Журнальный мир

(Вольфсон Б.И. Канатоходец, или После постмодерна / Б.И. Вольфсон. – СПб.: Алетейя, 2020. – 220 с.)

Открывая книгу ростовского поэта Бориса Вольфсона, читатель должен быть заранее готов к столкновению с двумя парадоксами. Один, древний как мир, уже хорошо известен русской и зарубежной литературе – это совмещение в одном человеке таланта физика и лирика. Но, кажется, что Вольфсон открыл в этом вопросе новую страницу – он не просто совмещает, а скорее преобразует одну материю в другую. Математика у него органично существует в поэзии и как будто сама становится ею, а поэзия иной раз поражает музыкой чисел и цифр. Возможно, поэтому Перельману на страницах представленной книги легко ужиться с Галичем и Оденом.

Второй парадокс состоит в названии книги. Она называется «Канатоходец, или После постмодерна», но при этом остаётся очевидным, что напрямую автор ни к постмодерну, ни к постпостмодерну отношения не имеет. Нет, это классика по большей части своей – хорошая, добротная и доступная для читателя. Просто автор действительно умеет изящно «жонглировать словами» и понятиями, пряча за внешней бравадой свои нередко грустные и тревожные мысли. Думаю, Бориса Вольфсона скорее всего интересует теоретический вопрос, как будто зашифрованный в двух частях названия: сможет ли мир удержать равновесие после постмодерна, найдутся ли в хаосе и сумбуре зачатки музыки и гармонии:

Сумбур – не вместо музыки, сама

гармония в обличии сумбура −

сводящая с беззвучного ума

в семь нот и семь цветов клавиатура…

И Пифагор квадратных чёрных дыр

не видит, где горит его лампада.

Нацелившись в зенит, летит в надир

безумная мелодия распада…

Чтоб сунув руку вечности в карман,

нащупал там иную партитуру

иных гармоний новый меломан,

отдавшись с упоением сумбуру.

Кажется, что автор всё время старательно «нащупывает» эти две составляющие будущего благополучия человечества. Читателю легко следить за его мыслью, потому что она, в отличие от мысли многих представителей современных авангардных направлений, не растворяется полностью в языке, а остаётся вполне понятной и ощутимой. Хорошо ли это? В какой-то степени да, потому что мало кто сейчас из пишущих сохраняет в себе способность вести разговор «от сердца к сердцу».

Кажется, что Борис Вольфсон может написать абсолютно обо всём – с пытливостью репортёра он изучает настоящее, как на уровне личных, так и на уровне исторических событий. При этом его взгляд нередко обращён в прошлое и будущее, потому что ему в равной мере важны и памятные сердцу даты, и важные для потомков изменения в области культуры и социума. Подобно блогеру-колумнисту автор ведёт личный дневник, в котором рассказывает о взволновавших его событиях.

А своё «неравнодушие» легко спрятать под маску немного ироничного мечтателя, острослова-балагура, смеющегося там, где пора заплакать. Но здоровая самоирония всегда спасает автора от душевного и духовного кризиса:

Спокойствия психического ради,

к ментальному не склонный неглиже,

лежу себе, как слива в маринаде,

и никого не трогаю уже…

В условиях тотального заката

я защищён, мне крепко повезло,

что здесь со мной надёжные ребята, −

нас в этой банке ровно три кило!

Вроде бы и драматизм момента снят, и у читателя появляется улыбка на лице, но нет-нет да и проскользнёт в очередном каламбуре чеховская мысль о бессмысленности какого-либо духовного усилия в мире обывательщины. Отрицание мещанской ущербной психологии, побуждающей довольствоваться малым и вести жизнь гусеницы, а не бабочки, делает поэзию Вольфсона актуальной, злободневно звучащей. По мысли поэта, именно леность духа и мысли, погрязших в быту, заставляют русских «емель» добровольно вести себя на заклание во время очередной бойни и не делать никаких выводов из опыта исторического прошлого. Подобные тревожные мысли нередко терзают его накануне чего-то нового – например, накануне Нового года, который сулит не только радость, но и, возможно, новые катаклизмы:

Итак, почти допечён пирог,

откупорен жбан пивной.

Год на исходе, тяжёлый рок

висит над моей страной…

Забиты котлу все пробки в бока,

царицын халат парчов,

Емеля спит на печи – пока, –

фамилия – Пугачёв.

Ну где ты там? Подавай пирог,

прославленный общепит!

