся есаул и вновь начал вчитываться в написанное.

Неужто он и впрямь в ентих бумагах всю свою жизню расписал? – удивился рыжий казак Семён, переводя взгляд с бумажных листов на старика, а затем на есаула.

Господин есаул, а может, в етих листах написана шифра какая? – к есаулу обратился стоявший до этого молча бородатый казак Петро. – Вот, помнится, мне, ещё до Германской, служил я в Петербурге, и довелось нам как-то разгонять уличную демонстрацию. Так вот мы тогда у одного зачинщика ентой самой демонстрации нашли шифру. То же вроде бы как писанина какая, а оказалось – шифра. От етих комиссаров, шо хошь, можно ожидать.

А я почем знаю? Может, это и шифра, а может, старик и вправду ученый какой. Ты вот что, Петро, отведите-ка его до их высокоблагородия, пущай он сам эту письменность поглядит. Да гляди мне, за старика отвечаешь головой, – распорядился есаул.

Слушаюсь! – ответил казак и повернулся к доктору. – Пошли, старик, с атаманом нашим погутаришь.

Доктор покивал головой, затем закрыл саквояж и со вздохом поднялся с дивана.

Ну что же пойдёмте, поговорим с вашим атаманом. Только прошу вас, господа, не растеряйте по дороге мои листы, – попросил он и направился с казаками к выходу.

После их ухода, Софья увидела на полу среди другого разного мусора скомканное и брошенное есаулом отобранное у Акима письмо. Сама не зная зачем, она наклонилась и быстро подняла его и, чтобы не увидела Екатерина Михайловна, спрятала в манжету рукава платья, затем отвернулась и стала смотреть в окно.

В это время на перрон на вороном коне и в сопровождении нескольких офицеров въехал бородатый казак. В отличие от других казаков, на его погонах были карандашом нарисованы зигзаги, что означало генеральский чин. Это был командующий дивизией Донского корпуса Мамонтова генерал Постовский Владимир Иванович.

К нему подвели старика-доктора и передали бумажные листы. Прежде чем приступить к чтению листов, Постовский внимательно взглянул на старика, а затем начал читать. Прочтя, а больше просто бегло просмотрев листы, он вернул их старику, затем спешился и, передав поводья ординарцу, в сопровождении нескольких казаков, направился к поезду. Есаул, увидев его, опрометью выскочил из вагона и, подбежав к нему, взял под козырёк.

Ваше превосходительство, по вашему приказанию станции нанесено максимальное разорение – взорвана водокачка, разбита телефонно-телеграфная и селекторная аппаратура. В селе уже выявлено несколько партийных руководителей, но рейд по куреням для поиска коммунистов продолжается. Захвачен шедший в Елец товарный поезд с оружием и обмундированием для Красной армии, взяты в плен двое сопровождавших поезд красноармейцев, сейчас их допрашивают в здании станции. С пассажирского поезда снято несколько человек, среди которых, по нашему разумению, есть красноармейцы и коммунисты.

Почему с поезда снято только несколько человек?! – возмутился генерал. – С поезда высадить всех пассажиров… всех без исключения… и старых и малых… и построить их в шеренгу вот здесь вдоль стены, – он указал рукой в сторону здания станции. – Кто будет оказывать сопротивление или попытается сбежать, расстрелять на месте.

Получив приказание, казаки бегом направились к поезду и, под выкрики и ругань, начали силой выгонять людей из вагонов, сгоняя их к станционному зданию. Екатерина Михайловна медленно поднялась с места и, придерживаемая Софьей, с трудом направилась к выходу. Ещё труднее она спустилась по порожкам из вагона на перрон. Вскоре люди плечом к плечу выстроились в шеренгу у стены станционного здания. Перепуганная Софья с трудом удерживала под руку обессилившую мать, и стоявший рядом с ними кондуктор Ложкин подхватил Екатерину Михайловну под другую руку, также стал удерживать её. Генерал Постовский постоял немного, выждал, пока в шеренге смолкли голоса и медленной походкой направился вдоль людей, внимательно вглядываясь в их лица. За ним последовали казаки.

Коммунистам и комиссарам выйти из строя, – приказал он, но никто не вышел. Генерал остановился, вновь, словно нехотя обвёл всех взглядом и продолжил: – Если кому-то известно, что среди находящихся здесь людей есть красноармейцы, комиссары, коммунисты и комсомольцы, прошу указать на них.

Кондуктор Фёдор Ложкин уже больше года состоял в ефремовской партийной ячейке и, услышав требование генерала о выдаче коммунистов, не на шутку перепугался, так как в шеренге стояли знавшие его ефремовцы, но никто не выдал. – Ну что же, тогда поступим так, – генерал вновь медленно побрёл вдоль шеренги. – Ты, выходи, – указал он на среднего возраста плотного телосложения мужчину. – Ты, тоже выходи, – приказал он следующему мужчине высокорослому и широкоплечему. – Ты… ты… и ты, – последним он указал на кондуктора Ложкина. Они вышли. – Вам приказываю оборвать телеграфные провода на столбах, а сами столбы повалить на землю. – Затем повернулся к есаулу. – Машинистов ко мне, с обоих поездов, и стрелочника, – распорядился он.

Вскоре к нему подвели двух машинистов и станционного стрелочника. Постовский довольно-таки долго и пристально вглядывался в перепачканные лица машинистов, а затем произнёс:

Разогнать паровозы навстречу друг другу и врезаться ими друг другу в лоб, да чтобы паровозы были с вагонами и на полном ходу, узнаю, что ход замедлили, расстреляю. – Затем повернулся и взглянул на стрелочника. – Как только паровозы разъедутся, немедленно перевести стрелки на один путь и дать сигнал машинистам для начала движения.

Слушаюсь! – перепуганный стрелочник вытянулся перед Постовским навытяжку.

А вы, есаул, – генерал повернулся к есаулу, – выделите казаков для догляда, чтобы ни машинисты, ни стрелочник, не сбежали и в точности выполнили моё приказание. Подозреваемых в причастности к Советской власти отвести в сторону и взять под караул, всех остальных отпустить, – приказал генерал и направился в сторону станционного здания.

Снятых с поезда отвести и окарауливать, – продублировал есаул приказание генерала, указывая нагайкой в сторону росших вдоль железнодорожного полотна деревьев, – а остальные – свободны! – громко и торжественно объявил он, но люди продолжали стоять. – Свободны, свободны! – вновь повторил есаул, и только после этого стоявшая шеренга людей зашевелилась, загудела, заговорила сначала тихо, а потом всё громче и громче, и начала расходиться в разные стороны, натыкаясь друг на друга и мешая друг другу. Многие стали выкликивать имена потерявшихся родных, друзей или просто знакомых.

Софья и Екатерина Михайловна в числе многих других людей направились от станции в сторону дороги ведущей на Ефремов. Екатерина Михайловна, хотя и с трудом, но шла сама, изредка придерживаемая дочерью. Что им нужно было делать дальше и как поступить, они не знали. Пройдя несколько мет­ров, Софья увидела, как от мужиков, рвавших со столбов телеграфные провода и валивших на землю столбы, отделился кондуктор Ложкин и незаметно вышел на дорогу, где смешался с людьми. Пошёл быстро по дороге, обгоняя основную массу людей, и вскоре побежал во всю прыть в сторону Ефремова. Пройдя несколько метров, Екатерина Михайловна тяжело задышала и остановилась.

Погоди, Сонечка, давай постоим немножко, дай отдышусь, – произнесла она.

Осмотревшись по сторонам, Софья недалеко от себя увидела лежавшее вдоль дороги бревно, и осторожно придерживая Екатерину Михайловну под локоть, препроводила её к этому бревну, и обе присели на него. Екатерина Михайловна тяжело перевела дух, склонила голову и стала смотреть на землю, обе молчали, говорить ни о чём не хотелось.

Мимо них в сторону Ефремова, поднимая ногами пыль, шли снятые с поезда люди, им не было никакого дела до сидевших на бревне двух женщин. Тем временем день уже перевалил на вторую половину, и было жарко. Со стороны железнодорожного полотна слышались звуки грохотавших вагонов, поезда на большой скорости неслись навстречу друг другу. Софья смотрела на них, и в этот момент вдруг увидела, как из дверей станционного здания, казаки вывели её знакомых Сашку Тихонова и Никиту Платонова. Они были босы, лица их избиты в кровь, гимнастерки испачканы и разорваны, руки их были связаны за спиной. Казаки периодически подстёгивали их нагайками и, наезжая лошадьми, повели в сторону группы снятых с поезда пассажиров.

Мама, там Сашка и Никита! – воскликнула Софья.

Екатерина Михайловна подняла голову, и в этот момент со стороны станции раздался оглушительный силы грохот. Поезда на полном ходу врезались друг в друга, послышался лязг и скрежет металла, треск наезжавших друг на друга и разваливающихся на ходу вагонов, возгласы остановившихся и устремивших свои взгляды на происходящее людей. В ту же минуту все отчетливо увидели, как стоявший вместе с другими задержанными людьми Акимка, воспользовавшись замешательством охранявших его казаков, рванул с места и стал убегать от них по полю. Один из казаков что-то стал кричать ему вслед, второй, пришпорив коня, погнался за ним, и в ту же секунду третий казак привстал на стременах, вскинул ружьё и выстрелил в Акима. Тот, словно споткнулся обо что-то, как-то неестественно взмахнул руками и упал, уткнувшись лицом в землю. Подскакавший к нему казак мельком взглянул на лежавшего Акимку, затем потянул на себя поводья, задрав лошади голову и, развернувшись, поскакал обратно. Подскакав к стрелявшему казаку, он махнул рукой. Увидев это, Софья закричала каким-то чужим диким голосом, затем закатила под лоб глаза и, потеряв сознание, начала валиться на землю.

Сонечка! Доченька! – вскрикнула Екатерина Михайловна и бросилась к дочери, пытаясь удержать её от падения. Софья упала навзничь и затихла. – Доченька, что с тобой?! – Екатерина Михайловна от растерянности, не зная, что нужно делать в такой ситуации, начала тормошить Софью. – Помогите! На помощь! – кричала она. – Господи, помоги, спаси и сохрани! – взмолилась она.

Шедшие по дороге люди остановились, стали смотреть на лежавшую на земле Софью и кричавшую Екатерину Михайловну, но никто не оказывал им никакой помощи. Вдруг сквозь стоявших на дороге людей протиснулся доктор-старик. Он сунул в руки Екатерины Михайловны свой саквояж и бросился к Софье. Стал ладонями хлестать её по щекам, массажировать ей мочки ушей, мять мизинец на левой руке. Наконец она пришла в себя и, открыв глаза, стала обводить всех удивленным ничего не понимающим взглядом.

Всё, пришла в себя, – тихо проговорил доктор. – Скажите, милая барышня, как вас зовут? – спросил он громким голосом, обращаясь к Софье.

Софья.

А где вы сейчас находитесь? – вновь задал вопрос доктор.

На дороге рядом со станцией.

А вы знаете, кто это? – доктор указал на перепуганную Екатерину Михайловну. – Как её зовут?

Да, знаю. Это моя мама, а зовут её Екатерина Михайловна, – ответила Софья.

Ну, слава богу! С вашей дочерью всё в порядке, просто у неё был сильный испуг и нервный стресс, спровоцировавший временную потерю сознания, – произнёс доктор, обращаясь к Екатерине Михайловне. – А вы сами-то, барыня, как себя чувствуете? – спросил у неё доктор.

Спасибо, я в порядке, – тяжело дыша, ответила Екатерина Михайловна. – Сонечка, милая, скажи, как ты себя чувствуешь? – обратилась она к дочери.

Хорошо, мама, – тихим голосом ответила Софья.

Стоявшие вокруг них люди подняли Софью с земли и усадили на бревно, Екатерина Михайловна села рядом. Она прижала Софью к себе и начала качать её, словно маленького ребёнка.

Доченька, миленькая моя, я так сильно за тебя испугалась, – зашептала она Софье на ухо. – Идёт война, и, возможно, такие страшные моменты тебе в жизни ещё придётся увидеть не раз, будь к этому готова.

Мама, как можно быть готовым видеть, как одни люди убивают других?!

Я тебя понимаю, – согласилась с дочерью Екатерина Михайловна. – Как ты себя чувствуешь? Всё хорошо? – вновь поинтересовалась она состоянием дочери, обеспокоившись её долгим молчанием.

Я в порядке, со мной всё хорошо. Мама, за что они убили Акимку? – спросила она, всматриваясь в ту сторону, где лежал на земле Аким, и где рядом с ним собрались казаки и какие-то люди, одетые в гражданскую одежду.

Наверное, за то, что он стал убегать от них, – вздохнув глубоко, неопределённо ответила Екатерина Михайловна и с испугом взглянула на доктора. – Можно ли разговаривать с нею на эту тему?

Все хорошо, не переживайте, разговаривайте с ней обо всём и, пожалуйста, пойдёмте отсюда поскорее, – сказал док­тор.

Пережив страх из-за потери Софьей сознания, Екатерина Михайловна, несмотря на плохое самочувствие, пошла быстрым и уверенным шагом, обняв Софью за спину, она начала подталкивать её, надеясь, таким образом, быстрее покинуть это страшное место. Доктор последовал за ними.

Спасибо вам огромное, если бы не вы, я даже не знаю, что могло бы случиться! – поблагодарила его Екатерина Михайловна. Доктор кивнул головой. – Кстати, вам вернули вашу научную работу? – спросила она.

Да полноте вам, барыня, всё это пустое, – махнул тот рукой.

Какое-то время шли молча. Отойдя от станции некоторое расстояние, Софья вновь заговорила.

Там среди них Сашка Тихонов и Никита Платонов, я их узнала, – произнесла Софья. – Неужели их тоже убьют? – тихо спросила она.

Кто они такие? Откуда ты их знаешь? – спросила у Софьи Екатерина Михайловна.

Они из деревни Ордынка, часто приходили к нам в наше имение, и мы вместе играли в мяч, а старший брат Никиты служил у нас конюхом.

Это какой брат? Прохор что ли?

Да, по-моему, его звали – Прохор.

Погоди-ка. А не тот ли это Сашка Тихонов, которого по приказу нашего папеньки этот самый Прохор кнутом высек за то, что он тебя поцеловал?

Да, тот, – ответила Софья и покрылась румянцем то ли от волнения, то ли от напоминания матери о её первом в жизни детском, а потому самом дорогом и запомнившимся на всю жизнь поцелуе.

Погоди, Софья, так значит, это они сожгли наш дом?! Так значит, это они виновны в смерти твоего отца?! – тихим голосом, перешедшим в зловещий шёпот, спросила Екатерина Михайловна. Она даже остановилась и вновь тяжело задышала. – Не жалей их! Не жалей их! – дважды, словно заклинание повторила она. – Бог их наказал, – подытожила она сказанное и, нахмурив брови, замолчала.

Мама, Сашка Тихонов не сжигал наш дом, его не было среди тех людей. Это он предупредил нас о погроме и советовал нам убегать, разве ты не помнишь этого? – спросила у матери Софья.

Екатерина Михайловна промолчала. Она решила прекратить этот разговор и, отвернувшись от Софьи, медленно побрела по дороге. Невольно ей вспомнилась произошедшая с их семьёй трагедия…

* * *

В сентябре 1917 года проходивший в Ефремове съезд крестьянских депутатов выдвинул требование: всем без исключения помещикам свои частновладельческие хозяйства передать местным земельным комитетам, состоявшим из крестьянских сообществ. Однако помещики отказались выполнить волю крестьян, и уже в конце месяца начались крестьянские выступления против помещиков, сопровождавшиеся погромами и поджогами их имений.

Помещики Рязановы каждый вечер с ужасом и тревогой наблюдали, как где-то там за горизонтом, в тех местах, где находились помещичьи усадьбы, небо периодически покрывалось багряным заревом пожарищ. А в одну из тёмных октябрьских ночей в их доме раздался громкий стук в окно. Стучали очень настойчиво, а потому хозяин поместья Серафим Аркадьевич вышел в одном нижнем белье. Чуть позже, надев на себя тёплые одежды, вслед за ним вышли Екатерина Михайловна и Софья. На улице верхом на лошади сидел Сашка Тихонов.

Собирайтесь живо! Берите с собой всё самое необходимое и ценное и бегите отсюда! Мужики наши с дубинами, вилами, а кто и с ружьями сюда собираются идти, вас громить. Бадьи с керосином на телеги составили, ваш дом жечь будут! Пьяные они, бегите, пока не поздно! – тяжело дыша, проговорил Сашка, искоса взглянув на Софью.

Спасибо тебе, братец, что предупредил нас, спасибо! – придя в себя через некоторое время после услышанного, сглотнув от волнения слюну, произнёс Серафим Аркадьевич. – Век не забуду, в церкви за тебя свечку поставлю и в поминальной записке напишу о здравии. Как звать-то тебя, братец? – спросил он.

А мне от вас, барин, ничего не надобно, – со злостью в голосе перебил его Сашка. – Ни свечек ваших, ни заздравных записок. Вы мне уже оставили свою расписку, следы от неё у меня на спине на всю жизню сохранились, после того, как конюх ваш Прохор-хромой по вашему приказанию на конюшне с меня кнутом кожу сдирал. Вспомнили меня? Да и не о вас я пекуся, а о дочке вашей – Софье. Кабы не она, сам бы лично ваш дом спалил! – неожиданно для всех проговорил Сашка и исподлобья взглянул на Софью. Екатерина Михайловна перехватила его взгляд и взглянула на дочь. Скорее не увидела, а материнским чутьём угадала, как Софья залилась румянцем.

Сонечка, уйди в дом и быстро собери для себя всё самое необходимое на дорогу, мы уходим, – распорядилась она, легонько подталкивая дочь в дом и закрывая за ней дверь.

Войдя в дом, Софья поднесла холодные ладони к пылающему лицу, спиной прижалась к двери и прикрыла глаза. Увидев на улице Тихонова Сашку, она внезапно испытала нахлынувшее на неё чувство сильного душевного волнения и теперь никак не могла справиться с ним. Она почувствовала, как бешено заколотилось её сердце, молоточками застучала в висках кровь, поднимая грудь, участилось дыхание. Софья давно испытывала к Сашке тёплые и нежные чувства. Испытывала с того самого момента, когда они в детстве, убежав под овраг к пруду за укатившимся туда мячом, неумело и по-детски поцеловались.

