Журнальный мир

Дверная ручка с массивным медным набалдашником медленно повернулась, дверь отворилась. Славка тихо вышел на полусогнутых ногах. Взглянув на него, Настя сразу все поняла. Еще мгновение — и рванулась к двери…

— Стойте! Туда нельзя, там экзамен!

Крик пожилой секретарши, похожей на усталую древнюю березу, не остановил Настю. Она с треском распахнула дверь и влетела в зал. Возглавлявший приемную комиссию величественный режиссер с мудрыми и лукавыми глазами усмехнулся про себя: «С темпераментом у абитуриентки все в порядке — посмотрим, как с дарованием»…

Тут дверь снова открылась, и все увидели поникшую березу-секретаршу.

— Я не виновата! Ее было не остановить. Ее нет в списке, я вообще не знаю, откуда такая…

— Ничего страшного, Анна Семеновна. Сейчас разберемся. Представьтесь, пожалуйста, — режиссер перевел взгляд на девушку.

— Тростниковская. Настя Тростниковская.

Сидевшая рядом с режиссером актриса состроила гримасу:

— Вот уже целыми семьями в театральный поступают. Перед ней Тростниковского слушали.

— Ах, вот оно что! А кто он вам — брат, муж? — вдруг заинтересовался режиссер.

— Жена я ему. Прошу вас, примите его, наконец! Помешался он на вашем театральном. Четыре года уже поступает — и проваливается…

Режиссер усмехнулся:

— Не он один, поверьте, красавица.

Настя вздохнула и продолжала:

— Работает урывками. В семье денег нет. А ему — хоть бы что! Едем в трамвае, билетов нет. Подходит контролер — и мой «артист» начинает мизансцену разыгрывать! Вынимает из кармана клочок бумаги, величественно протягивает и произносит сквозь зубы: «Пожалуйста». Тоже мне, Мессинг… Вытолкали нас из трамвая, а «артисту» еще и пенделя дали.

Режиссер покачал головой и, не удержавшись, рассмеялся:

— Да, нелегкая у вас доля, дорогая моя!

— Еще бы, — всплеснула руками Настя. — Вы думаете, он только про сыры и ворон декламирует?.. Я вот позавчера с двух работ и подработки еле приползла. Даже не поужинала, сразу — на боковую. Проснулась среди ночи от громких голосов. Ну, думаю, совсем очумел: гостей в три ночи привел! Открываю глаза — и сама им не верю! Напротив кровати — кафедра, сооруженная из стола и книжек, оттуда голова торчит и вещает разными голосами. Сначала: «Дорогие товарищи, настоящие коммунисты должны систематически…» А потом — заискивающим голоском, как бы из зала: «Дорогой, Леонид Ильич, мы правильно поняли…», — и дальше какая-то околесица…

Тут уж расхохотался не только режиссер, но и все члены приемной комиссии. А Настю было просто не остановить:

— А вчера в столовую зашли, два комплексных обеда заказали. И вдруг это чучело выходит на середину зала, обводит всех томным взглядом и начинает читать Гумилева: «А в заплеванных тавернах от заката до утра мечут ряд колод неверных завитые шулера»… Бармен и официантки глаза выпучили, кое-кто поперхнулся… Потом бармен от шока оправился, подошел да заорал: «Ты что, падла?! Где заплеванная таверна? Какие такие шулера? Сейчас ответишь за базар!». Опять побили и выгнали… Я потом спросила у своего дурня, зачем он это сделал, а он заявил: «Я артист, а, значит, нервы никуда!»

У режиссера даже слезы выступили от смеха. Он беззвучно хохотал, откинувшись на спинку стула. Настя посмотрела на него затравленным взглядом.

— Вот вам смешно, для вас это — комедия, а для меня — жизнь! Умоляю, примите этого идиота! Может, хоть тогда это кончится…

Режиссер, покачав головой и вытирая слезы от смеха, молвил:

— Тогда еще хуже будет.

Режиссер был убежден: настоящий артист — тот, кто любого сумеет рассмешить. Ему понравилась эта непосредственная девчушка, с ее искренней, правдивой, но такой дикой историей. Надумав что-то, он посерьезнел и проговорил:

— Вот что, Настя Тростниковская, подайте-ка и вы документы в наш институт. Завтра же! А мы вас в паре рассмотрим и примем решение.

Ошарашенная Настя вышла из зала, и, под испепеляющим взглядом секретарши, направилась к уныло ссутулившейся фигуре своего Славки…

Через три дня они пробивались сквозь гудящую толпу, заполнившую коридор, к заветным спискам. Первой оказалась Настя, и отставший Славка услышал ее радостный вопль:

— Есть Тростниковский! Ты прошел! Ура!

Славку прошиб озноб, ноги стали ватными… «Не может быть… четыре года… значит, все было не зря»…

Вдруг он заметил, как резко изменилось лицо Насти.

— Ой, Слава, тут написано не «Тростниковский», а «Тростниковская»…

Побледневший Славка тихо произнес:

— Что ж… Ты ведь тоже подала документы — вот тебя и приняли…

Прошел год. Настя училась в театральном институте. Со Славкой она развелась. Режиссер оказался вдовцом, и Настя переехала к нему в многокомнатную квартиру с высокими потолками и хрустальными люстрами.