Из всех колонок – тяжёлый рок,

Емеля пока что спит.

Но не только в жанре гражданской злободневной лирики работает Борис Вольфсон – ему подвластно практически всё: и любовные истории, и философские зарисовки, и эпические формы (если вспомнить двухчастную поэму о некрополях), и даже короткие юмористические двустишия. Юмор, как мы уже говорили неоднократно – для автора залог спасения и «удержания на плаву». Это лучший антидот «в дни сомнений и тягостных раздумий», когда тяжёлой правде можно противопоставить только форму игры: каламбура, шутки, случайной остроты. И автор острит, сталкивая «таз» и «экстаз», переосмысливая общеизвестные пословицы и устойчивые выражения, помещая себя «в круг ассоциаций» с помощью омонимов. Правда, нередко из удачно построенной аллегории, как чёртик из шкатулки, внезапно снова выскакивает не выдержавшая долгой игры в прятки правда:

Видение и композитор – ГЛЮК.

Рука и виноград – назвал бы КИСТЬ я.

Бессон и дырка – несомненно, ЛЮК.

Бумага и деревья – это ЛИСТЬЯ.

Я в круг ассоциаций помещён:

в реальном мире вечная война я

с самим собой, но дух мой укрощён −

мораль, как бухгалтерия, двойная.

В туннеле свет и в тёмном царстве луч −

не различимы, коль из жизни выбыл.

Кастальский КЛЮЧ или тюремный КЛЮЧ −

лишь два ключа, звенящие на выбор.

Особое место в творчестве Вольфсона занимают так называемые «возрастные» стихи – это авторская рефлексия по поводу своего предназначения в жизни, промежуточное подведение итогов, жизненный опыт, пропущенный «сквозь решето Эратосфена». Да-да, это тот самый момент, когда автор может легко «поверить алгеброй гармонию» и сравнить человеческую жизнь с алгоритмом, позволяющим отделить простые натуральные числа от составных. Только здесь сквозь это решето проходят не цифры, а человеческие дни, полные светлых и грустных, удачных и неудачных моментов, гениальных открытий и ложных выводов. Это своего рода селекция, или естественный отбор лучшего, что происходит в нашей жизни:

Где солнца спрут головоногий,

как сатана, не правит балом,

белеет парус одинокий, –

он на закате станет алым.

Сквозь решето Эратосфена

летят, как мячики литые,

дням золотым моим на смену

дни далеко не золотые…

И в итоге, после всех этих раздумий, невольно задаёшь себе главный вопрос: почему же всё-таки канатоходец? Образ яркий и выразительный, неизменно подводящий к мысли о природном равновесии и в то же время о неминуемом риске сорваться вниз. Такова участь поэта – он либо будет услышан и возвышен толпой, либо будет сброшен в «пучину народного негодования».

Такова участь любого человека, народа, государства – неизменно ходить по канату в надежде, что трос выдержит, бесстрашие не изменит, голова не закружится при взгляде вниз. И где-то в подсознании мелькает мысль: что произойдёт, если всё же случится падение, изменится ли мир, или всё будет, как прежде? Случайна или закономерна череда падений и триумфов?

Где-то дождик, где-то ветер, где-то всполохи огня,

и голодное пространство широко открыло пасть.

Равновесие в природе не зависит от меня:

я простой канатоходец – самому бы не упасть.

А быть может, и зависит, а быть может, это мной

сбалансирован сей шаткий и весьма непрочный мир.

Упаду – он уцелеет, только будет он иной:

тир со сбитою мишенью, согласитесь, новый тир.

В этой нравственной дилемме лирический герой Вольфсона склоняется ко второму варианту развития событий: он ни в коей мере не снимает с себя личной ответственности за всё происходящее в мире, поэтому старается сохранить равновесие во что бы то ни стало. Более того – он верит, что, в ходе естественного отбора, человек может и должен сохранить всё то, что станет его личным вкладом в гармонию мира. Даже неутешительные на первый взгляд результаты не должны вызывать когнитивный диссонанс – это просто очередное побуждение к действию, к очередному «встряхиванию решета».

И когда Вольфсон-математик столкнётся с очередной аксиомой, Вольфсон-поэт ему ответит, что в жизни окончательных решений не бывает и при делении числителя на знаменатель всегда что-то сохраняется в остатке:

Но решето встряхнув порезче,

мы вновь просеем, как пшено,

все чувства, числа, части речи…

И ничего не решено!