На их беду это увидел поивший в пруду лошадей хромой конюх Прохор Платонов. Притаившись за кустами, он стал наблюдать за ними. Злорадно улыбаясь, увидел, как после поцелуя Софья покраснела от стыда и отстранилась от Сашки, а затем вдруг сама прильнула к нему, обняла его, и они ещё несколько раз поцеловались. Это были их первые в жизни поцелуи. Затем Софья оттолкнула от себя Сашку и, смеясь, побежала к дому. Проводив Софью взглядом, тяжело дышавший от нежных чувств Сашка, закатал до колен штанины, зашёл в пруд, взял мяч и направился следом за убежавшей Софьей. Прохор напоил лошадей, а затем, припадая на хромую ногу, пришёл к Серафиму Аркадьевичу и рассказал ему об увиденном. Взбешённый этим известием Серафим Аркадьевич велел выпороть Сашку, после чего запретил ему появляться в их имении, а дочь запер в доме и несколько дней не выпускал на улицу.

После этого Софья долго не виделась с Сашкой. Увиделись они спустя год случайно на станции Птань, откуда Софья вместе с матерью уезжала в город Елец погостить у дяди. Сашка в это время с отцом грузил на телегу мешки с мукой. Увидев его обсыпанного с головы до ног белой мучной пылью, Софья прыснула от смеха, а Сашка бросил работать, уселся на эти мешки и стал смотреть на неё, боясь оторвать от неё взгляда, боясь подойти к ней и боясь заговорить с ней. Лишь смотрел на неё и улыбался, и прежде чем Софья вошла в вагон, незаметно для Екатерины Михайловны помахал ей рукой. Тогда Софья, как и сейчас, при виде Сашки тоже испытала сильное волнение, больше они не виделись. И вот теперь Сашка ночью прискакал на лошади, чтобы предупредить о надвигающейся опасности – её предупредить.

А Сашка, тем временем, ещё раз смерив Серафима Аркадьевича и Екатерину Михайловну недобрым взглядом, стеганул лошадь и скрылся в ночной темноте.

Однако, Серафимушка, нам нужно поторапливаться. С минуту на минуту могут появиться погромщики, нужно уходить, – сказала Екатерина Михайловна, обращаясь к мужу, но тот, постояв какое-то время в раздумье, возразил ей.

Нет, милая, не нужно никуда уходить, я думаю, они не посмеют нас тронуть.

Почему ты так уверен в этом? Других-то трогают, а нас они почему должны пожалеть? Я не верю этому, нужно уходить, – возразила мужу Екатерина Михайловна.

Нет, нет. Не надо никуда уходить, давайте останемся дома. Я никому из крестьян никогда не делал ничего плохого, всегда старался им в чём-то помочь, к тому же все требования съезда крестьянских депутатов я выполнил – произнёс Серафим Аркадьевич, и Екатерина Михайловна, несмотря на дурные предчувствия, согласилась с мнением мужа.

Вошли в дом, на всякий случай собрали необходимые для дороги вещи, спрятали в одежды документы, деньги и драгоценности, а затем, словно перед дальней дорогой, присели на стулья и стали ждать погромщиков.

Через полчаса с улицы донёсся конский топот, тележные дребезжания, и на территорию усадьбы въехало несколько крестьянских подвод. Стали раздаваться приглушённые голоса людей, тихое ржание лошадей. Почуяв недоброе, во дворе завыла помещичья собака. Вскоре громко и настойчиво забарабанили в дверь. Серафим Аркадьевич поднялся со стула и, подойдя к двери, открыл её. Запустив свежий осенний воздух, в дом вошли несколько крестьян.

Ну, здравствуйте вам, барин Серафим Ркадич, – поздоровался с Серафимом Аркадьевичем небольшого роста бородатый старик и по привычке снял шапку, но тут же замешкался, не зная, куда её деть, наконец, засунул за подпоясину старого поношенного тулупа. Серафим Аркадьевич, как ни старался вспомнить этого старика, так и не смог этого сделать; ни имени его не вспомнил, ни фамилии, ни из какой он деревни. – Вот, стало быть, дела нынче такие, Серафим Ркадич… вот, стало быть, приехали мы к вам… стало быть… – от волнения старик никак не мог сформулировать свою речь и объясниться с Серафимом Аркадьевичем.

На помощь старику пришёл стоявший рядом с ним средних лет мужик, одетый в солдатскую шинель, но без погон. На солдатской фуражке тёмным овальным пятном с дыркой выделялся след, оставшийся от солдатской кокарды.

Значит так, барин, – дыхнул он на Серафима Аркадьевича из-под усов водочными парами, – я как председатель комитета бедноты заявляю вам, что вы не подчинились съезду крестьянских депутатов и не отдали свои земли земельному комитету, а потому мы созвали сельский сход, на котором постановили следующее, – он замолчал на некоторое время, достал из кармана шинели потёртый лист бумаги, развернул его и, прокашлявшись в кулак, начал читать: – Все ваши земли передать в земельный комитет, с предоставлением права земельному комитету самим определять порядок обработки, обсеменения, уборки полей и укоса трав. Так же реквизировать все ваши запасы, скотину и другое имущество. Самих же вас, как враждебный класс трудовому крестьянству, изгнать с нашей земли, а дом – спалить. Вот такое будет вам наше сельское решение, – мужик взглянул на стоявших и словно онемевших Серафима Аркадьевича и Екатерину Михайловну, затем перевёл взгляд на перепуганную Софью. – А вы, барышня, ушли бы куда с глаз долой, спрятались бы где от греха подальше, а то не ровен час, кабы вас тут кто не обидел, – сказал он, косо глядя на неё, но Софья продолжала стоять рядом с родителями. Екатерина Михайловна взяла Софью за руку и прижала к себе. Председатель комитета бедноты покряхтел, вновь кашлянул в кулак и разгладил рукой усы. – Ну, дело ваше – барское. Попрошу покинуть дом, – распорядился он, указывая рукой в сторону двери.

Рязановы подчинились и вышли на улицу, стали во дворе, не зная, что им делать, как поступить в сложившейся ситуации и куда идти. Следом вышел и председатель комитета бедноты.

А вы чего стоите? Берите всё, что вам нужно, сбивайте замки на амбарах, забирайте зерно и выводите скот, – приказал он, обращаясь к стоявшим крестьянам, и сам одним из первых направился к амбару. Вслед за ним, с шумом и возгласами, ринулись мужики и бабы.

Серафим Аркадьевич узнал председателя комитета бедноты – это был дезертировавший с германской войны средний сын Платонова Василия Захар из деревни Ордынка.

К Серафиму Аркадьевичу вновь подошёл небольшого роста бородатый старик тот самый, что не смог с ним объясниться в доме.

Помнитца, барин, вы как-то сказывали нам: ежели кому будет худо, ежели кому будет чаво не хватать, то приходите ко мне и возьмите, я вам всё дам. Вот, стало быть, теперча и пришли. Так что, не обессудьте. А мне бы, Серафим Ркадич, чаво из скотинки, стало быть, телка там какова, али свинку, а боле ничаво и не надоть, только из скотинки чаво, – сказал он, улыбаясь в бороду. – Дык я, стало быть, пойду в хлев-то, возьму там свинку-то? А, Серафим Ркадич, возьму, стало быть? – спросил он разрешения у Серафима Аркадьевича и, не дождавшись ответа, надел на голову шапку и направился в хлев.

Нюрка! Чаво сидишь? Вылазь из телеги, пошли, можа, какую скотинку себе возьмём, – позвал он за собой жену.

Братцы! Не губите, братцы! – наконец-то пришёл в себя Серафим Аркадьевич. – Я же выполнил все требования съезда, всю землю вам отдал, себе немного оставил, чтобы с голоду не помереть, а остальное всё вам отдал! Вспомните, братцы, я же ещё до съезда и цену за земельную аренду снизил, и продажу земли отменил, и большую часть урожая в этом году вам отдал. Братцы, помилуйте! – запричитал он, но неуправляемая толпа мужиков и баб уже не слышала и не слушала слов помещика. Они бесцеремонно отодвинули в сторону хозяев. Со всех сторон стали доноситься выкрики, споры, ругань, рёв скотины, звуки разбиваемой в доме мебели. Разграбление продолжалось около часа и всё это время Рязановы, прижавшись друг к дружке, стояли на улице.

Всё из дома вынесли или ещё что-то осталось? – громко спросил у погромщиков Захар Платонов – Если вынесли всё, то обливайте комнаты керосином и запаливайте! – приказал он.

Братцы! Не сжигайте дом, братцы! Заберите всё, только не сжигайте дом! Прошу вас, ради Христа, помилуйте! Захар Васильевич, не губи, помилуй! – вскричал Серафим Аркадьевич и упал перед Захаром на колени, обхватил руками полы шинели, сполз ещё ниже к грязным солдатским сапогам. Вмиг осунувшийся, с растрёпанными волосами и со слезами на глазах, взирал на Захара снизу вверх. – Помилуй, Захар Васильевич! Не губи, ради Господа Бога прошу, помилуй! – кричал он, хватая руками политую осенними дождями и истоптанную крестьянскими сапогами грязную землю. Увидев это, Екатерина Михайловна и Софья зашлись в громком плаче.

Палите дом, чего ждёте? – высвобождаясь от рук Серафима Аркадьевича, злобно крикнул Захар застывшим в нерешительности крестьянам, державшим в руках бадьи с керосином, и почти в тот же миг заполыхал дом. Пламя с треском пожирало пол, стены, потолок, разбросанные вещи и разбитую мебель, охватило чердачное перекрытие. Оно пожирало всё нажитое годами богатство, пожирало прошлую, некогда счастливую и беззаботную помещичью жизнь.

А погромщики, погрузив в подводы награбленное имущество, и привязав к ним барскую скотину, отправились по домам. Серафим Аркадьевич от бессилия что-либо сделать смотрел на горящий дом, плакал, хватал горстями землю и в ярости бил по ней кулаками. Вдруг он резко схватился руками за грудь и, захрипев, повалился на землю, уткнувшись лицом в грязь. Екатерина Михайловна с Софьей бросились к нему, перевернули на спину, начали вытирать от грязи лицо.

Серафим! Серафим! Что с тобой?! – кричала Екатерина Михайловна, тряся мужа за плечи.

Папа! – вскричала перепуганная Софья и прижала руки к груди.

Серафим, дорогой, любимый, ну скажи что-нибудь! Не молчи, Серафим! – кричала Екатерина Михайловна продолжая тормошить мужа за плечи, расстёгивая пальто, костюм, разрывая рубаху. Затем припала ухом к его груди и замолчала на некоторое время. Не услышав биения сердца, медленно оторвала голову от мужниной груди и взглянула на его неподвижное лицо. В ту же секунду закричала душераздирающе и упала на мёртвое тело.

За что, Господи?! За что так наказал нас, Господи?! За что?! Серафим, любимый, зачем же ты так поступил?! На кого ты нас оставил?! Как же мы теперь без тебя будем жить, Серафим?! – крича в голос, запричитала она.

Поняв, что произошло страшное горе, Софья тоже закричала, опустилась на колени и тоже припала к телу отца. От их рыданий тело Серафима Аркадьевича сотрясалось, согнутые в локтях руки с налипшей на ладонях грязью в такт тела подрагивали, приоткрытый рот перекосился, отчего казалось, что Серафим Аркадьевич, лёжа на спине, смеётся, но открытые глаза с неподвижными зрачками мертвенно отражали пламя адского пожарища. Пытаясь убежать от огня, извивалась на цепи и громко выла собака.

От мёртвого тела Серафима Аркадьевича Екатерину Михайловну и Софью оторвали управляющий их имением птанский крестьянин Гордей Никифорович Фролов и его жена Марфа Антоновна. Они от погромщиков прятались в близлежащем лесу и вот теперь вышли из своего укрытия. Подошли к Екатерине Михайловне и Софье, взглянули на мёртвого Серафима Аркадьевича, перекрестились.

Будя вам, барыня, будя, – тихо произнёс Гордей Никифорович, чуть ли не волоком оттаскивая кричащую Екатерину Михайловну от мёртвого мужниного тела. – Девку, девку уведи отсюдова, что стоишь-то, как укопанная?! – прикрикнул он на жену, увидев, что та словно онемевшая стоит рядом с барынями. Придя в себя от окрика мужа, Марфа Антоновна подошла к Софье, помогла ей подняться с земли и увела в ночную темень.

Затем Гордей Никифорович, оставив на попечение жены плачущих барынь, вернулся обратно и с трудом перетащил тело Серафима Аркадьевича в хлев – единственное строение, оставшееся не тронутым огнём. Закрыл ему глаза, подвязал нижнюю челюсть, сложил на груди руки и прикрыл лицо найденной здесь же тряпкой, которой Марфа насухо вытирала после помывки и перед дойкой коровам вымя. Закрыв хлев, Гордей вернулся к ожидавшим его жене и барыням и увёл оглушённых горем мать и дочь Рязановых к себе домой. После похорон Серафима Аркадьевича Екатерина Михайловна с Софьей уехали в Елец, где жили в доме брата Екатерины Михайловны отставного штабс-капитана Сергея Михайловича Богданова…

* * *

Не сожалей о них, Сонечка, – вновь повторила Екатерина Михайловна, когда та догнала её. – Они нас не жалели, когда грабили и сжигали наш дом. Это они виновны в смерти твоего отца, не жалей их. Однако что же нам дальше-то делать? Неужели до самого Ефремова пешком придётся идти? – задалась вопросами Екатерина Михайловна.

Софья промолчала. Основная масса людей ушла по дороге уже далеко вперёд. Екатерина Михайловна, Софья, доктор и ещё небольшая группа из нескольких человек от них отстали. Вскоре и эта группа, обогнав Рязановых и доктора, ушла вперёд, распрощавшись, ушёл и доктор, Екатерина Михайловна и Софья на дороге остались одни. Шли медленно, то и дело останавливались и отдыхали, обеим очень хотелось пить, но колодца на пути не было. Наконец, Екатерина Михайловна не выдержала и, переведя дух, опустилась прямо на придорожную пожухлую траву.

Всё, Сонечка, я больше идти не могу, – вздохнула она.

Софья и сама уже с трудом переступала ногами, а увидев, как мать присела на траву, тоже с облегчением опустилась рядом с нею. Сидели долго, обеим начало казаться, что время для них остановилось, до того момента, пока на дороге со стороны станции Бабарыкино не показалась запряжённая в телегу лошадь. Рязановы поднялись и с вожделением стали смотреть на повозку, надеясь доехать на ней хотя бы до ближайшей деревни. Возница – маленький и щупленький старичок – поравнявшись с ними, натянул поводья.

Тпру-у-у! – прикрикнул он на лошадку и, улыбаясь, взглянул на Рязановых. – А что, барыни, видать, затомились в пути-то? – спросил он звонким, похожим на детский голосом.

Затомились. Мил человек, довези нас до какой-нибудь деревни, сил больше нету идти, во рту пересохло, пить хочется, прошу тебя Христа ради, помоги, – обратилась к нему Екатерина Михайловна.

А вы часом не с пассажирного поезда будете?

С поезда.

Стало быть, вы мне-то и нужны. А где же остальной люд? – спросил возница.

Вперёд ушли, – махнула рукой Екатерина Михайловна.

А вы, стало быть, отстали?

Отстали, – Екатерина Михайловна кивнула головой.

Я-то вас не только до ближайшей деревни, но и до самого Ехремова смогу довезть, но не бесплатно, конечно, – старичок хитро улыбнулся.

Сколько же возьмёшь с нас?

С кажной по одной зелёненькой бумажке.

По три рубля с каждой что ли? А сколько же отсюда вёрст будет до Ефремова?

Дык в аккурат околи двадцати пяти вёрст будет.

Дороговато, – вздохнула Екатерина Михайловна.

Ну, так и быть, с вас возьму по коричневенькой, но с кажной.

По два рубля? Может, ещё немножко уступишь, мил человек?

Дык, куды же ещё уступать-то? – изумился старичок. – А ента барышня кто ж вам будет доводиться? – спросил он, указывая на Софью.

Дочка моя.

Дочка, стало быть? Ну, тогда, один рубль, но с кажной, – уступил старик. – Залазьте на телегу.

Екатерина Михайловна и Софья влезли в телегу, и старик стеганул лошадь. Вскоре догнали основную группу людей.

Эге-е-гей! – прикрикнул старик, размахивая вожжами.

Шедшие люди расступились, сошли с дороги, пропуская гнавшую во весь опор лошадь, но старик натянул вожжи.

Тпру-у-у! А ну-кась, кому до Ехремова, милости просим, – крикнул он, и измученные от пережитого люди начали влезать в телегу. – Всё, всё, хватить, а то лошади дюже тяжко будет, хватить! – прокричал старик, увидев, как люди расталкивая друг друга, лезли в телегу. – Куды ты?! Куды ты лезешь-то?! Куды, я сказываю? – старик начал отталкивать влезавших в телегу людей. – Некуды, некуды боле! Но-о-о! Пошла, родёхонька! – крикнул он и хлестанул лошадь.

Люди сходили с дороги, пропуская мимо себя несущуюся лошадь, кто-то махал руками, прося остановиться и взять их с собой в дорогу, на что старик-возница, стоя на телеге во весь рост и подстёгивая лошадь, кричал: «Некуды, некуды боле!»

А сколько возьмёшь за дорогу, старик? – спросил один из мужчин, сидевших в телеге.

По зелёненькой с кажного седока.

Не многовато ли тебе будет?

Нет. Я извозу обучен сызмальства, служил извозчиком в Ехремове и в ентом деле кумекаю, что и к чему.

А Николаевками возьмёшь? – спросил кто-то.

Экх-хе-хе-х, Николаевками-то? – старик призадумался. – Ну, давай и Николаевками, можа, ещё и вернётся старая власть-то? Ежели Николаевками, то по две копейки за версту, – сказал он.

В основном все ехали молча. От пережитого, усталости и жары разговаривать никому не хотелось. Софья сидела сбоку телеги, свесив ноги и придерживая мать за руку, чтобы та не свалилась. Среди седоков она увидела старика-доктора, тот сидел с другого бока телеги и, как и в поезде, прижимал к груди свой саквояж.

Вон он, Ехремов, – возница указал кнутовищем в поле, где вдали показались городские постройки. – Я вас всех до станции довезу, а там ступайте, кому куда надоть, – улыбнулся он.

Вскоре въехали в город. Сойдя с повозки, Екатерина Михайловна с Софьей сразу же хотели нанять извозчика до Птани, но извозчиков на привокзальной площади не было, и они остановилась в нерешительности.

Нет ни одного извозчика, как же мы будем добираться до Птани? Куда же нам теперь? – начала спрашивать Софья.

В церковь. Надо идти в церковь, судя по времени скоро должна начаться вечерняя служба, давай на неё сходим, а там будет видно, что нам делать и как поступить дальше, – вместо ответа, предложила Екатерина Михайловна Софье, и та согласилась. – Если, конечно, новая власть ещё не запретила ходить людям в церковь, – добавила Екатерина Михайловна.