Славка остался один в своей конуре.

Работу он все же нашел: простым рабочим в «Водоканале». Труд был непривычным и изматывающим. Репетиции и подготовку к следующему поступлению Славка совсем забросил. И теперь, чего раньше за ним не водилось, иногда позволял себе пропустить стаканчик-другой с такими же работягами, как он сам.

Однажды неуютным осенним вечером Славка возвращался домой. Во дворе столкнулся с соседкой, которую давно не встречал.

— Анна Степановна, здравствуйте, — начал он, и тут же, присмотревшись, воскликнул: — Господи, что с вами? Почему вы плачете?

В ответ Анна Степановна с трудом проговорила:

— Паша, Паша в больнице. Беда, Слава…

Славка знал Пашу с пеленок. Это был восьмилетний соседский сынишка.

— Что случилось?

Женщина разрыдалась. Славка осторожно обнял ее за плечи.

— У него, Славик, обнаружили рак. Лимфому Ходжкина…

Славка оторопел. Он думал, что онкологией болеют только старики.

Нужно было говорить что-то — утешать, сочувствовать…

— Анна Степановна, сейчас медицина на таком уровне… Врачи вытащат Пашку. А в какой он больнице? Я его навещу.

…Четыре кровати. Четыре одинаковых лица. Все ребятишки без волос, одутловатые от гормональной терапии. Большущие глаза с застывшим выражением. Славка поздоровался и поставил на тумбочку Паши целлофановый пакет с фруктами и банкой вкуснейшей малосольной красной рыбы с рынка. Финансово Славка «выложился».

Тяжесть атмосферы давила, но он произнес нарочито бодро:

— Здорово, парни! Почему грустим? Ничего, сейчас покушаете и повеселеете…

Сперва разговор не клеился. Но постепенно, слово за слово — Славка, который раньше всегда, в каждой фразе, острил и паясничал, ощутил себя на «своей» волне. Как давно ему не приходилось представлять что-либо! И вот он уже не мог остановиться…

Славка разыгрывал смешные сценки «из жизни пиратов», изображал в лицах Буратино и Карабаса Барабаса. Рассказал даже, как он на экзамене в театральный институт читал басню Крылова про пресловутую ворону с кусочком сыра, и какой-то экзаменатор вдруг воскликнул: «Не могу больше слушать про эту мерзкую птицу! Дайте мне ружье, я застрелю ее!»

Мальчишки хохотали. Дверь распахнулась. На пороге с удивленными лицами стояли палатный врач и медсестра.

— Давно в нашем учреждении не было так весело, — проговорил доктор, и обратился к Славке. — Вы кого навещаете?

— Я к Паше пришел, — сказал Славка, — а теперь вот со всеми познакомился…

— Что ж, сразу видно — у вас дар комедианта: здесь редко так веселятся. Ну, продолжайте, не будем вам мешать, — и доктор тихо прикрыл дверь.

С этого дня ребята ожидали прихода Славки, как праздника. Да и сам Славка после вечерней смены спешил в больницу. К его появлению четырехместная палата была забита до отказа. Те, кто не помещались в палате, расставляли стулья в коридоре и заглядывали в открытую дверь.

И — Славка творил! Он превращался то в доброго сказочника, то в уморительного мима. На его моноспектаклях дети забывали обо всем. Их глаза светились!

Однажды Славка постучался в кабинет к доктору.

— Павел Григорьевич, у меня идея возникла… Если, конечно, вы согласитесь.

— Ну, Андерсен, слушаю тебя, — улыбнулся доктор.

— Давайте поставим в больнице спектакль, в котором сыграют ребята — они ведь такие артистичные! — выпалил Славка.

— Ну, что тебе сказать, артист, — задумался доктор. — Вообще-то у нас лечебное заведение, причем для «тяжелых». Начальство, мягко говоря, удивится. Но мне твоя идея нравится! Нельзя жить постоянно в горе, должен быть лучик солнца даже в холодной воде… Ладно! У нас есть большой холл, там организуем сцену и зрительный зал. В субботу можно попробовать…

…В морозный субботний вечер ярко горели окна в одном из корпусов детской онкологической больницы. На фоне соседних темных зданий они выглядели празднично. Огромный холл был забит лысыми, большеглазыми детьми в ватно-марлевых повязках, оживленными родителями, медперсоналом. В первом ряду виднелась седовласая голова заведующего клиникой.

Шум, гвалт — и вдруг тишина… Гаснет свет в зале. Освещена только сцена, которую отделяет от зала самодельный занавес. И вот он распахнулся…

Что происходило со Славкой в тот вечер, он не смог бы ни вспомнить, ни рассказать. Ему казалось, что он растворился в пространстве, распался на молекулы. Вместе с ним на сцене пели, танцевали, прыгали, забыв обо всем на свете, маленькие артисты. Зрители сидели, пораженные, затаив дыхание; у некоторых матерей по лицу катились слезы.

И кто знает, какой зрительный зал был прекраснее: до отказа заполненный, блещущий золотыми ложами, искрящийся немыслимыми люстрами, покоренный игрой профессиональных актеров зал Большого театра — или этот холл детской онкологической больницы, расположенной на окраине города в нескольких корпусах новостроек, затерявшихся в высоких сугробах? Бог весть… Занавес!