Ещё подъезжая к Ефремову, заметила Екатерина Михайловна у реки большую каменную церковь и теперь решила идти именно туда. Нашли её быстро и без труда, спустились по улице вниз и немного прошли вдоль реки. Церковь имела название «В честь Покрова Пресвятые Богородицы». В церкви было тихо, сумрачно и прохладно, пахло свечным воском и лампадным маслом, прихожан ещё не было. Напротив алтаря худощавая маленького роста и сутуловатая старушка протирала тряпкой подсвечник. На её согбенной спине из-под синей кофты выпирали две острые лопатки.

Скажите, будет ли нынче вечерняя? – спросила у неё Екатерина Михайловна.

Старушка отложила на подсвечник тряпицу и повернулась на голос Екатерины Михайловны. Взглянула на неё снизу вверх из-за своей сутулости, поправила на голове сползший на лоб светло-серый платок, завязала на нём потуже узлы и спрятала под платок седые пряди волос.

А кто её зная, будя она али не будя? – ответила старушка тихим старчески-скрипучим голосом. – Ныне, милая, все одним днём живём. Дён прошёл, живы, и слава тебе Господи! Вот вчерась служба была и утрешняя и вечёришняя, а вот надысь не было. Коли батюшка придёт, то служба будя, а коли не придёт, то и не будя.

А можно нам здесь в церкви побыть? А то мы с дочерью с дороги очень устали.

А почаму же нельзя-то? Вона скамейка околи свечной лавки стоить, ступайте туда, сядьте, передохните малость, коли вам тяжко, – старушка указала рукой на стоявшую у стены длинную скамейку.

Екатерина Михайловна опираясь на руку Софьи, прошла к скамейке и, тяжело опустившись на неё, перевела дух.

Присядь рядом, – предложила она дочери, но та продолжала стоять. – Что стоишь-то, присядь, отдохни, – вновь проговорила Екатерина Михайловна, предположив, что Софья её не расслышала.

Мама, мне надо ненадолго уйти.

Как уйти? Куда? К кому тебе нужно уйти? – удивилась Екатерина Михайловна.

Мне нужно найти одного человека.

Какого человека? – Екатерина Михайловна непонимающе смотрела на дочь.

Мне надо найти Скворцова Николая, брата Акимки, – отвела она взгляд в сторону.

Зачем он тебе?

Мне надо рассказать ему, как погиб его брат Аким.

Нет! Нет! Я запрещаю тебе! Слышишь? Запрещаю! – приказным тоном проговорила Екатерина Михайловна.

Ну, почему, мама?

Ты никуда не пойдёшь! – повторила Екатерина Михайловна вместо ответа. – Ты не ослушаешься меня, если ты мне дочь!

Почему? Почему ты не разрешаешь мне? Ответь, почему?

Я боюсь, что с тобой случится какая-нибудь беда.

Почему, ну почему ты решила, что со мной должна случиться какая-то беда? Я что, маленький ребёнок? Я – взрослый человек, – всплеснула руками Софья.

В том-то и дело, Сонечка, что ты не маленький ребёнок, а уже взрослая девушка, в том-то и дело. На улице неспокойно, идёт война, ты сама видела, что произошло на станции. А потом, Сонечка, пойми, тот человек, которого ты ищешь, он же – красноармеец!.. Он такой же, как и те, кто сжёг наш дом и убил твоего отца! Они… они очень опасные люди! Нет, нет, я тебя никуда не пущу! Я прямо здесь в церкви лягу на твоём пути, а ты, если сможешь, то перешагивай через мать!

Мне кажется, не сказать человеку о смерти его близкого, скрыть от него – это не по-божески! Ты же сама меня воспитывала так, чтобы я всегда и во всём помогала людям, а теперь сама запрещаешь мне это делать, – проговорила Софья.

Сейчас наступили другие времена, страшные времена – идёт война, люди ожесточились друг на друга, и лишний раз ходить по улицам города стало просто опасно, – попыталась возразить дочери Екатерина Михайловна, но Софья стояла на своём.

А ты учила меня, что людям нужно помогать всегда, невзирая ни на какие трудности, ни на какие обстоятельства и времена. Разве ты сейчас, находясь здесь в церкви, поступаешь по-божески? Поступаешь по-человечески? – спросила Софья. Она тоже разволновалась, её лицо пылало жаром.

Екатерина Михайловна молчала. Она понимала, что дочь права, но она боялась отпустить её от себя в такое неспокойное время, а потому, не знала, как ей нужно поступить и что нужно ответить дочери в сложившейся ситуации. Она молчала и смотрела дочери в глаза. А Софья ждала от матери понимания и ответа, а потому тоже смотрела ей в глаза, смотрела и не отводила взгляда.

Мне Скворцову нужно передать это, – наконец-то нарушила молчание Софья и достала из-под манжеты платья скомканное письмо, развернула его и показала матери.

Что это? – спросила Екатерина Михайловна, искоса поглядывая на бумажный лист.

Это письмо.

Какое письмо? – не поняла Екатерина Михайловна.

Которое нам в поезде читал Акимка, от его брата-красноармейца, и за которое его убили.

Господи ты боже мой! Где ты взяла это письмо? – осипшим от волнения голосом, спросила Екатерина Михайловна.

В вагоне с пола подняла, когда его скомкал и бросил на пол военный, – Софья вновь отвела взгляд в сторону. – Отпусти меня, мама, прошу тебя. Я найду Скворцова, отдам ему это письмо и тотчас же вернусь обратно.

Так ты что, ещё там, в поезде, решила встретиться с братом Акима? Встретиться с незнакомым тебе человеком?

Я решила встретиться с ним только для того, чтобы сообщить ему о смерти брата и вернуть написанное им письмо. Мне кажется, я поступаю правильно.

Где же ты его найдёшь этого… как его… брата… – от волнения Екатерина Михайловна забыла фамилию Акима.

Скворцова Николая, – подсказала ей Софья.

Вот именно, Скворцова. Где ты его будешь искать в чужом городе?

Спрошу у красноармейцев. Он же – командир. Наверное, они должны знать его.

Хорошо, иди. Только прошу тебя, будь осторожна. Я тебя очень прошу об этом. Если не найдёшь этого Скворцова, отдай письмо первому встречному красноармейцу, пусть он передаст ему это письмо, а сама тут же возвращайся, долго нигде не задерживайся. И постарайся не опоздать к вечерней службе, – смирилась Екатерина Михайловна с решением дочери. – Погоди, дай перекрещу тебя, – произнесла она, накладывая на Софью крестное знамение, прежде чем та вышла из церкви.

 

* * *

На улице Софья остановилась в нерешительности, совершенно не зная, куда ей нужно было идти, где искать этого Скворцова Николая. Вечерело, солнце сошло с зенита, и было уже не так жарко как днём. Сразу от церкви вверх шла застроенная двухэтажными каменными домами купеческая улица. От крайних утопающих в зелени домов шёл ароматный запах спелых яблок. Почувствовав его, Софья только сейчас поняла, что очень голодна, но это не останавливало её. Постояв какое-то время и размышляя, куда ей нужно идти, в какую сторону, и не найдя для себя никакого правильного решения, она наугад двинулась вверх по улице. Было немноголюдно. По мостовой, сидя верхом на лошадях, мимо неё проскакали красноармейцы. Софья проводила их взглядом. «А может быть, среди них был Николай Скворцов? Нет, вряд ли. Так быстро люди не отыскиваются. Не было его там. Господи! Где же мне искать-то его? А может быть, мама права, что не отпускала меня? Может быть, пока не поздно, вернуться назад, в церковь? Отстоять службу, а потом делать так, как мама скажет, – стала рассуждать и задаваться вопросами Софья. – Нет, не надо сворачивать с полдороги и возвращаться. Надо сделать так, как я решила – найти Скворцова. Аким читал в письме, что он командир, а раз он командир, то его, наверное, должны знать и другие красноармейцы. Надо о Скворцове спросить у них», – решила она.

Первый красноармеец повстречался ей на пути, когда она прошла уже половину улицы. Он был пожилого возраста, с небритым лицом и красными воспалёнными глазами. На его ремне болтался смятый в нескольких местах солдатский котелок, за спиной висела огромная, как показалось Софье, винтовка. Красноармеец, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, шёл навстречу Софье.

Простите, пожалуйста, не знаете ли вы командира красноармейцев по фамилии Скворцов? – спросила она у него.

Нет, командира по фамилии Скворцов, я не знаю, – тяжело дыша, ответил тот остановившись. И уже хотел было идти дальше, но увидев, как Софья обиженно надула губки, улыбнулся и произнёс: – А ты, дочка, в военный комиссариат сходи, там тебе точно подскажут, где найти твоего Скворцова.

А где этот комиссариат? – спросила Софья.

Он находится на Подьяческой улице. Ты знаешь, где Подьяческая улица?

Нет, я не знаю города.

В общем, дочка, ступай прямо по этой улице, дойдёшь до второго перекрёстка и повернёшь направо, а там спросишь у кого-нибудь дом бывших купцов братьев Долговых, в нём и находится военный комиссариат.

Поблагодарив красноармейца, Софья пошла по указанному ей пути. Дом, в котором располагался военный комиссариат, нашла быстро. На крыше дома стоял пулемёт, возле пулемёта сидел и чадил цигаркой красноармеец. В дверях стоял часовой. Он разговаривал с сидевшим на крыше красноармейцем и не обратил на Софью особого внимания, лишь смерили её взглядом. Софья вошла в здание и в нерешительности остановилась в длинном и полутёмном коридоре. По обе его стороны были расположены комнатные двери, некоторые из них были растворены, и из комнат то и дело выходили или входили люди, как в военной форме, так и в гражданской одежде, было шумно. Софья медленно пошла по коридору наугад, заглядывая во все комнаты с открытыми дверьми. В одной из комнат военных было больше, чем в других комнатах, они стояли вокруг стола и разговаривали, на столе была разложена карта, в комнате было накурено. Софья вошла в эту комнату и остановилась, собираясь уточнить у находившихся там, знают ли они Скворцова Николая, но решила прежде дождаться прекращения их разговоров, чтобы не обрывать на полуслове говорившего военного.

Скажите, товарищ Лампадьевский, почему же вы так уверены, что белые наступать на Ефремов не будут? – спросил один из них, невысокого роста, в военной гимнастёрке с перетянутыми крест-накрест ремнями и с кобурой на боку, на вид ему было не больше сорока лет.

Лампадьевский – высокого роста и стройного телосложения, на вид около тридцати лет, с аккуратными щёгольскими усиками, и с чистым выбритым лицом, оправил гимнастёрку и принял строевую стойку.

Во-первых, товарищ военный комиссар, прежде чем напасть на город, должна быть проведена разведка, а по сведениям жителей близлежащих к городу деревень, казачьи разъезды у их сёл не появлялись. Во-вторых, город хорошо защищён, и белые наверняка осведомлены об этом. В-третьих, фронт находится за несколько сотен вёрст от нас, за Воронежем, и таким образом, противник вторгся в наши глубокие тылы и, не имея должной тыловой поддержки, завязывать бой с большим воинским гарнизоном, к тому же имеющим тыловое подкрепление и немалые человеческие ресурсы, – смерти подобно. Тем более, разоряя на своём пути сёла, громя железнодорожные станции и узлы, белые потеряли преимущество внезапного нападения. По всем законам военного искусства, противник, оказавшись в таких условиях, должен уклоняться от боестолкновений. Я полагаю, что казаки повернут на юг и будут пробиваться к себе на Дон.

Фронт за несколько сотен вёрст… – пробубнил военный комиссар. Он прислушивался к мнению Лампадьевского, как к специалисту в военном деле, бывшему офицеру, поручику, царской армии, имевшему боевой опыт ведения войны на германском фронте, верил, что он всем сердцем, всем своим сознанием принял Советскую власть и служит ей верой и правдой. – Вот он – фронт, в нескольких вёрстах от нас. Ну, а ты, товарищ Громов, как думаешь? – взглянул комиссар на другого военного.

Громов, среднего роста, на вид около двадцати лет, с небольшой бородкой, в отличие от Лампадьевского не стал принимать строевую стойку, а наоборот, опёрся руками о стол.

Думаю, товарищ военный комиссар, что белые всё-таки предпримут попытку захватить город. Тем более, как нам рассказал прибежавший со станции Бабарыкино кондуктор поездной бригады Фёдор Ложкин, один из казачьих офицеров обмолвился, что они возьмутт Ефремов, а затем пойдут дальше на Тулу с целью захвата оружейного завода.

Согласен с тобой, Алексей, – военный комиссар, не дав договорить Громову, перебил его на полуслове. – Захватив оружейный завод, они смогут обеспечить оружием и без того хорошо вооружённые подразделения наступающих на Москву деникинцев. В связи с чем всем ставлю задачу, – военный комиссар и все остальные военные вновь склонились над картой. – Десятому стрелковому полку и четвёртому запасному батальону занять позиции вдоль Солдатской и Черкесской улиц, далее вдоль берега Красивой Мечи до Иноземского моста, соединяющем Ефремов с большим Елецким трактом. И затем от Елецкого шоссе по прибрежному косогору до деревни Богово. Далее от деревни Богово до парка Каменевской дачи оборону занимает часть особого назначения, – военный комиссар на карте вывел жирную линию, над которой написал «ЧОН», а по краям линии цифры десять и четыре. Затем оторвал взгляд от карты, поднял голову и взглянул на военных. – Товарищи Кудрявцев и Сигунов, вам задача ясна? – спросил он.

Так точно, товарищ Медведев, ясна, – почти в один голос ответили Кудрявцев и Сигунов.

Военный комиссар Медведев вновь склонился над картой.

Далее, товарищи. На другом берегу реки, от бугра, что у Стрелецкого моста и до дома красильщика Синельникова, занять позиции латышской интернациональной роте под командованием товарища Шнора, – Медведев вновь поднял голову и взглянул на Шнора, высокого роста и широкоплечего с небольшой бородкой и усами латыша. – Август Михайлович, вам ясна поставленная задача? – спросил он.

Так тотчно, тофарыштч фоенный комыссар, – по-военному с заметным акцентом ответил Шнор.

Август Михайлович, вы знаете, где находится дом красильщика Синельникова?

Разберьёмся, Мыхаыл Фасыльефытч.

Медведев покивал головой и вновь стал обводить присутствующих взглядом.

Товарищ Голубев, где сейчас находится ваша железнодорожная рота? – остановил он взгляд на молодом двадцатипятилетнем парне.

На железнодорожном вокзале, ждём дальнейших распоряжений, – ответил тот.

Вам, занять позиции с двух сторон железнодорожного моста по берегу реки, на самом мосту установить пулемёт, – Медведев в очередной раз начертал линии на карте.

Есть, – коротко ответил Голубев.

Товарищи, по прибытии на указанные вам оборонительные позиции установить проволочные заграждения, вырыть окопы и оборудовать пулемётные гнёзда. Это, товарищи, касается всех без исключения. – Медведев отложил карандаш, выпрямился, обвёл присутствующих взглядом. – Таким образом, товарищи, мы оборонительным рубежом охватим всё юго-восточное направление от Ефремова. Теперь что касается самого города. Где у нас командир караульного батальона?

Я здесь, товарищ Медведев, – отозвался средних лет военный небольшого роста, но коренастого телосложения.

Где вы расквартированы?

На Дворянской улице, в подворье Знаменских.

Давайте, товарищ Нечаев, вместе подумаем, где и как нам оборудовать оборонительные позиции так, чтобы в случае прорыва белых в город, мы смогли бы их остановить и нанести им максимальный урон, – проговорил Медведев и вновь склонился над картой.

Предлагаю установить пулемёты на крышах городских строений, с которых хорошо просматриваются все дороги на юго-восточных подступах к городу. Также установить пулемёты на балконе второго этажа гостиницы Шульгина на Большой Мостовой улице. На площадях и улицах, ведущих от реки к центру города, вот здесь, здесь и здесь, – Нечаев стал показывать на карте, где именно необходимо установить пулемётные точки. – А так же на колокольне церкви Покрова, она как раз находится в низменной части левого берега реки.

Согласен с вами, товарищ Нечаев, – кивнул головой Медведев. – А вы, товарищ Марцевич, как руководитель военкомата, какие предпринимаете шаги по мобилизации населения?

Шаги следующие, товарищ Медведев, – Марцевич выпрямил спину, поправил ремень, одёрнул гимнастёрку, – С помощью ефремовской комсомольской ячейки мы подготовили списки жителей из числа мужского населения в возрасте от семнадцати лет и объявили мобилизацию. Очень много добровольцев, в основном из числа коммунистов и комсомольцев.

Как проводится их обучение?

Обучение проводится в Боговском лесу людьми, имеющими опыт ведения войны, как из числа красноармейцев, так же и из самих мобилизованных. В первую очередь обучаем ведению ближнего боя с примкнутым к винтовке штыком.

Сколько, на ваш взгляд, потребуется времени для обучения новобранцев?

Думаю, товарищ военный комиссар, дня через два их можно будет направлять в воинские подразделения.

Хорошо. И последний пункт, товарищи, нашего совещания. Сегодня нами была выслана разведка к железнодорожному разъезду Лобаново, разведка вернулась, хотя сведений, представляющих военный интерес, не получено. Но это была разведка предварительная. Полагаю, что необходимо выслать разведку в елецком направлении более углублённую и мобильную. Предлагаю создать разведывательный конный отряд под командованием товарища Лампадьевского.

Слушаюсь, товарищ военный комиссар, – Лампадьевский встал по стойке смирно.

Возьмите с собой несколько чоновцев, человек пять-шесть не более, они ребята надёжные – все коммунисты и комсомольцы, и сегодняшней ночью выдвигайтесь в сторону Бабарыкино. В бой не ввязываться, а только исключительно собирать сведения. Нам нужны сведения, и было бы неплохо, если вы смогли бы взять «языка».

Слушаюсь, – вновь вытянулся в струнку Лампадьевский.

У кого, товарищи, имеются дополнения, предложения или замечания? – спросил Медведев и оглядел стоявших перед ним командиров воинских частей, но все молчали. – Ну, раз ни у кого нет никаких возражений, будем считать, что план обороны города со всеми командирами воинских частей согласован и утверждён. На этом совещание Совета обороны города Ефремова, закончено. Приказываю выдвинуться в места рассредоточения и приступить к обустройству оборонных позиций. Все свободны, товарищи, – закончил совещание военный комиссар Медведев.

В это время Софья, терпеливо ожидавшая, как она считала, окончания разговоров, и никем незамеченная, обращаясь сразу ко всем, громко спросила:

Простите меня, пожалуйста, я ищу Скворцова Николая, он служит командиром, нет ли его среди вас?

На её слова повернулись все без исключения, стоявшие вокруг стола военные.

Вы, милая барышня, кто такая и как вообще сюда попали? – строго глядя на Софью, спросил Медведев.

Я – Софья Рязанова, но только Скворцов меня не знает… – начала было объяснять Софья, но её перебил Медведев.

И вы, Софья Рязанова, хотите с ним познакомиться? – спросил он.

Нет, то есть, да… в общем мне ему нужно кое-что отдать и рассказать, – под множеством мужских взглядов Софья растерялась и сбилась с мысли. – А вошла я сюда в дверь, – покраснев от смущения и часто моргая глазами, сказала она.

Ну, а что же засмущалась-то? – улыбнулся Медведев и вслед за ним все тоже заулыбались, заговорили друг с другом. – Ну что, товарищи, кто из вас знает командира Скворцова?

Скворцов служит у меня в роте, – ответил Медведеву командир железнодорожной роты Голубев. – Командиром взвода, – добавил он.

Ну, тогда объясни, Дмитрий, барышне, где ей найти твоего Скворцова?

Ступайте на железнодорожную станцию, там он, этот ваш Скворцов.

Софья поблагодарила военных и вышла на улицу. Щёки её и уши от волнения пылали огнём, но она волновалась не от того, что попала под перекрёстные взгляды мужчин, а от того, что ей предстояло сообщить Скворцову Николаю страшное известие о гибели его брата.

* * *

На вокзале было многолюдно и шумно. Кто-то с кем-то ругался, что-то кому-то доказывала громкоголосая женщина, плакали дети. В углу с перекинутыми через плечо винтовками стояли красноармейцы. Софья подошла к ним.

Простите меня, пожалуйста, не знаете ли вы Скворцова Николая? Я его ищу.

Что, красавица, жениха потеряла? А может быть, я для тебя сгожусь вместо Скворцова? – спросил белобрысый красноармеец, на вид которому было не больше двадцати лет, и после его слов красноармейцы дружно засмеялись.

Простите, – извинилась Софья и отошла от красноармейцев в сторону.

Будет вам гоготать-то, жеребцы! – одёрнул их один из красноармейцев явно выделяющийся от остальных по возрасту и до этого стоявший чуть в стороне от них. Те замолчали, стали переглядываться друг с другом, улыбаясь и изредка посматривая на Софью.

А что, Михалыч, гляди какая барышня красивая, я бы на ней женился, – вновь заговорил всё тот же белобрысый и после его слов о женитьбе, Софья почувствовала, как её лицо и уши заполыхали ещё сильнее.

Ну, ну, балагур, ввёл девку в краску. Вона гляди, ажни вся покраснела, – сделал Михалыч замечание белобрысому красноармейцу. Затем повернулся к Софье. – Иди на улицу там, на перроне он, твой Скворцов.

Поблагодарив пожилого красноармейца, Софья вышла на улицу. Перрон, как и вокзал, был заполнен людьми. Весть о том, что станция Бабарыкино захвачена белоказаками и что они движутся на Ефремов, быстро разнесли по подворьям, и вскоре она обросла различными один страшнее другого слухами. На всех городских улицах и площадях шли разговоры о том, что казаки не щадят ни женщин, ни детей, ни стариков, а рубят шашками всех напропалую. Поверив слухам, люди в панике стали бежать из города. Прошёл слух и о том, что на станцию должны подать эшелон для эвакуации жителей, и большая часть населения города Ефремова, полагая, что от быстрых казачьих коней бегом не спасёшься, хлынула на станцию в надежде занять место в этом эвакуационном эшелоне. Дежурный по станции Ефремов Анатолий Капитанов, в прошлом израненный в боях красный кавалерист, отбивался от наседавших на него кричащих и хватающих его за одежду людей.

Нету никакого поезда, нету и не будет! – пытался он перекричать орущую толпу. – Я не знаю, кто вам обещал этот поезд, я вам не обещал! Расходитесь, товарищи, расходитесь, не создавайте сутолоки, здесь и без вас хлопот хватает, – громко говорил дежурный, отбиваясь от хватающей его за одежду полной старухи.

У меня племянник тута на станции железнодорожником служит, он давеча сказывал, что ешелон должон придтить из Волова за людями, – кричала старуха, привлекая к себе внимание толпы.

Дежурный выругался вполголоса, снял картуз и вытер ладонью пот со лба.

Да, идёт поезд из Волова, но поезд тот военный. Это идёт дополнительная помощь для обороны города от прорвавшихся белых. И никого, кроме раненых красноармейцев, тот поезд отсюда вывозить не будет. Ясно вам? Успокойтесь и расходитесь по домам. Ничего не бойтесь, белые город не возьмут, он надёжно укреплён, – начал было объяснять дежурный, но все его объяснения оказались тщетными. Как только люди услышали из его уст о вышедшем со станции Волово поезде, начались раздаваться выкрики: «Идёт! Поезд идёт!», «Нас обманывают. Разгоняют по домам для того, чтобы им самим места в поезде хватило!», «Мест в поезде мало, всем не хватит!», «Эшелон уже на подходе, готовьтесь занимать места. Мест всем не хватит!», «Казаки уже на подступах к городу, через час-другой будут здесь». Разношёрстная толпа мужчин и женщин разных возрастов с мешками, лукошками, сумками и плачущими детьми, чуть не сбив с ног дежурного, с криками кинулась к краю платформы. Подождав пока схлынет людской поток, Софья подошла к нему.

Простите меня, пожалуйста, я ищу командира красноармейцев Скворцова Николая. Мне сказали, что он где-то здесь на перроне должен быть. Не видели ли вы его? – спросила она.

Скворцова? – переспросил дежурный. – Нет, я не знаю такого. Тут в этой суматохе трудно кого-то найти, сами видите, что творится! – дежурный от безнадёжности что-либо изменить, махнул рукой. – Сходите, барышня, вон к тем красноармейцам, что стоят у края платформы, может быть, там Скворцов.

Софья направилась к ним и, подойдя, спросила:

Простите, пожалуйста, мне нужен Скворцов Николай.

Так вон он, Скворцов Николай, – указал один из красноармейцев рукой на стоявшего поодаль высокого красноармейца.

Софья подошла к нему. Перед ней стоял почти её ровесник, года на два-три постарше. Софья сразу обратила внимание, что Николай и погибший Аким внешне очень похожи друг с другом. У Николая были точно такие же, как и у Акима пшеничного цвета волосы, голубые глаза, немного вздёрнутый нос, под носом небольшой пушок от зарождающихся усов.

Простите, вы Николай Скворцов? – спросила Софья.

Да Николай Скворцов – это я.

Мне нужен тот Николай Скворцов, который командир красноармейцев, – уточнила Софья.

Я и есть – командир.

А я думала, что командиры все старые, а такими молодыми командиры не бывают.

Услышав её слова, Скворцов напустил на себя важный вид. Выпрямил спину, расправил плечи, заправил за ремень вздувшуюся пузырём гимнастёрку и нахмурил брови.

Вы, барышня, ежели по делу какому, то так и говорите, а просто так мне с вами разговоры вести некогда. У нас там белые фронт прорвали, – кивнул Николай головой в сторону станции Бабарыкино.

Я знаю… я там была… я видела… там… – начала говорить Софья, но замолчала. Она никак не могла начать разговор о смерти Акима, она никак не могла сосредоточиться; все те слова, которые она хотела сказать Николаю несколько раз мысленно повторяла, вылетели из её головы. – Вот, возьмите, это вам, – наконец-то произнесла она и протянула Николаю написанное им Акиму, письмо.

Что это? – спросил тот, забирая из рук Софьи бумажный листок. – Это… это же… письмо… моё письмо… откуда оно у вас?! – удивлённо глядя на своё письмо, спросил Николай.

Я ехала тем поездом, который на станции Бабарыкино захватили военные, – начала рассказывать Софья, но мысли вновь стали путаться у неё в голове, она никак не могла сосредоточиться и правильно сформулировать свою речь. – Я ехала с мамой, и с нами вместе ехал ваш брат Аким… – Софья замолчала, вспомнив об убийстве Акима, к её горлу подкатился ком, на глаза навернулись слёзы.

Где он? Он должен был приехать тем поездом… Что с ним?!.. И это письмо, – Николай ещё раз взглянул на письмо, – Что случилось? Его что… больше нет?! – Николай разволновался, тяжело задышал. – Говорите же, не молчите! – почти закричал он.

Его схватили военные, он начал от них убегать, и они… они выстрелили в него из ружья, – глубоко вздохнув, наконец-то выдавила из себя Софья.

Его что… убили? – тихим и вмиг севшим голосом спросил Николай.

Я не знаю… я видела издали… Аким упал, а к нему на лошади подскакал военный, посмотрел на него и… махнул рукой. Я не знаю, может, его только ранили, и он сейчас лежит в больнице? – Софья заплакала. Она словно вновь пережила те страшные минуты, когда увидела, как от выстрела Аким упал на землю.

А письмо… почему оно у вас? – спросил Николай, с недоверием и подозрительностью глядя на Софью, его губы на побледневшем лице нервно подрагивали.

Акима обыскали военные и нашли у него это письмо. Его схватили и ссадили с поезда, а письмо это один из военных, наверное, их командир, прочитал, скомкал и бросил на пол, а я потом подняла и спрятала.

Зачем же вы его подняли и спрятали? – тихо спросил Николай.

Я не знаю, зачем я это сделала.

Странно. А откуда же белые узнали про это письмо?

Я тоже не знаю этого, но, мне кажется, им о письме рассказал толстый дядька. Он тоже ехал с нами в поезде и видел у Акима это письмо. Аким нам всем читал его вслух. А в Бабарыкино, тот толстый дядька вышел из поезда и о чём-то говорил с военными, и те потом зашли в поезд и нашли у Акима письмо.

Николай потупил взгляд в землю, отвернулся от Софьи и пошёл в сторону разросшейся акации. Сел на землю, снял с себя шапку-шлем с остроконечным верхом и пришитой над козырьком тряпочной красной звездой, прикрыл ею лицо и заплакал. Плакал он молча по-мужски, лишь изредка вздрагивая плечами. Софья подошла к нему и остановилась за его спиной. «Акимушка… братишка мой дорогой… прости меня… это я во всём виноват… зачем же я писал это письмо… будь оно проклято… прости меня Акимушка», – всхлипывая по-детски тихим голосом, почти шёпотом причитывал Николай, но Софья всё же слышала произносимые им слова. Глядя на вздрагивающие плечи и голову Николая, ей вдруг стало очень жалко его. Жалко до такой степени, что к горлу вновь подкатился ком, сковал дыхание, на её глаза навернулись слёзы, и она тоже тихо заплакала. Сама не ожидая от себя, она протянула руку и, задержав её на секунду-другую в воздухе, провела вдруг ладонью по волосам Николая. Тот вздрогнул, повернул голову и взглянул на Софью снизу вверх мучительным взглядом заплаканных глаз. Затем быстро вытер шлемом лицо, по-ребячьи всхлипнул, сглотнул слюну и вновь отвернулся от Софьи.

Вы, барышня, ещё здесь? Зачем вы так? Не надо… уходите, прошу вас, уходите, – тихим голосом попросил он. Затем скорее почувствовав, чем увидев, что Софья продолжает стоять на месте, громко крикнул: – Уходите отсюда!

Софья, словно обожглась, резко отдёрнула руку. Какое-то время постояла в нерешительности и, развернувшись, пошла в сторону вокзала. На перроне по-прежнему была суматоха. Дежурный продолжал отбиваться от наседавших на него людей. Софью задевали плечами, толкали, но она не замечала этого. Перед тем как уйти с перрона, она оглянулась и посмотрела в ту сторону, где оставался Николай, но из-за снующей взад и вперёд людской толпы уже его не увидела.

Всю обратную дорогу от вокзала до церкви Софья испытывала чувство обиды на Николая. Она не могла понять, за что он рассердился на неё и грубо изгнал от себя. «Я же поступила по-божески, по-человечески, сообщив ему о смерти его брата, а он…», – думала она, и слёзы обиды душили её, комом сдавливало горло.

День уже клонился к закату, солнце, отражаясь красно-золотистыми бликами, уходило за горизонт. Так и не сумев подавить в себе боль обиды, Софья вошла в церковь. Вечерняя служба уже шла, но прихожан было мало. Екатерина Михайловна стояла у Христова распятия и молилась, едва заметно шевеля губами. В церкви было сумрачно, и в сумраке теплились зажжённые лампадки, потрескивали свечи. Небольшого роста полноватый дьякон громким голосом читал молитвы. Вскоре замолчал и вошёл в алтарь, где в это время старый и худощавый с небольшой и редкой бородкой священник воскуривал в кадильнице ладан. Воскурив, вышел из алтаря через Царские врата и, произнося молитву, пошёл по кругу, окуривая лики святых и лица прихожан благовонным дымом.

Почему опоздала к вечерней? – тихо, почти шёпотом, спросила у Софьи Екатерина Михайловна.

Так получилось, – так же тихо, ответила ей Софья.

Церковная прохлада, приятное мерцание лампадных и свечных огней, потрескивание плавленого воска, ароматный запах ладана благоприятно подействовали на Софью, она начала успокаиваться. «В конце концов, почему Николай должен ко мне относиться с любезностью? Кто я ему? Никто. Чужой человек. Я просто поступила по-божески – сообщила ему о постигшем его горе, а как он отнёсся ко мне, на то ему бог судья», – решила Софья и попыталась забыть Николая, но это ей никак не удавалось. Николай то и дело всплывал в её сознании в разных образах. То он – совсем мальчишка – напускал на себя строгость, то стоял в растерянности после получения страшного известия, а то был зол. Но больше всего Николай представлялся Софье сидящим на земле с поникшей головой и вздрагивающими от плача плечами. И этот образ Николая выдавливал из её сознания образ того злого Николая, гнал его прочь, и ей, как и тогда на перроне, захотелось успокоить его плачущего, пожалеть, обнять, прижать к себе и приласкать. За этими раздумьями и переживаниями Софья не заметила, как закончилась служба, но Екатерина Михайловна не спешила уходить из церкви, да и идти-то им было некуда. Она с трудом дошла до стоявшей у свечной лавки скамьи и тяжело опустилась на неё.

Сонечка, пойди, принеси мне, пожалуйста, воды, – тяжело дыша, попросила она.

Софья подошла к стоявшей здесь же в церкви металлической бочке с надписью «Святая вода», перекрестилась, зачерпнула небольшим ковшиком воду и принесла матери. Воду Екатерина Михайловна пила с трудом, маленькими глоткам с остановкой и тяжёлой одышкой.

Мама, как ты себя чувствуешь? Мне кажется, тебе нехорошо, – с тревогой в голосе обратилась к Екатерине Михайловне Софья.

Ничего, Сонечка, ничего доченька, всё хорошо. Не переживай обо мне.

Я же говорила тебе, что не нужно нам было никуда ехать. Давай возвратимся в Елец, кому мы здесь нужны? Никому. Нам с тобою даже переночевать негде, – предложила Софья.

Нет, нет. Никуда мы возвращаться не будем. А по поводу ночёвки, я сейчас с батюшкой поговорю, может быть, он нам что-то посоветует. Сейчас он из алтаря выйдет, и я с ним поговорю. Авось он придумает, где нас разместить.

Софья больше не стала настаивать на возвращении в Елец, хотя состояние матери тревожило её. Вскоре из алтаря вышел священник, он был без священнического облачения.

Сонечка, помоги мне подняться, – обратилась Екатерина Михайловна к Софье, протягивая ей руку. Та помогла матери встать со скамейки, а затем, придерживая под локоть, подвела к священнику.

Батюшка, мы с дочерью, – Екатерина Михайловна кивком головы указала на Софью, – сюда приехали из Ельца. Завтра после утренней службы собираемся ехать дальше – на Птань, но нам негде переночевать. Не смогли бы вы помочь нам в этом? За ночёвку я заплачу, деньги у меня есть, немного, правда, но есть.

Священник долго и внимательно глядел на Екатерину Михайловну и Софью уставшим и грустным взглядом.

Я гляжу, вы не крестьянки? – неожиданно спросил он.

Да, батюшка, вы правы. Мы – дворянки. У нас на Птани было имение, но в революцию его разграбили, а дом сожгли. Мы с дочерью уехали в Елец и живём в доме моего брата. На Птани, в Никольском, похоронен мой муж. Я сейчас очень больна, видимо, жить мне осталось недолго, хочу побывать на его могиле.

Священник молчал какое-то время, лишь кивая головой. Затем заговорил:

Вы, барыня, простите меня великодушно, в доме своём не могу вас приютить – сын у меня, хоть из бывших офицеров, но теперь в Красной армии служит здесь, у нас в Ефремове. Сами понимаете, появление в нашем доме бывших дворянок, может плохо отразиться на его нынешней службе, такие уж нынче времена настали, – вздохнул священник. – А вот в крестильной комнате могу вас оставить на ночь. Там есть длинные лавки, если не побрезгуете, можете на них переночевать.

Спаси вас бог, батюшка.

Зовите меня отцом Александром. А как же вы будете добираться до Птани? Путь-то не близкий.

Как бог даст. Завтра всё решится, утро вечера – мудренее, – вздохнула Екатерина Михайловна.

Если не найдёте извозчика, я вам выделю своего. Он отвезёт вас на Птань, – после недолгого молчания произнёс священник.

Спаси вас бог, отец Александр, – вновь повторила Екатерина Михайловна и склонила перед священником голову.

Агафья, подойди ко мне, – подозвал священник согбенную старушку. – Сегодня у нас в крестильной переночуют вот эти две барыни, – отец Александр указал на Екатерину Михайловну и Софью. – Там у нас лавки целы?

Целые они, куды ж они денутся?

Ты составь их вместе и застели чем-нибудь, чтобы на них лежать не жёстко было, и кипяточку им принеси туда.

Хорошо, отец Александр, – ответила старушка. Затем вновь снизу вверх из-за сутулости взглянула на Екатерину Михайловну и Софью. – Пойдёмте, я провожу вас до крестильной.

Несмотря на то, что Агафья застелила лавки старым лоскутным одеялом, спать на них всё-таки было жёстко и неудобно. Екатерина Михайловна долго ворочалась с боку на бок, кряхтела и охала, вставала и долго сидела, тяжело дыша от нехватки воздуха, затем вновь ложилась. И только под утро, когда за окном стала бледнеть ночная темнота, она впала в неглубокий и тревожный полусон. Софья же наоборот, поев круглой в мундирах картошки, которую им принесла Агафья, попив кипятку, уснула крепким сном. Утром её разбудила Екатерина Михайловна.

Сонечка, вставай, нам пора в церковь, – тормоша дочь за плечо, тихим голосом говорила она. Софья с трудом разлепила ресницы, взглянула на мать полусонным взглядом, покивала головой и вновь начала засыпать, но Екатерина Михайловна не дала ей этого сделать. Она ещё раз более настойчиво начала трясти дочь за плечо, – вставай, вставай, некогда спать, пора на утреннюю службу собираться.

Потягиваясь спросонья и позёвывая, Софья с трудом поднялась с лавки. Посидела какое-то время и, встав на ноги, направилась к висевшему у входа рукомойнику, умылась и вытерла лицо висевшим здесь же рушником. Екатерина Михайловна ждала Софью на улице.

Сонечка, возьми меня, пожалуйста, под руку, а то у меня что-то кружится голова, – попросила она дочь, и та взяла мать под руку.

Несколько метров от крестильной до церкви Екатерина Михайловна шла с трудом. Часто останавливалась, глубоко и тяжело дышала. Так и вошла она в церковь, поддерживаемая Софьей, с трудом поднимаясь по небольшим каменным ступеням при входе. Во время утренней службы она исповедовалась и причастилась, а по окончании службы отец Александр, как и обещал, выделил Екатерине Михайловне и Софье для поездки на Птань свою пролётку. Возницей был служивший у священника много лет кучером местный житель, шестидесятилетний крестьянин Авдей.

А-а-а-у-а-а, – произнёс Авдей, когда Екатерина Михайловна спросила у него, как к нему обращаться.

Нямой он, барыня, нямой… во, – Агафья высунув свой язык, несколько раз слегка прикусила его губами, а затем показала руками на свои уши, – и глухой он к тому же. Но вы не ­поду­майте чего, куды вас надоть отвезть он знает, – при этих словах Агафья сунула в руку Софьи небольшой узелок. – Это я вам нямножко поесть собрала в дорожку, тута картохи и хлеб.

Спасибо большое, – принимая подарок, Софья склонила голову.

Подошёл священник.

Не переживайте, барыня, Авдей дорогу на Птань знает, не раз там бывал, – сказал он обращаясь к Екатерине Михайловне. Затем взглянул на Авдея. – Как отвезёшь барынь на Птань, сразу же возвращайся обратно. Понял меня, Авдей? – спросил у него отец Александр.

А-а-а-у-у-а, – произнёс тот, кивая головой.

Вот видите? Он всё понимает.

Екатерина Михайловна и Софья поблагодарили отца Александра и Агафью, удобно усаживаясь на мягкие сиденья двуколки.

С Богом! – священник поднял вверх руку и едва заметным движением двумя перстами наложил крестное знамение на путников. – С Богом! – вновь повторил он.

Авдей подстегнул лошадь, и та резво взяла с места. Екатерина Михайловна и Софья оглянулись и помахали руками ставшим в одночасье близкими для них людьми – священнику отцу Александру и церковной послушницы Агафье. Поцокав копытами по булыжным городским улицам, лошадка вынесла седоков в загородные просторы и, поднимая пыль, пошла рысью по уходящей далеко за горизонт дороге. По обе стороны от неё раскинулись скошенные хлебные поля. Жатву завершили ко дню Успения Пресвятой Богородицы, но омёты соломы ещё стояли. Полуденное белое солнце было в зените и беспощадно выжигало и без того уже пожухлые луговые травы, горячим маревом парила земля. Путники разомлели, ехали молча, и лишь Авдей изредка понукал лошадь своими нечленораздельными звуками, отгоняя ими от Екатерины Михайловны и Софьи то и дело наваливавшуюся на них дремоту. Изредка им на пути встречались повозки, и их хозяева по сложившейся с дореволюционной поры привычке, снимали с головы картузы и кланялись двум сидящим в дорогой пролётке барыням. Примерно часа через два пути выехали на дорогу, ведущую в Сергиевское, долго ехали берегом Птани, миновали несколько деревень, в том числе и Ордынку и вскоре свернули на птанскую дорогу. Солнце уже начало остывать и медленно клониться к закату, когда путники въехали в сельцо. Проехав мимо нескольких подворий, остановились у дома своего бывшего управляющего имением Гордея Фролова. Увидев бывшую барыню и её дочь, Гордей больше испугался, чем удивился.

Барыня?! Неужто это вы?! – выйдя из дома, воскликнул он.

Я, Гордей Никифорович, – я, – тихим и измученным голосом ответила Екатерина Михайловна.

Господи – Боже ты наш, вот не ожидал… вот не ожидал, – начал причитать Гордей, опасливо озираясь по сторонам.

Примешь ли ты нас к себе на постой, Гордей Никифорович? – спросила Екатерина Михайловна. – Всего на одну ночь, завтра утром мы уедем, – пояснила она, заметив, что Гордей стоял в нерешительности и молчал.

Ну, коли на одну ночь, то можно. Время-то нынче, сами знаете, непростое. Мне и так от новой власти досталось за то, что был управляющим в вашем имении, хорошо, хоть комитет бедноты за меня вступился, а так… – Гордей махнул рукой. – Вы, барыня Катерина Михална, уж не обессудьте меня, – Гордей начал торопливо открывать воротину, – заводите лошадку во двор, – распорядился он, продолжая озираться по сторонам.

Спаси тебя Христос, Гордей Никифорович, – поклонилась ему Екатерина Михайловна, входя во двор.

Карета-то у вас, какая красивая, прямо царская карета-то. Должно быть, больших денег стоит, – Гордей начал внимательно рассматривать пролётку. – И седёлка мягкая. Должно быть, дорогая карета-то, а? Чего молчишь-то? – обратился Гордей к Авдею, видя, что тот продолжает молчать.

Немой он, – сказала Екатерина Михайловна, взглянув на Гордея.

Немой? Вот те раз! – удивился тот.

А-а-а-ы-ы-у-у-у, – в подтверждение слов Екатерины Михайловны не членораздельно произнёс Авдей.

Вот те раз, надо же, – немой! – вновь удивился Гордей. – Ну, проходите в дом, а я лошадку в хлев заведу, да карету вашу спрячу от любопытных глаз, – проговорил он и вновь начал озираться по сторонам.

Дом Фроловых был хотя и небольшой, но прочный, построенный из белого камня, с деревянными полами, сенцами, и хлевом для скотины. В доме было две комнаты, одна большая – горница, а другая поменьше. В маленькой комнате с одним окном стояла железная с пружинами и коваными резными спинками кровать, подле кровати стул и небольшая деревянная тумба, на которой возле подсвечника со свечой лежали книги духовного содержания, поверх них – Евангелие. В центре большой с двумя окнами комнаты стоял покрытый светлой скатертью круглый стол со стульями, у стены – комод и закрытый на висячий замок добротный, с полукруглой крышкой и окованный по периметру металлическими полосками, сундук. В сундуке Фроловы хранили постельное бельё, праздничные – на показ – наряды, кокошники, даже сохранившиеся свадебные одежды, в которых они венчались в церкви. В горнице высилась печь-лежанка, у печи длинная скамья. С другой стороны печи располагалась кухня. На кухне у окна был стол с тремя табуретами, небольшая скамейка, на столе, прикрытая рушником, горкой стояла деревянная посуда.

Марфа Антоновна хлопотала у печи, когда в дом вошли гости. Увидев Екатерину Михайловну и Софью, она оторопела.

Батюшки мои родные, пресвятые отцы небесные… барыня, нужлишь, енто вы? Откель же вас к нам господь послал?

Здравствуй, Марфа, – вместо ответа поздоровалась с ней Екатерина Михайловна. Софья тоже поздоровалась с Марфой Антоновной, при этом немного склонив голову. – Вы, наверно, уже позабыли нас? – спросила Екатерина Михайловна, внимательно глядя Марфе в глаза и пытаясь угадать, желанен ли для неё их приезд, или обременителен.

Господи, а я-то думала, что уже не увижу вас боле, – Марфа всплеснула руками, затем замешкалась, взялась за концы платка, поднесла их к лицу и зажала губами, на глаза навернулись слёзы. – Барыня… Катерина Михайловна… матушка вы наша… да коли можно забыть-то вас? Коли можно забыть всё доброе, что вы с барином нашим, Серафимом Аркадичем, для нас сделали? – запричитала Марфа и, позабыв, что перед нею её бывшая барыня, кинулась к ней, обняла и начала целовать в исхудавшие морщинистые щёки. Екатерина Михайловна ответно прижала к себе Марфу, начала целовать её как родную, и тоже дала волю чувствам. Стоявшие в дверях Гордей Никифорович, Софья и вошедший следом за ними Авдей молчали и терпеливо ждали, когда две почти одинаковые по возрасту женщины – одна бывшая барыня, а другая её прислужница – вместе со слезами выплеснут из себя нахлынувшие на них чувства и эмоции. Наплакавшись, словно обессиленные, обе уселись у печи на скамейку. Гордей прошёл мимо них к окну и внимательно посмотрел на улицу, чтобы убедиться: видел ли кто приезд к нему барыни или не видел? И, убедившись, что всё в порядке, задёрнул шторку.

Люди разговоры ведут, что вы за границу уехали, в Хранцию, – Гордей взглянул на Екатерину Михайловну.

Нет, Гордей Никифорович, мы в Ельце живём, в доме моего брата. Я больна, и мне уже немного осталось жить на этом свете… – Екатерина Михайловна оборвала себя на полуслове и замолчала.

Гордей Никифорович уже и сам увидел, как постарела за эти годы, когда-то красивая, всегда жизнерадостная и добрая к простым людям барыня.

А дочка-то ваша, Сонечка, как выросла, совсем уже невеста, – вступила в разговор Марфа Антоновна.

Да, чужие дети растут быстро, – согласилась Екатерина Михайловна.

Замужем, ай нет? – Марфа Антоновна переводила взгляд с Екатерины Михайловны на Софью и обратно.

Пока ещё нет, – ответила Екатерина Михайловна.

Ну, ничего, ничего. Она у вас – красавица, на отца похожа. Глаза-то у неё, как и у барина нашего были – чёрные. Вы-то с Володей голубоглазые, а Серафим Аркадич и Сонечка – черноглазые. Помню, как барин сказывал, что дочери должны быть похожи на отцов, а сыновья на матерей, тогда они счастливыми будут. Так-то он сказывал.

Да, он так говорил, – кивнув головой, согласилась Екатерина Михайловна. – Только где оно, счастье-то это? За какими лесами, и за какими долами схоронено? Кто бы показал. Было когда-то счастье, да растеклось всё, растворилось, словно утренний туман, – вздохнула она и потупила взгляд в пол.

Марфа, будя тебе пустые разговоры заводить. Люди с дороги усталые и голодные, давай лучше повечеряем, – проговорил Гордей Никифорович, обращаясь к жене.

Ой, и правда, чтой-то енто я, – встрепенулась Марфа. Быстро поднялась со скамейки, пошмыгала носом, завязала потуже платок и направилась к печи. – Щас я соберу повечерить.

Перед едой все вместе помолились и приступили к трапезе.

И что же вас, барыня, привело сюда? – прожёвывая картофелину, спросил Гордей.

Захотелось родные места навестить, на могилке Серафима Аркадьевича побывать, а то когда ещё удастся… и годы не те, и здоровье не то.

А это, стало быть, кучер ваш? – Гордей кивком головы указал на Авдея.

Да, он кучер.

Стало быть, так и продолжаете барствовать? И при новой власти, стало быть, тоже барствуете?

Нет, Гордей Никифорович, мы при новой власти не барствуем. Кучера, и лошадь нам в дорогу дал ефремовский священник. Мы в церкви были на службе, там и переночевали нынешней ночью. Отец Александр смилостивился над нами. Ты, Гордей Никифорович, не переживай, мы завтра рано поутру уедем от тебя, нам только заночевать. Завтра посетим то место, где было наше имение, в Никольское съездим на могилку Серафима Аркадьевича, да и назад поедем, в Ефремов, а оттуда уже в Елец, – ответила Екатерина Михайловна.

Гордей взглянул на Авдея. Тот под его взглядом отложил в сторону кусок хлеба посидел немного и вдруг выставил в сторону висевших икон указательный палец.

А-а-а-у-у-у-а-а, – произнёс он и начал накладывать на себя крестное знамение, таким образом, подтверждая сказанное Екатериной Михайловной.

Гордей насупился, потупил взгляд в пол, замолчал, заиграл на скульях желваками и задумался. Наступила неловкая тишина.

Я так скажу, – наконец-то после довольно долгого молчания нарушил он тишину. – Пусть Авдей рано утром уезжает, а вас с Соней я повезу.

Нет, нет, не надо, мы не хотим вас обременять. Тем более, нам нужно будет ехать в Ефремов, а это далеко, – запротестовала Екатерина Михайловна, но Гордей Никифорович настоял на своём решении.

Всё, уважаемая барыня Катерина Михална, как я решил, так и будет. Я тут хозяин, а значит, как быть, решаю тоже я.

Гордей, а как же… нежели суседи-то увидят тебя, что ты вместе с барынями… – несмело и с испугом в голосе заговорила Марфа, но оборвала себя на полуслове и виновато взглянула на Екатерину Михайловну, та молчала.

Плевать мне на них. И ты тоже поедешь вместе с нами. Мы же с тобой давно собирались съездить в Никольское на могилу сына, вот и съездим, заодно и на могилу барина нашего сходим. А теперча давайте помолимся и пора ложиться спать, время позднее, вон на улице уже темнеет. Завтра рано вставать, – сказал Гордей.

Екатерине Михайловне хозяева уступили свою постель, Марфа Антоновна постелила себе на сундуке, а Софье на печи. Гордей и Авдей ушли спать на сеновал.

Погоди, Марфа Антоновна, не ложись, давай с тобою вечерние молитвы почитаем, – попросила Екатерина Михайловна.

Давайте, барыня.

Софья тоже молилась вместе с ними, но слова молитвы постоянно сбивались и путались у неё в голове приходившими воспоминаниями о Николае. Он вновь представлялся перед её мысленным взором важным и напыщенным, со сведёнными для солидности к переносице бровями. Именно таким, каким она его увидела при их первой встрече. Ещё представлялся сидящим на земле, беспомощным и плачущим, с согнувшейся спиной и вздрагивающими плечами. И именно такого – беспомощного и плачущего, Софье было очень жалко, так жалко, что она вновь, как и в прошлый раз, почувствовала желание обнять его и прижать к себе. Прижать, чтобы успокоить и утешить его, своею любовью облегчить его душевные страдания. Любовью?! Услышав в себе это слово – любовь, Софья испугалась. «Нет, нет, только не это. Посочувствовать Николаю, найти добрые для него слова и всё, этого будет достаточно», – так считала она, но полюбить его? Полюбить его она не сможет. «Это – не любовь, это что-то иное, – решила Софья. – Тогда что это? Что это за чувство, которое тревожит меня? Не даёт мне покоя? Что это?» – стала задаваться она вопросами и не находила ответа.

После вечерней молитвы Софья влезла на печь. Днём печь была истоплена, но к вечеру начала остывать, и было не слишком жарко. Екатерина Михайловна и Марфа Антоновна не разошлись по своим постелям, а присели на длинную скамью и завели неспешный, тихий и задушевный разговор. На улице уже окончательно стемнело, и в комнате горела свеча. Софье не спалось, в голову приходили различные мысли, и о посещении на следующий день их бывшего имения, и об их возвращении в Елец, и о болезни Екатерины Михайловны, но чаще других ей приходили мысли и воспоминания о Николае. «Где он сейчас? Что делает? Как пережил известие о смерти брата? А может быть, его отправили воевать с теми военными, которые убили Акимку? А может быть, он тоже сейчас думает обо мне?» – стала мысленно задаваться Софья вопросами глядя на мерцающий огонёк свечи.

–… Дюже нехорошо с вами поступили мужики-то, дюже нехорошо. Не по совести. Ни вы, барыня, ни упокойный барин никогда зазря не забижали ни мужиков, ни баб. А они вона что сотворили – взяли и ваш дом сожгли, – донёсся до слуха Софьи голос Марфы.

Мне было очень страшно в тот раз, когда мужики в наше имение приехали с бадьями керосина, – тихо отвечала ей Екатерина Михайловна. – Думала, страшнее ничего уже не будет в жизни, а когда увидела, как солдаты застрелили убегающего мальчика, испугалась ещё больше. Поверишь, Марфа, так сильно испугалась, что чуть было в обморок не впала, насилу выдержала это испытание. Как же можно было убить ни в чём не повинного мальчика? – Екатерина Михайловна заплакала. – Ведь, они же все взрослые люди, неужели не видели, что он ещё почти ребёнок? А Сонечка не выдержала, впала в обморок и свалилась кулем. Я как увидала это, чуть жизни не лишилась, спасибо, лекарь рядом оказался, привёл её в чувство. Очень много у меня сил отобрал этот случай, очень много, – вытирая слёзы, тихо говорила Екатерина Михайловна, надеясь, что Софья уже уснула и её слов не слышит, но Софья ещё не спала и всё слышала.

Все испытания нам дадены Богом. Значит так нужно Господу. Помните, барыня… – начала говорить Марфа, но Екатерина Михайловна перебила её.

Марфа, не называй меня барыней, прошу тебя. Я теперь уже никакая не барыня. Называй меня по имени, мы с тобою, поди, погодки, – попросила она.

Хорошо, буду звать тебя по отчеству. Так вот, Катерина Михайловна, когда сын мой Ванька с германской войны вернулся весь газом протравленный, ходил и задыхался, да ты помнишь наверно, вы-то ещё здесь в имении жили…

Помню, конечно, – подтвердила Екатерина Михайловна.

Я тогда думала, что не переживу ентого. Как увижу, бывало, как он задыхаться начинает, руками схватится за горло, ­глаза закатит, так и у меня самой горло перехватывает, и мне тоже дыхать нечем, будто и я вместе с ним тем газом затравилась. А потом, енто уже, когда вас тут не было, он и помер от ентого газу. Так я думала, что не воскресну боле. Но ничего, отпустило. Видать, так Богу угодно, – вздохнула Марфа Антоновна. – А твой-то сыночек как? Жив ли?

Ой, Марфа! Ой, и не спрашивай! Не знаю о нём ничего! Как ушёл на германскую войну, так один раз только дома и появился, в аккурат после того, как новая власть настала. Прибежал ночью грязный исхудавший весь, обовшивленный, в чужой одежде… да ты, Марфа, и сама, небось, помнишь об этом.

Помню, как же не помнить-то! Серафим Аркадич, упокойный, ночью Гордея мово разбудил, говорит: кипяти, Гордей, воду, сыночка свово, говорит, мыть буду. Но я-то сама его и не видала, это мне Гордей мой опосля о нём сказывал. А что же было-то опосля?

Что было? Ушёл он от нас. Той же ночью ушёл. Взял хлеба и ушёл затемно. Боюсь, говорит, что утром увидят меня и как офицера арестуют. Собирался на Дон пробираться. Говорил, там, на Дону, сейчас все наши силы собираются для сопротивления новой власти. И с тех пор ничего я о нём не знаю. Жив ли, нет ли? Ничего не знаю. Если живой, если возвернётся обратно, а и дома-то уже нашего нету, сожгли дом, и отца уже тоже нету, – Екатерина Михайловна тихо заплакала.

Софья тоже помнила ту ночь, когда с войны вернулся Владимир. Она проснулась от шума и, увидев брата, кинулась к нему, начала целовать. А он потом строго-настрого запретил ей говорить, кому бы то ни было, что он домой приходил. И ушёл той же ночью.

Страшное время наступило, страшное! Идёт война, брат на брата пошёл, сын на отца, и никуда от этой войны не схоронишься, – вздохнула Екатерина Михайловна, вытирая слёзы.

Видать, к концу света идём. В писании сказано, как брат на брата войной пойдёт, так свету конец будет, – произнесла Марфа Антоновна. – Бога молить надоть! Он один наш заступник и милосерд! А боле надеяться не на кого, кроме как на Бога…

Вдруг Софья отчётливо увидела, как со стороны маленькой комнаты, из темноты, вышел Акимка. Он подошёл к Екатерине Михайловне и Марфе Антоновне.

Зря вы так, тётенька, говорите, что брат на брата войной пошёл. Я-то вот не пошёл войной на своего брата Кольку, – проговорил он, обращаясь к Марфе Антоновне. Затем повернулся к Екатерине Михайловне. – И вы, барыня, зазря по мне плакали. Я же теперь в небесном отряде живу, и мне там дюже хорошо.

Вдруг Акимка куда-то исчез, а вместо него оказался Серафим Аркадьевич. Он подошёл к печи, внимательно вглядываясь в лицо дочери.

Ты, дочка, спрашиваешь, что это за чувство такое, которое тревожит тебя? Которое не даёт тебе покоя? Это – любовь! Это она пришла к тебе, дочка! – сказал Серафим Аркадьевич и улыбнулся. – Ты береги её, дочка, эту свою любовь! – сказал он. Затем развернулся и направился к Екатерине Михайловне и Марфе Антоновне.

Папа! Папа! Ты, оказывается, живой?! Я так рада, что ты вернулся к нам! Постой же, не уходи! – Софья хотела слезть с печи и подбежать к отцу, чтобы обнять его и остаться с ним, но, вставшая со скамьи Марфа Антоновна подошла к печи и преградила ей дорогу.

Ты не мешай им. Пусть они поговорят друг с другом, ведь они так долго не виделись! – сказала она.

Софья послушалась Марфу Антоновну и осталась лежать на печи, изредка лишь наблюдая за счастливыми, улыбающимися родителями.

Мама, ты так давно не улыбалась! Я очень рада за вас с папой! Рада, что вы опять вместе! – воскликнула она.

Да, Сонечка, мне сегодня как никогда радостно! Ты знаешь, Сонечка… Сонечка… Сонечка…

Софья проснулась от того, что Екатерина Михайловна трясла её за руку. Софья очнулась, приоткрыла глаза.

Сонечка… просыпайся, уже утро.

Я так хорошо спала, и мне приснился удивительный сон, как будто…

Сонечка, потом расскажешь о своём сне. Вставай, нам пора собираться в дорогу. Гордей Никифорович уже запряг лошадь.

Перекусив наскоро варёной картошкой и квасом, выехали со двора.

* * *

День выдался пасмурным и ветреным. После мягкой пролётки отца Александра, на крестьянской подводе ехать было неудобно и жёстко, несмотря на то, что Гордей телегу застелил соломой. «Чтобы барыням ехать было не дюже жёстко, а уж мы-то люди привыкшие», – сказал он.

А где же дядя Авдей? – поёживаясь на прохладном ветру, спросила Софья.

Уехал в Ехрем спозаранку.

Телега тряслась и дребезжала, особенно по булыжной дороге, но когда съехали на дорогу просёлочную, ехать стало мягче. Ехали недолго. Проехав поле, спустились в балку и уже на подъёме увидели лес, у которого и находилось имение Рязановых. Чем ближе подъезжали к бывшему имению, тем всё больше и больше Екатерину Михайловну и Софью охватывали воспоминания, а в душу и сердце вкрадывались тревожные чувства.

Гордей подстегнул лошадь, и та пошла рысью по траве, буйно разросшейся на некогда шумной и бойкой дороге к имению. Проехав мимо заросшего ряской пруда, возле которого Софья впервые испытала радостные чувства от первого поцелуя, мимо начавшего уже заиливаться колодца, оказались на территории бывшей усадьбы.

Ну, вот и приехали, барыня, – тихим голосом сказал Гордей, останавливая лошадь.

Екатерина Михайловна сидела какое-то время на телеге, глядя тяжёлым взором на свои бывшие владения, затем не без помощи Софьи сошла на землю. Имение своей заброшенностью печалило взгляд Екатерины Михайловны. На месте жилого дома из-под густой травы ещё кое-где виднелись остатки стен, от людской избы, в которой жили Фроловы, не осталось ничего, кроме дико разросшейся крапивы, где едва угадывался развалившийся фундамент. Чуть в стороне, ближе к лесу, сиротливо стоял нетронутый пожаром с обвалившимися кое-где стенами и крышей, так же заросший дикотравьем, скотный двор. Взяв, вмиг ссутулившуюся и ещё больше осунувшуюся, мать под руку, Софья пошла вместе с нею к развалинам жилого дома. Долго стояли подле развалин. Словно приветствуя бывших хозяек, на ветру кивал им головой чертополох.

Ну, здравствуй, наш милый дом! – тихим голосом произнесла Екатерина Михайловна.

Злости или обиды на людей, спаливших их дом, разгромивших усадьбу, сломавших жизни, в душе и на сердце уже не было – всё ушло со временем, – осталось лишь сожаление об утраченном счастье. Глядя на развалины, обе плакали. Стоявшая чуть поодаль от них – чтобы не мешать хозяевам – Марфа Антоновна тоже плакала. Гордей сидел в телеге, тяжело опустив голову, лишь изредка переводя взгляд с плачущих женщин на развалины дома. Небо потемнело, усилившийся ветер гнул ветки акации, шумел в лесу листьями деревьев, оживились назойливые мухи. Они кусали лошадь, и та, очумевшая, отмахивалась от них хвостом, мотала головой, взбрыкивала ногами и пыталась утащить куда-то в сторону телегу, но Гордей то и дело натягивал вожжи и останавливал её. Наконец он слез с телеги и подошёл к Екатерине Михайловне.

Пора в дорогу, барыня, а то, похоже, что дождь скоро начнётся, кабы он нас в поле не застал. Кабы нам до Никольского успеть, а там, глядишь, и укроемся где, – сказал он.

Да, да, Гордей Никифорович, едем, – ответила ему Екатерина Михайловна. – Дай, милый, нам ещё немножко побыть здесь, – попросила она, после чего взглянула на Софью. – Вот, Сонечка, и побывали мы с тобою дома. Вот здесь я тебя и Володеньку в люльке качала, – указала она рукой в сторону разросшегося чертополоха. – А вон там была детская, в которой вы с Володенькой играли. Помнишь, Сонечка, как вы с Володенькой играли вон в той комнате, которую ваш отец выделил под детскую? Она с южной стороны и была самая светлая, потому что в неё всегда светило солнце. Это вы уже как постарше стали, так по разным комнатам разошлись. Эта светлая так и осталась твоею, а Володеньке досталась вон та, – Екатерина Михайловна указала на торчавшие из густой травы почерневшие и полусгнившие брёвна чердачного перекрытия. – Помнишь, Сонечка, как он с германской войны пришёл ночью грязный в чужой одежде и сказал, что нет больше ничего, ни царя, ни отечества, что всё – рухнуло? Помнишь? А потом он ушёл тайно ночью, на Дон ушёл. А потом нас сожгли. Помнишь, Сонечка? А как же… как же он нас найдёт теперь? Ведь мы же уехали отсюда… А Володенька-то… он как же? – Екатерина Михайловна взглянула на Софью тревожным взглядом. Та отметила про себя, что мать очень сильно осунулась и ещё больше состарилась, за одно мгновение – состарилась. Как же она была против этой поездка на Птань, зачем только согласилась?!

Гордей и Марфа переглянулись, затем взглянули на Софью, та испуганно смотрела на мать.

Пора, барыни, ехать, погода портится, – произнёс Гордей.

Мама, пошли нам пора ехать, – Софья взяла мать под руку и чуть ли не силой повела к повозке.

Идёмте. Пусть Серафим Аркадьевич с Володенькой нас тут дожидаются, – тихо произнесла Екатерина Михайловна и, придерживаемая Софьей и Марфой Антоновной, пошла к повозке. Перед тем как сесть в неё, остановилась и обернулась. – Дайте взгляну, ведь в последний раз вижу, – сказала она с грустью в голосе. Постояла какое-то время, затем наложила на себя крестное знамение и низко поклонилась своему бывшему имению. – Поехали, – проговорила дрогнувшим голосом и с помощью Софьи влезла в телегу.

Всю дорогу до Никольского кладбища Софья наблюдала за матерью. Она была напугана её состоянием. Екатерина Михайловна сидела, молча, устремив взор в землю. Лишь однажды, когда вспыхнула молния и где-то совсем рядом громыхнуло, она подняла голову.

Гроза, – сказала Екатерина Михайловна, неизвестно к кому обращаясь.

Свят, свят, свят, – произнесла Марфа Антоновна и, взглянув в небо, перекрестилась. – Ежели гроза займётся, то енто надолго, – проговорила она.

Да, грозы у нас – долгие, – тихим голосом и, не поднимая от земли взгляда, произнесла Екатерина Михайловна.

Тем временем со стороны Придонья возницу догоняли чёрные дождевые тучи, они были тяжёлые и висели низко над землёй, отчего сразу сделалось сумрачно, усиливающийся ветер со степи принёс холодные преддождевые запахи, всё говорило о том, что вскоре должен пойти сильный дождь.

На кладбище успели до дождя. С момента похорон Серафима Аркадьевича прошло уже около двух лет, и по обеим сторонам тропинки появилось немало новых свежих холмиков. Многие могилы были неухоженные, а иные и вовсе заросли травой. Могилу Серафима Аркадьевича искали долго. Гордей Никифорович шёл первым, приминая сапогами траву. Следом за ним, с трудом шла поддерживаемая Софьей Екатерина Михайловна, замыкала шествие Марфа Антоновна.

Берёзка тама, у его могилы, должна быть, – проговорил Гордей, возвратившись от очередного могильного холмика.

Так вон же они – берёзки. Ты уже сколь их обошёл, – с укором произнесла Марфа.

То не те берёзки, – ответил жене Гордей. – А ну-ка, можа, вон та, – устремил он взгляд в сторону одиноко стоявшей берёзы. Долго рассматривал ствол дерева, затем махнул рукой. – Вот она та самая берёзка, тута барин схоронен, – указал он рукой на заросший травой могильный холм, после того, как все подошли к дереву.

А ты не ошибся, Гордей Никифорович? – спросила у него Екатерина Михайловна.

Никак нет, барыня. Вот глядите, видите тута зарубка на дереве? – спросил он, указывая на едва заметную зарубку на стволе берёзы. За два года дерево выросло, но зарубка всё же видна. – То я сделал топором, чтобы по зарубке могилку барина сыскать можно было бы.

Екатерина Михайловна долго рассматривала ствол дерева, а затем перевела взгляд на покосившийся могильный крест. Гордей перехватил взгляд барыни, быстро подбежал к кресту и начал поправлять его.

Виноватый, барыня, не доглядел, – сказал он.

Будет тебе, Гордей, – махнула рукой Екатерина Михайловна и опустилась перед заросшим травой бугорком на колени. Руками разгребла траву и начала водить ими по могильному холмику, словно гладя его. – Ну, здравствуй, Серафим. Не обижайся на меня, что долго не приходила к тебе, нынче нам не до того, – сказала она, и на её глаза навернулись слёзы. Софья стояла рядом, она тоже тихо плакала.

Пущай барыни одни побудут, с барином пообчаются, – обращаясь к жене, тихо, почти шёпотом, произнёс Гордей, отводя её в сторону.

В этот момент прямо над их головами вновь полыхнула молния, с треском разверзлись небеса, и хлынул проливной дождь. Он был такой силы, что одежды вмиг стали насквозь мокрыми, земля пропиталась водой до такой степени, что возле могилы Серафима Аркадьевича образовалась большая пузырящаяся лужа, в которой на коленях продолжала стоять Екатерина Михайловна. Полы её шляпки под упругими струями дождя обмякли и опустились, вуаль прилипла к мокрому лицу. Софья, спрятавшись под кронами берёзы, прижалась к стволу дерева, одежда её так же была мокрой. Гордей бросился к барыням, снял на ходу с себя промокший пиджак и накинул его на плечи старой барыни.

Катерина Михална, вставайтя, ступайтя быстро под дерево, укройтеся тама, – заговорил он, пытаясь поднять барыню с земли, но та не подчинилась ему.

Серафим, любимый, прости меня! Не сердись на меня, Серафим, я перед тобою ни в чём невиноватая! Я теперь живу далеко отсюда, а потому, Серафим, долго не могла прийти к тебе, – сквозь шум дождя, услышал Гордей Никифорович причитания Екатерины Михайловны, её лицо было мокрым от дождя и слёз.

Барыня, вставайтя, а то не ровён час и захворать недолго, вставайтя, Катерина Михална, – Гордей продолжал делать попытки поднять с колен Екатерину Михайловну, но один никак не мог сделать этого. – Марфа, помоги мне, – крикнул он жене. Вместе с Марфой Антоновной на помощь Гордею Никифоровичу бросилась и Софья. Все вместе они подняли Екатерину Михайловну с земли, подол её платья был мокрым и, несмотря на то, что вокруг могилы Серафима Аркадьевича была разросшаяся густая трава, грязным. Екатерину Михайловну подвели под ветви берёзы, и все вместе прижались к стволу дерева, но это не спасало их от ливня.

Проливной дождь лил с четверть часа, затем стал постепенно ослабевать, небо просветлело, из-за туч выглянуло солнце, и дождь ушёл в сторону Верхоупья, окрасив напоследок небосвод радужным разноцветьем. Промокшие до нитки Рязановы и Фроловы постояли ещё небольшое время под кронами берёзки, затем перекрестились, поклонились могиле Серафима Аркадьевича и направились к подводе. Мокрая лошадь отфыркивалась и щипала омывшую дождём траву.

Дождь-то нынче быстро прошёл, а я подумал, что теперча надолго затянет, – поёживаясь, произнёс Гордей, усаживаясь в телегу. На могилку сына Фроловы в этот раз решили не ходить, так как все были вымокшие от дождя.

Обратная дорога на Птань показалась короче, приехали быстро и, войдя в избу, Гордей Никифорович затопил печь.

Сейчас, барыни, потеплее будет. Сейчас печку затопим, и вы согреетесь, да и одёжку свою просушите, – проговорил он, подкладывая в печь дрова.

У Екатерины Михайловны начался кашель. Первые его признаки проявились ещё на обратной дороге от Никольского. Тогда, сидя в телеге, Екатерина Михайловна тихонько и редко покашливала, а потому на её кашель никто не обратил никакого внимания, но сейчас, в избе Фроловых, её кашель усилился, стал громким и с гудом. И чем чаще у неё стал проявляться кашель, тем тяжелее ей становилось дышать. Софья не на шутку испугалась за мать.

Ничего, ничего, барышня, вот сейчас печка протопится, ваша матушка согреется, и кашель от неё отступит, – начал успокаивать Гордей Никифорович Софью.

Но кашель не отступал. Вдобавок ко всему у Екатерины Михайловны поднялась температура, и у неё начался озноб. Марфа Антоновна долго копалась в сундуке, а затем достала из него свою одежду.

Не побрезгуй, Катерина Михайловна, она чистая, я её только тритёдни как постирала, – сказала она, протягивая Екатерине Михайловне свежую одежду, а мокрую одежду Екатерины Михайловны разложила на печи для просушки.

Софья не стала переодеваться. Она отказалась от предложенной ей одежды и, подойдя к ещё не успевшей прогреться печи, прислонилась к ней спиной, заложив руки за спину. Трясущуюся словно при лихорадке Екатерину Михайловну прямо в одежде уложили в кровать и накрыли тёплым лоскутным одеялом, но это не помогло, её продолжало трясти. Гордей постоял некоторое время в раздумье, почесал голову, а затем достал свой зимний тулуп и укрыл им Екатерину Михайловну. Та успокоилась, задышала ровнее и то ли уснула, то ли впала в забытьё.

Ну вот, барышня, матушка ваша, похоже, уснула. Сейчас поспит и вся хворь от неё отступится, – сказал Гордей, обращаясь к Софье. Затем перевёл взгляд на жену. – Чего стоишь как укопанная? Иди, накрывай на стол, чай не видишь, что барышня проголодалась?

Нет, нет, я не голодна, спасибо вам, Гордей Никифорович, – запротестовала Софья, но Гордей взмахом руки дал понять, что спорить с ним бессмысленно, и Марфа Антоновна начала хлопотать у стола.

Софья была встревожена состоянием матери, но до поры скрывала свои чувства, до той поры, пока Екатерина Михайловна не начала на кровати метаться и что-то бормотать. Все прислушались к её словам. «Серафим…. Не сердись… никого, Серафим… Володенька, там Сонечка… Володенька, не уходи, я всё знаю… и Сонечка тоже… я не хочу… там, в Евангелие», – бессвязно проговаривала она слова, при этом тулуп и одеяло были сброшены ею на пол. Вся мокрая от пота, Екатерина Михайловна металась на кровати, растрёпанные седые волосы закрывали лицо, к взмокшему телу липла одежда. Она мотала головой из стороны в сторону, облизывала языком пересохшие губы и стонала.

Бредит… видать, жар у ей сильнай, надоть за лекарем идтить, – вполголоса проговорила Марфа Антоновна. – Господи, боже ты наш, спаси нас грешных, сохрани и помилуй, – крестясь, запричитала она. Затем повернулась к мужу. – Гордей, иди за лекарем.

Тот покивал головой и вышел из избы. Перепуганная Софья взяла табурет, присела у изголовья матери и взяла её за руку.

Мамочка, миленькая моя, посмотри на меня… ну, пожалуйста, посмотри на меня, – просила Софья, прижав материнскую руку к своим губам и целуя её, но Екатерина Михайловна не слышала дочь, она продолжала бессвязно выговаривать слова и, словно огнём, рукой обжигала Софье губы.

«Там… яма… там… твоя кроватка… Володенька, там яма… Серафим там яма, Серафим… Сонечка, мне страшно», – говорила Екатерина Михайловна.

Мамочка, миленькая моя, не бойся ничего, я с тобой, я здесь рядом, – тихо говорила Софья со слезами на глазах.

Марфа Антоновна тоже плакала.

Дык, куды ж енто Гордей-то делся? Чай провалился он что ли? Чего ж он лекарая-то никак не приведёт?! – возмутилась она. Затем смочила холодной водой рушник и приложила его ко лбу Екатерины Михайловны. – Щас, щас, Софья, маме твоей полегше будет.

Гордей возвратился через полчаса. Прошёл в избу и остановился молча.

Ну, что стоишь-то как истукан? Лекарь-то где? – не выдержала Марфа.

Нету лекаря, – ответил Гордей и, словно был виноват в том, опустил голову.

Как нету?! А куды ж он делся? – удивилась Марфа.

Взяли его на войну, чтобы раненых лечил, – ответил Гордей, и после его слов все замолчали.

Ах ты, господи боже наш, чего же это они последнего лекаря у нас забрали?! – всплеснула руками Марфа. – Нужлишь других лекарей у них не нашлося? Ах ты, господи боже наш… Чего же теперча делать-то? – запричитала она.

Екатерина Михайловна тем временем успокоилась. Намоченный водой и приложенный ей ко лбу рушник помог, и она уснула.

Марфа Антоновна порадовалась этому и пошла накрывать на стол.

Иди, сядь, поешь, – шёпотом, боясь разбудить Екатерину Михайловну, предложила она Софье, но та отказалась.

Повздыхав, хозяева ушли заниматься своими домашними делами. Они выходили из избы и вновь возвращались, периодически подходили к кровати, глядели на Екатерину Михайловну – не проснулась ли – и, убедившись, что спит, вновь уходили по своим делам. Софья всё это время продолжала оставаться рядом с матерью. Ближе к вечеру, когда Фроловы уже завершили свои дела, Екатерина Михайловна проснулась. Приподняла голову, осмотрелась.

Мамочка, ты проснулась? Как ты себя чувствуешь? Я очень за тебя испугалась, тебе лучше? – спросила Софья, припадая к матери и обнимая её.

Да, Сонечка, мне лучше, – ответила дочери Екатерина Михайловна, однако продолжая при этом тяжело и хрипло дышать.

Барыня проснулась, – проговорил Гордей, обращаясь к хлопотавшей у печи жене. – Надо бы её покормить.

Да, да, я сейчас покормлю её, – ответила мужу Марфа и, подойдя к кровати, взглянула на Екатерину Михайловну – Проснулась, Катерина Михайловна? Я сейчас… я тут молоко вскипятила…сейчас и хлебушка… горячего молочка-то… глядишь, хворь и отступитца, – начала бормотать Марфа, продолжая хлопотать у печи.

Спасибо, тебе Марфа, но я не хочу.

Трохи поесть надоть, да и Софье тоже надоть поесть, – начала настаивать Марфа, поднося Екатерине Михайловне налитое в крынку молоко и кусок хлеба. – А ты чего стоишь? Иди к столу, ешь, – сказала она, обращаясь к Софье.

Та немного поела, а Екатерина Михайловна вновь отказалась от пищи.

Ближе к вечеру, когда хозяева по своим домашним делам вышли из избы, Екатерина Михайловна подозвала к себе Софью.

Сонечка, не видела ли ты мой узелочек? Он был спрятан в рукаве платья, а где он теперь, я не знаю.

Он у меня, мама. Когда ты переодевалась в одежду Марфы Антоновны, то отдала его мне, чтобы я его спрятала. Вот он, – Софья достала из нарукавного манжета платья небольшой узелок и протянула его матери, но та отвела от себя руку дочери.

Не нужно, оставь себе, – тихим и хриплым голосом, проговорила она. – Я в него завернула немного денег на дорогу, тебе их как раз хватит доехать до Ельца. Ещё я в узелке спрятала перстень. Его ещё твоя прабабушка носила. Это наш фамильный женский перстень, он передаётся по наследству, от поколения к поколению по женской линии. Теперь, Сонечка, я передаю его тебе, отныне, этот перстень – твой, – Екатерина Михайловна разволновалась, её бледное лицо покрылось красными пятнами, дыхание стало хриплым и частым. – Постарайся сберечь его, но уж если будет очень трудно, то… продай, – последние слова дались Екатерине Михайловне особенно тяжело. Она замолчала, откинулась на подушку и прикрыла глаза.

Мамочка, а ты… – поняв, причину из-за которой Екатерина Михайловна передаёт ей перстень, Софья заплакала. – Мамочка, не надо…

Не перебивай меня… мне очень тяжело говорить. Слушай и запоминай. Если доведётся встретиться с Володей, то скажи ему, что я его очень любила, а ты…

Мамочка, зачем ты так говоришь?! Не надо так говорить! – Софья прижала руки к груди, слёзы потекли пот её щекам. – Мамочка, миленькая моя… не надо, прошу тебя, не говори так.

Не перебивай меня и слушай. А ты, если встретишь хорошего человека, выходи за него замуж, – продолжила говорить Екатерина Михайловна. Переведя дух, она замолчала, и стала пристально смотреть на дочь, словно старалась запомнить её. И Софья тоже молчала и смотрела на мать. И это молчание продолжалось довольно долгое время. – Подойди ко мне, – наконец-то произнесла Екатерина Михайловна. Софья подошла к матери и склонила к ней голову. – Прости меня, если когда-то и чем-то обидела тебя, – Екатерина Михайловна тяжело задышала. – Будь счастлива, Сонечка, храни тебя Бог! – выдавила она из себя и, осенив Софью крестным знамением, поцеловала её в лоб. – А теперь иди, ложись спать, и я тоже посплю, а то я очень устала, – Екатерина Михайловна прикрыла глаза и отвернулась от дочери. Но Софья не отходила от матери. Наоборот она присела на край кровати.

Мамочка, миленькая, обещай мне, что мы с тобой обратно в Елец вместе поедем? Обещаешь? Ведь ты не оставишь меня здесь одну? – со слезами на глазах начала спрашивать у матери Софья.

Обещаю, – тихо произнесла, почти простонала Екатерина Михайловна. – Иди спать, и я тоже посплю… я очень устала, – еле слышно проговорила она.

Софья укрыла мать одеялом и ушла. Забралась на печь, но уснуть долго не могла. Ещё не спала, когда в избу со двора вернулись хозяева, подошли тихонько на цыпочках к лежавшей на кровати Екатерине Михайловне, заглянули ей в лицо и, убедившись, что спит, заговорили друг с другом шёпотом. Уснула Софья после того, как Марфа Антоновна, помолившись на ночь, погасила маленький огонёк лампадки, и комната наполнилась густой чернотой.

Этой ночью Екатерина Михайловна умерла. Её остывшее тело обнаружила рано утром Марфа. Она начала было голосить по-бабьи, но вскочивший с лавки Гордей пресёк её.

Тихо ты, баба! – полушёпотом прикрикнул он на жену. – Тихо! Барышню напужаешь! Иди, разбуди её, но только тихонько, – приказал он.

Спросонья Софья не сразу поняла, о чём говорит ей Марфа Антоновна, а когда окончательно проснулась и до неё дошёл смысл услышанного, её охватил ужас. Она буквально спрыгнула с печи и на ватных ногах подошла к мёртвой матери. Екатерина Михайловна лежала на спине со сложенными на груди руками. Её обескровленное лицо было спокойным и умиротворённым, и Софье показалось, что мать спит. И лишь слегка заострившийся кончик носа выдавал в Екатерине Михайловне усопшую. Софья подошла к матери ближе и, пересилив себя, дотронулась до её руки. Тут же, словно обжигаясь о мертвенно-холодную руку матери, отдёрнула свою руку и в ту же секунду зарыдала и опустилась у кровати на колени.

Не плачь, Софья, не плачь. Ничего мы теперь слезами не исправим. Видно, так Богу угодно, – тихим голосом произнесла Марфа Антоновна, поглаживая ладонью Софье растрёпанные волосы.

Похоронили Екатерину Михайловну вопреки христианским обычаям в тот же день рядом с мужем на Никольском кладбище. Пока Марфа Антоновна с соседской старушкой обмывали покойницу, Гордей отвёз двух деревенских мужиков на кладбище и показал им место, где нужно рыть могилу, а сам вернулся домой. Покряхтывая влез на чердак и, вздыхая, стащил оттуда дубовый гроб.

Для себя домовину берёг, да, видать, рановато мне ещё. Видать, придётся ещё поглазеть на свет божий, пока для себя новую домовину не срублю, – с сожалением в голосе проговорил он.

За неимением посмертного белья хоронили Екатерину Михайловну в её поношенной одежде, лишь вместо шляпки с вуалью повязали ей на голову Марфин новый платок. Пока сама Марфа готовила для поминок кутью, Гордей уехал в Сергиевское за священником. Софья стояла у гроба матери и под мерцание свечи слушала, как неизвестная ей местная старушка читала Псалтирь. По приезду Гордея Никифоровича и священника, гроб загрузили в телегу и увезли в Никольское. Священник отпел Екатерину Михайловну и предал её тело земле. Софья уже не плакала – выплакала все слёзы, лишь при прощании с матерью упали несколько капелек слёз на материнское лицо в то время, когда она нагнулась над гробом, чтобы поцеловать её лоб, да когда закапывали её мужики, смахнула Софья с ресниц навернувшиеся слезы.

Всю обратную дорогу на Птань Софья сидела в телеге, опустив голову и ни с кем не разговаривая. Она находилась в удручающем состоянии, совершенно не представляя себе своё возвращение в Елец без матери, не зная, как обратно добираться до Ельца, да и вообще, не понимая, как жить дальше?! По возвращении с кладбища Гордей Никифорович затопил печь, а Марфа Антоновна затеплила лампадку и пригласила всех к столу помянуть усопшую.

Что теперча думаешь делать, Софья? – жуя кутью, спросил у неё Гордей Никифорович.

В Елец поеду, – вздохнув, ответила та.

А хоть и у нас оставайся, живи с нами. Своих детей у нас теперча нету, вот и будешь нам с Марфою дочкой, – предложил он.

Спасибо вам, Гордей Никифорович, но я поеду в Елец к дяде.

Ну, гляди, как знаешь.

До Ельца дорога-то неблизкая, как же ты добираться будешь? – спросила Марфа Антоновна.

Я не знаю… как-нибудь доеду, – Софья пожала плечами.

Ей не хотелось ни с кем разговаривать, хотелось побыть одной. Но у неё не было такой возможности. Встать из-за стола и выйти из дома она не могла, боялась, что Гордей Никифорович и Марфа Антоновна это воспримут как дерзость, неуважение и даже барское высокомерие к ним, к простолюдинам. И не поддерживать разговор с радушными хозяевами она тоже не могла, а потому продолжала сидеть за столом и отрешённо отвечать на вопросы. Гордей Никифорович внимательно взглянул на жену, а затем перевёл взгляд на Софью.

Ну, в Ехрем я тебя отвезу, а там сядешь на поезд, – сказал он.

Спасибо вам, – тихо ответила Софья.

Спать в этот вечер она легла рано, но долго не могла уснуть. Уже когда засопели во сне хозяева, когда вволю налаялись и замолчали в крестьянских дворах деревенские собаки, и когда на тёмном небосводе взошла круглоликая луна, на Софью навалился крепкий и глубокий сон. В эту ночь она во сне увидела лежавшую в гробу мать, но мать почему-то лежала с открытыми глазами и из гроба смотрела на Софью. Увидела свой горящий дом, а рядом с домом смеющегося отца. Ещё ей снилось её детство. Живые и радостные родители, они с братом, беззаботно играющие вместе с крестьянскими детьми в своём барском имении, снился укатившийся в пруд мяч и ещё приснился, целующий её в кустах, Сашка Тихонов. Затем Сашка куда-то ушёл, а к пруду на коне прискакал Скворцов Николай. Конь стал пить воду из пруда, а Николай слез с коня, подошёл к Софье и протянул ей руку.

Разбудил Софью рано утром Гордей Никифорович.

Вставай, Софья, собирайся, я отвезу тебя в Ехрем, а то опосля мне некогда будет, – сказал он.

Софья поднялась быстро. Умылась под рукомойником, заправила волосы, отказалась от предложенного ей завтрака и вышла на улицу, где её уже поджидал сидевший в телеге Гордей Никифорович. Марфа Антоновна сунула Софье в руку узелок с едой и перекрестила в дорогу. Софья поклоном поблагодарила Марфу Антоновну и села в телегу. Гордей подстегнул лошадь вожжами, и они выехали со двора. Почти сорок вёрст до Ефремова проехали, как показалось Софье, очень быстро, почти не разговаривая друг с другом. В Ефремове были после полудня, у здания вокзала Гордей натянул вожжи и остановил лошадь, Софья слезла с телеги, оправила платье.

Ну что, Софья, может всё-таки, возвратишься назад и останешься жить с нами? – спросил он.

Нет, я уже решила – поеду в Елец.

Ну, тогда… ежели чего было не так, не поминай нас лихом… мы с Марфою – люди простые.

Спасибо вам за всё, Гордей Никифорович, – Софья поклонилась Гордею и медленной походкой направилась к дверям здания вокзала.

«Как же ты, девка, теперча одна-то жить будешь? Ни дома у тебя, ни заработка, ни людей близких с тобою рядом никаких нету. Ну да ладно, можа, всё образумится. Дай бог тебе счастья», – мысленно рассуждал Гордей, провожая Софью взглядом. Дождавшись, когда она вошла в здание вокзала, он стеганул лошадь и отправился в обратный путь.

* * *

В этот раз в здании вокзала было не так многолюдно, как во время их с Екатериной Михайловной приезда. Софья осмотрелась, увидела открытое окошко кассы и подошла к нему. Беззаботно достала из-за манжеты рукава платья узелочек с деньгами и, не осмотревшись по сторонам, развязала его.

Мне один билет до Ельца, – сказала она, протягивая кассиру деньги. В другой руке она держала два узелка – один большой с едой, а другой маленький, в котором находился перстень.

Кассир, средних лет полноватый мужик с рыжими усами и бакенбардами, взглянул на Софью удивлённо.

Нынче до Ельца поездов нету, не ходють, – сказал он.

Как это нету? – удивилась Софья. – Почему не ходят? – спросила она.

Не ходють из-за вагонных нагромождений на станции Бабарыкино и из-за обострения обстановки на южном фронте, – ответил ей кассир.

А когда же они будут ходить?

Когда будут расчищены на путях нагромождения и улучшится обстановка на южном фронте.

А… а когда она улучшится? – невпопад спросила Софья.

А кто её знает, когда оно всё это улучшится?! – пожал плечами кассир.

Софья отошла от окошка кассы и остановилась в нерешительности. Она не знала, что ей нужно делать и как поступить в сложившейся ситуации. Она вновь беззаботно развернула узелок и убрала в него деньги. Она совершенно не обращала никакого внимания на окружавших её людей, и не заметила, как стоявший поодаль от неё длинный худощавый мужик, с густой чёрной бородой и лохматой головой, внимательно наблюдал за ней. Наблюдая, он успел хорошо рассмотреть в узелочке и деньги, и перстень. Дождавшись, когда Софья спрятала узелочек за манжету, он отошёл от неё и направился к стоявшему у окна низкорослому бородатому мужику с такой же, как и у него, лохматой головой.

Вон та рыбка с икрой, – тихим голосом процедил сквозь зубы длинный, указывая взглядом на Софью.

Понял, не своди с неё глаз, – также тихо ответил ему низкорослый и отвернулся к окну.

Побыв ещё некоторое время на вокзале, Софья вышла на улицу и направилась в церковь Покрова, где они с Екатериной Михайловной провели ночь по приезду в Ефремов, в на­дежде получить помощь от отца Александра. Софья уже хотела войти в церковь, как из неё фактически навстречу ей вышел пожилого возраста мужчина. Он запер дверь на замок и, увидев стоявшую рядом Софью, взглянул на неё.

Тебе чего надо? – спросил он.

Мне нужно увидеть отца Александра, – ответила ему Софья.

Нету его.

А где же он?

Мужчина немного помолчал, осмотрел Софью с головы до ног, затем огляделся вокруг и, понизив голос, ответил:

Должно быть, в тюрьме. Забрали его.

Как в тюрьме? За что забрали?

Сын его к белым сбёг. Ежели он тебе дюже нужен, то ступай в тюрьму, можа, там разрешат тебе с ним повидаться. Назовёшь там его фамилию – Лампадьевский, чтобы не спутали, а то там нынче много священников сидят.

Отойдя от церкви, Софья остановилась. Теперь идти ей было совершенно некуда. Постояла немного в раздумье и бесцельно побрела медленной походкой по улице. Было около двенадцати часов пополудни, день стоял теплый и безветренный. Мимо Софьи шли люди. Они спешили по своим делам, и никому до неё не было никакого дела. Никому, кроме двух бородатых с лохматыми головами мужиков, один из них был высоким, а другой низкорослым. Так же, как и Софья, они шли неспешной походкой от здания вокзала и внимательно наблюдали за ней. Наконец, выждав удобный момент, когда уже заканчивалась улица и рядом с Софьей никого не было, они ускорили шаг и вплотную подошли к ней. Низкорослый остался позади неё, а высокий забежал вперёд, преградил ей дорогу и достал нож.

Деньги давай и драгоценность! Быстро! Не то зарежу! – тихо и зловеще сквозь зубы процедил он и направил лезвие ножа к лицу Софьи.

Та испугалась и что было силы, закричала: «Ма-а-ма-а-а-м-м-м…», – стоявший сзади неё низкорослый зажал Софье рот грязной, пропахшей табаком ладонью. Софья замотала головой из стороны в сторону и начала отбиваться от напавших на неё мужчин. Изловчившись, она укусила за палец грабителя. Тот взвыл от боли и затряс рукой. «Ма-а-а-ма-а-а», – вновь закричала Софья.

Ах ты, жучка, ты ещё кусаться вздумала, – вскричал находившийся позади Софьи грабитель и с силой ударил её рукой по лицу. Софья упала и ударилась коленом о камень, узелок с едой выпал из её рук. Грабитель ещё раз ударил Софью по лицу, а затем схватил её за волосы и начал волочить по земле из стороны в сторону. Софья закричала от боли и ухватилась за руки грабителя. В этот момент бывший впереди высокий грабитель схватил Софью за рукав платья, где за манжетой были спрятаны деньги и перстень, и с силой рванул. Послышался треск рвущейся материи, и в тот же миг в его руке вместе с манжетой оказался заветный узелочек.

Силантий, деньги и драгоценность у меня, бежим! – крикнул он, и в ту же секунду оба грабителя побежали от Софьи. Один из них, тот, которого звали Силантием, пробегая, на ходу наступил сапогом на узелок с едой и раздавил находившиеся в нём картофелины.

Софья, в перепачканном и рваном платье, с растрёпанными волосами, окровавленным коленом и разодранным на колене чулком, сидела на земле и плакала в голос. «Ой, мамочка моя… ой, мамочка моя…», – причитала она сквозь слёзы, слюнявя грязный палец и прикладывая его к ранке на колене, пытаясь таким образом унять боль. Посидев немного и чуть успокоившись, она поднялась с земли и, прихрамывая на больную ногу, пошла на вокзал. В здании было немноголюдно, в основном находились красноармейцы. Софья отошла в дальний от входа угол и присела на лавку. Не имея ни угла, ни денег, ни куска хлеба, к тому же лишившись перстня, который был для неё дорог, как память о матери, Софья не знала, что делать, к кому обратиться за помощью, а потому прикрыла лицо ладонями и горько заплакала. Вытирая руками слёзы, она не сразу обратила внимание на остановившегося рядом с ней красноармейца. Увидев перед собой обутые в ботинки с обмотками до колен ноги, она подняла голову. Перед ней стоял Николай Скворцов.

Это вы, барышня? – удивлённо разглядывая Софью, спросил он. Софья ничего не ответила ему, лишь вновь прикрыла ладонями лицо и пуще прежнего заплакала. Плакала она навзрыд, как плачут маленькие дети. – Почему вы в таком виде и плачете? Вас кто-то обидел? Что с вами случилось? – начал спрашивать Николай.

Моя… мама… вчера… умерла, – начала отвечать ему Софья, всхлипывая при каждом слове.

Терять своих родных – это, конечно, дюже горько. Я это и сам знаю по себе, – после недолгого замешательства изрёк Николай. – Но, почему вы вся грязная с растрёпанными волосами и в рваном платье?

У меня… дядьки… деньги отняли… и мамин перстень.

Какие дядьки?

Лохматые и с бородами.

Как их зовут и где они живут, вы их знаете? – спросил Николай. Софья отрицательно покачала головой. – Значит, вас всё-таки обидели, – скорее констатировал Николай, нежели спрашивал у Софьи.

Николай, мне… надо уехать… в Елец к дяде, но у меня… теперь нет денег, помогите… мне, пожалуйста, туда… как-нибудь уехать, – попросила Софья. Она уже перестала плакать, немного успокоилась и лишь изредка при разговоре всхлипывала.

Я вам, барышня, в этом вопросе ничем помочь не смогу. Елец захвачен белыми. Они от станции Бабарыкино не пошли на Ефремов, а повернули на Елец и захватили его, а на самой станции на путях лежат искорёженные паровозы с вагонами. Вот расчистим пути для проезда поездов, освободим Елец, тогда и поедете к своему дяде. А пока идите домой, – ответил Николай на просьбу Софьи, но та продолжала сидеть, опустив голову, и Николай понял, в чём дело. – Вам, что идти некуда? – спросил он.

У меня в этом городе никого нет. Мы с мамой приезжали на Птань, где у нас было име… – Софья хотела было сказать «имение», но оборвала себя на полуслове, – где мы раньше жили. Мы туда ездили, и там умерла моя мама, а мне теперь идти некуда, – Софья вновь заплакала.

Ну, будет вам, барышня, будет слёзы-то лить, – Николай замолчал, задумался. – М-да, ну и загадку вы мне загадали, – произнёс он и, сняв шапку-шлем, начал чесать в затылке.

Вы идите, Николай, а я тут пока посижу,– вздохнула Софья.

Здрасьте-пожалуйста… идите. Никаких таких идите, буду думать, как вам помочь, – произнёс Николай и замолчал. Спустя минуту, изрёк: – поднимайтесь, пойдёмте, но тут же увидел окровавленное колено Софьи и остановился. – А это что у вас, рана? – спросил он. И не дожидаясь ответа, повернулся к стоявшей поодаль группе красноармейцев. – Иванов! А ну санинструктора сюда, живо.

Слушаюсь, товарищ командир, – ответил Иванов и скрылся среди красноармейцев.

Санинструктором оказалась круглолицая и полноватая средних лет женщина. Одета она была в красноармейскую гимнастёрку и солдатские галифе, только вместо ботинок с обмотками обута была в сапоги. На голове повязан платок, а на плече у неё висела сумка с красным крестом. Она обработала Софье рану на колене и перевязала бинтом.

Всё в порядке, до свадьбы заживёт, – сказала она грубым прокуренным голосом и громко засмеялась. Стоявшие рядом красноармейцы и бесстыдно рассматривавшие оголённую до бедра Софьину ногу тоже засмеялись.

А ну, отставить скалиться! – прикрикнул на них Николай, увидев, как Софья смутилась от солдатского смеха и начала натягивать на колено платье. – Разойтись! Всем привести в порядок себя и оружие! По возвращении каждого лично буду проверять! – приказал он.

Продолжая зубоскалить, красноармейцы нехотя направились в сторону дверей вокзала. – Вы тоже – свободны! – повернулся он к санинструктору.

Та ухмыльнулась криво одними губами, обвела Софью внимательным взглядом, как бы оценивая её внешность, и направилась к остановившимся у двери красноармейцам. Что-то им тихо сказала, и те вновь загоготали. Николай взглянул на них недобро, но промолчал. Поправил ремень, кобуру с револьвером и перевёл взгляд на Софью.

Пойдёмте, барышня, со мной, – сказал он.

Выйдя из здания вокзала, Николай зашагал быстрым шагом, Софья пошла за ним, прихрамывая на больную ногу.

Вы, барышня, не отставайте, мне долго отсутствовать нельзя, – полуобернувшись к ней, на ходу произнёс Николай, увидев, что Софья отстала от него.

Меня Софьей зовут.

А меня – Николаем.

Я знаю.

Долго шли по улице и наконец-то зашли в маленький с низкими оконцами деревянный дом. В доме пахло варёной картошкой, хлебным квасом и затхлостью подгнившей древесины. Дом был разделён на две половинки перегородкой, образуя две небольшие отдельные комнатушки, занавешенные друг от друга шторой. В дальней комнатушке у окна стояла кровать, рядом деревянный со спинкой стул. В этой комнате жил Николай, а в другой жила хозяйка дома – семидесятилетняя Анна Тарасовна. Она находилась дома и, увидев вошедшего Николая с незнакомой ей девушкой, вышла им навстречу.

Баба Нюр, это Софья, – с порога произнёс Николай, указывая на Софью. – Она пока поживёт на моей половинке, – тоном, не терпящим возражения, продолжил он.

Баба Нюра, маленького роста старушка со сморщенным лицом и руками, покивала головой.

А мне-то что, пущай живёть. Сам-то спать с ею будешь ай нет? – спросила она, пожевав губами.

Я пока в сенцах посплю, – подумав несколько секунд, ответил Николай и повернулся к Софье.

Я у бабы Нюры на квартире стою, так что вы, Софья, особливо ни о чём не переживайте, живите тут сколь нужно. А как мы Елец у белых отобьём, так вы сразу и уедете к своему дяде, – сказал Николай и вновь обратился к Анне Тарасовне. – Баба Нюр, там у нас еды ещё немного осталось, покорми Софью, а то она, небось, ничего не ела. Ну, а мне пора на станции быть, – сказал он и направился к двери.

Нет, нет, что вы, не надо, я не голодна, – запротестовала Софья, но Николай перебил её.

Вы, Софья, со мною не спорьте. Мой постой в доме бабы Нюры отплачивает наша Красная армия, а продукты у нас с нею общие, из моего командирского жалования. Так что ешьте всё, чем баба Нюра вас угощать будет, – сказал он и вышел из комнаты.

Спасибо вам большое, Николай, – громко сказала Софья, надеясь, что Николай, хотя и в сенцах, но всё же услышит её.

После его ухода Софья с удовольствием поела приготовленную бабой Нюрой трапезу, а поев, рассказала ей всё, что с ней произошло за последнее время, однако скрыв от неё, что она – дворянского происхождения.

Да-а-а вот приехали вы с матушкой своею за семь вёрст киселя хлебать… – покачала головой Анна Тарасовна.

Скажите, Баба Нюра, а вам Николай рассказывал о своём брате или нет?

Как же не сказывал-то, конечно, сказывал, – вздохнула Анна Тарасовна. – Будь она неладна, ента война. Колька в ентот раз всю ночь на кровати проплакал. Виду не подавал, что плачет, но я-то слыхала. Товарищи яво приходили к яму и успокаивали, даже вина яму предлагали, но он отказалси… сурьёзнай он дюжа… бывалоча, так брови нахмурит, аж мне самой жутко становится. Хороший он, Колька… он у меня ужо почти с полгода как живёт. Полюбила я яво, как родного сына.

Баба Нора, а у вас, что родных нет никого?

Сын мой идей-то на войне, а иде не знаю, давно яво не видала. Жив ли, нет ли, ничего о ём мене не известно. Ишшо дочька у меня есть, но тоже давно не видались. Она замужем и живёт далече, а дед мой помер ещё до германской войны. А ты, что жа теперь, выходит дело, тоже одна осталася?

Почему одна? У меня дядя в Ельце живёт. Ещё есть брат, но он тоже где-то на войне, – вздохнула Софья.

Затем обе замолчали надолго, вспоминая своих родных, разбросанных войной неизвестно куда. Николай в этот день со службы вернулся поздно, но ни Анна Тарасовна, ни Софья ещё не спали. Увидев пришедшего Николая, Анна Тарасовна засобиралась.

Куда ты, баба Нюр, собралась? – спросил он у неё.

Пойду к суседке схожу, у ей и заночую нынче, а ты ложись на мою постелю, неча в сенцах спать, чай не скотина ты.

Опять на картах гадать будете?

А чего же нам? Можа, и погадаем малость.

Гадание – это, баба Нюр, всё поповские предрассудки, – нахмурив брови, проговорил Николай, но Анна Тарасовна только улыбнулась его словам. Она постояла какое-то время у двери, пожевала губами и вышла из дома. Николай и Софья остались вдвоём.

После ухода Анны Тарасовны, Николай молчал, и молчание то затянулось.

А церковь, между прочим, тоже не поощряет гадания, считает это грехом, – наконец-то первой заговорила Софья.

А? Что? Какая церковь? Вы это о чём говорите? – не понял Николай.

Вы сказали, что гадание – это поповские предрассудки…

А вы что же, не согласны со мною? Считаете, что гадание это не предрассудки?

Я согласна с вами, Николай, что гадание – это предрассудки, но не поповские.

А чьи же тогда?

Церковь, она тоже против всякого гадания и считает гадание – грехом, идущим от лукавого.

Вы, Софья, прямо, как моя маманя рассуждаете, – улыбнулся Николай. – Она тоже всегда говорила про грехи и про лукавого. Я-то её особливо не слушал, а вот Акимка тот, бывало, любил её послушать… – вспомнив о брате, Николай замолчал, его глаза повлажнели, и он отвернулся от Софьи. – Идите, Софья, ложитесь спать. Шторку занавесьте и не переживайте, я в вашу половину не пойду, – сказал он.

Софье не хотелось уходить от Николая, ей хотелось ещё поговорить с ним, но ослушаться она его не могла, а потому поднялась со стула и пошла в выделенную ей половину дома.

Спокойно ночи, – пожелала она ему, но тот не ответил ей.

В эту ночь ей долго не спалось. Она слышала, как Николай ещё какое-то время ходил по дому взад и вперёд, как разбирал постель, затем задул лампу, и за шторкой стало темно, услышала, как он впотьмах лёг в постель, вздыхал какое-то время, а потом наступила тишина. Спал ли Николай или не спал, Софья не знала, но догадывалась, что он тоже, как и она, не спал. Незаметно для себя она провалилась в сон, но сон её был неглубоким и чутким. Она то и дело просыпалась, вновь пытаясь уснуть, ворочалась с боку на бок, переживала от навалившегося на неё тревожного чувства, наконец, проснулась окончательно. В комнате было блёкло от лунного света и тихо. За шторкой в другой половине избы во сне сопел Николай. Софья лежала с открытыми глазами и глядела в окно. Вдруг она услышала, как за окном что-то хрустнуло, словно сломали ветку дерева, и в тот же миг, Софья отчётливо увидела в оконном проёме, заслонившие лунный свет, две мужские фигуры, причём одна фигура была высокая, а другая – низкорослая. Фигуры подняли к лохматым головам руки, приставили их ко лбу козырьком и начали пристально всматриваться в глубину избы. Софья сразу узнала своих грабителей, и её охватил ужас. Не помня себя от страха, она закричала что было силы. Фигуры моментально исчезли, а на её крик проснулся Николай. Он вскочил с кровати и опрометью бросился к кричавшей Софье, с силой сдёрнул штору. Софья сидела на кровати, натянув одеяло до подбородка, и продолжала кричать.

Там… там за окном… они… те самые разбойники, что отняли у меня деньги и перстень… они там… за окном… – наконец-то выговорила она, указывая рукой в сторону окна.

Николай бросился на свою половину избы, где у него на кроватной спинке висел ремень, выхватил из висевшей на ремне кобуры револьвер и в одном нижнем белье выбежал из дома. На улице заливалась лаем хозяйская собака, её лай подхватили собаки соседних дворов, и в тот же миг вся улица наполнилась собачьим разноголосьем. У окна никого не было, и Николай вернулся в избу. Лампу зажигать не стал, в темноте убрал револьвер, подошёл к Софье, та продолжала плакать.

Николай, они там за окном, я их видела, наверное, они хотят меня убить, я их очень боюсь, – захлёбываясь слезами, тараторила Софья. – Николай, защити меня от них, – попросила она.

Нет там никого, тебе, наверно, показалось, – произнёс Николай, бросая взгляд на бледно-лунный свет в проёме окна. – Спи и не бойся никого, я рядом, – сказал он и попытался задёрнуть штору, но Софья не дала ему это сделать. Она вскочила с кровати и бросилась к Николаю, дрожа всем телом, прижалась к нему, со страхом взирая на окно.

Коленька, миленький, они там, не оставляй меня одну, прошу тебя, спаси меня от них, они меня хотят убить! – кричала она, от страха трепеща всем телом и называя Николая уменьшительно-ласкательным именем.

Тот растерялся. Не зная, как нужно поступить в сложившейся ситуации, он машинально поднял руки на уровне груди и прижал Софью к себе.

Хорошо, хорошо, я никуда не уйду, не плачь только, – проговорил он, тоже перейдя на «ты».

Незаметно для себя они присели на кровать. Продолжая плакать и трястись, Софья ещё сильнее прижалась к Николаю, и ему в этот момент вдруг стало жалко Софью. Жалко до такой степени, что он, не ожидая от себя самого подобных действий, прижал её к себе и, успокаивая, начал гладить ей волосы, лицо, шею, коснулся плеча её и, словно боясь раздавить его, нежно провёл по нему ладонью. Ощутив в своих объятиях горячее и трепещущее тело Софьи, уловив тонкий запах её тела, её волос, у Николая откуда-то из глубины души возникло чувство то ли жалости, то ли сострадания, то ли ещё чего-то таинственного, неизведанного им доселе и влекущего к ней. Это чувство Николаю вскружило голову, забила молоточками в висках, сдавило горло и залихорадило тело. Оно заставляло прикоснуться к сокрытому, запретному и таинственному.

Не плачь, Софья, и не бойся никого, я не дам тебя в обиду, я буду всегда рядом с тобою, – прерывисто и тяжело дыша, тихим голосом сказал он и ещё крепче прижал Софью к себе.

Та успокоилась, перестала всхлипывать и, находясь в объятиях Николая, тоже почувствовала изменение своего душевного состояния. Ей уже не хотелось утешать Николая, как когда-то ей хотелось это сделать при первой их встрече на вокзале. Сейчас, напуганная до полусмерти, она увидела другого Николая, не плачущего и вытирающего слёзы, а – большого, сильного и смелого, готового в любую минуту прийти к ней на помощь и защитить её не только от разбойников, но и от всех других жизненных невзгод. А потому, ощущая у своего уха его тяжёлое и хриплое дыхание, слыша его тихий, словно колдовством обволакивающий её сознание голос, ощущая на своём теле его руки, ей захотелось ещё сильнее прижаться к нему, чтобы просить у него защиты и помощи. Просить его вырвать из её души все пережитые ею за эти дни горести и печали, и поселить в её сердце успокоение и веру, надежду и любовь. Будучи в объятиях Николая, Софья продолжала дрожать всем телом, но дрожала она уже не от страха, а от других, нахлынувших на неё и заставивших трепетать её сердце чувств.

Ты не бросишь меня? – шёпотом спросила она.

Нет, я буду всегда рядом с тобою, – также шёпотом ответил он ей. В темноте при разговоре они почувствовали тяжёлое и горячее дыхание друг друга и соприкоснулись губами.

Ночь была спокойной, безветренной. В Ефремовских садах уже созрели яблоки. Налившиеся соком, они отрывались от яблонь и, прошелестев по листьям веток, падали к подножиям деревьев, а падая, лопались, обдавая округу своими ароматными запахами. Собаки уже угомонились. Они улеглись возле своих будок на прохладной земле и, высунув из пастей языки и часто дыша, спали одним глазом, другим не переставая охранять хозяйские территории. В росистых травах пели свои ночные серенады сверчки, было тихо, город спал. И в этой тишине Николаю и Софье стало казаться, что во всей Вселенной они остались вдвоём, что во всём белом свете никого нет и ничего не существует, и их священнодействию никто и ничто не сможет помешать; да и не было в этот момент той силы, способной помешать им, и лишь одна бессовестно заглядывающая в небольшое окошко бледноликая луна стала свидетельницей их сокровенной тайны – тайны соединения двух молодых и горячих сердец.

Ночь прошла быстро. Не успели и глаз сомкнуть, как на востоке уже занялась заря. Николай едва задремал под утро, но тут же встрепенулся, встал с кровати, взглянул на Софью. Она лежала, подперев голову рукой, и смотрела на него.

Выходит дело, мы с тобою теперь вроде как муж и жена? – спросил он, и Софья слегка смутилась от сказанного им. И в тот же миг приподнялась на кровати и, обняв Николая, притянула его к себе. – Пусти, Софья… ну не дури, слышишь? Пусти, мне некогда, мы нынче выходим в поход на Елец, – заговорил Николай, освобождаясь от объятий Софьи.

Коля, а нельзя тебе остаться и не ходить в этот поход? – спросила она, освобождая Николая из своих объятий и поднимаясь с кровати.

Нельзя. Я же командир, а потом, ты же знаешь… я должен отомстить за Акимку, – ответил ей Николай, тоже поднимаясь с кровати.

Будь осторожным, прошу тебя.

Не волнуйся за меня. Вышибем белых гадов, и я вернусь.

Я буду ждать тебя.

Не провожай меня, – приказал Николай, выйдя за порог, Софья остановилась. Николай развернулся, обнял её за плечи и притянул к себе. Они поцеловались.

Через два часа из Ефремова вышел сводный в несколько сотен штыков, вооружённый ружьями и пулемётами, конно-пеший отряд красноармейцев. Поднимая сапогами, ботинками и конскими копытами ещё дремавшую дорожную пыль, он направился вдоль железнодорожного полотна в сторону станции Бабарыкино…

 

г. Щёкино,
Тульская обл.