Журнальный мир

* * *

Начинай легко, вот совсем легко,

взгляды злобные не лови.

И живи, как в чашку льёшь молоко, –

просто, счастливо, по любви.

Помнишь детство?

Гулко гремел бидон,

тополей разносился пух,

шелестело лето со всех сторон –

до заветных молочных букв.

После

буквы складывались в слова

и на небо текли рекой.

Ночь несла, удерживая едва,

это – звёздное – молоко

и роняла каплями – по звезде,

чтобы днём собирать опять.

Начинай легко, чтобы жить тебе –

слово млечное в мир вливать.

* * *

Ты с ним прощайся, не печалься,

обоим – светлые пути.

Ты в ритме поезда качайся,

не возвращайся, не грусти.

Нелепа боль любви фантомной –

раскачивай и отпускай.

Твоей душе не быть бездомной!

Легка прохлада у виска:

в вагоне форточка открыта –

ах, не проспать и не простыть!

Огни в окно свистят: «…finita» –

под стук колёс: «Любить, любить…»

* * *

Женщина в макияже и долговязый мужчина

рядом сидели в автобусе

и грустили.

Женщина – чуть тревожна, мужчина – светел,

в сонном автобусе ехали через май.

Если кому рассказывать – не поверят

в то, что, смежая веки, мужчина слушал,

как расцветают яблони напряжённо,

чувствовал даже

яблоневый аромат.

Если кому поведать, то скажут: глупость,

будто у этой женщины в макияже,

коротко стриженной, молодой, приятной,

очень заметен

был

листопад в глазах…

Пейзаж с замусориванием

Над кучей мусора прошёл хор-р-роший дождь!

Нет.

Дождь прошёл.

Апрель вскрывает свалки:

есть островки – столь неприглядны, жалки –

в огромном городе, и ты чудес не ждёшь.

Вот старый шкаф, повёрнутый спиной, –

покрытье вздулось от весенней влаги;

остатки хлеба и клочки бумаги,

сковорода и пластик пищевой.

Мой брат писал про то в своей тетрадке

(раз выпал случай в школе сочинять):

«Я не могу сказать, что всё в порядке.

Наверно, людям некуда девать

самих себя…»

Но – дождь прошёл апрельский,

и дышится – как в городском раю.

Смотрю в окно: огрызки и обрезки.

И жизнь свою – такой – не узнаю.

Поход

Я выступлю,

и значит, наступлю

на горло лжи, что кажется невинной.

Я вдруг пойму, что это значит – жизнь,

и что дошёл уже до половины.

И тёмен лес, я к этому привык;

и тёмным я кажусь из-за одежды,

но брезжит свет и шепчет проводник,

мол, никогда не оставляй надежды.

Я знаю,

потому что здесь чужой.

А свой я там – где свет сияет ярко.

Живым дойти, не высохнуть душой,

свечи не выбросить счастливого огарка.

* * *

Я не боюсь «последнего» стиха,

поскольку жизнь – поэзия по сути:

коряга, камень – знак на перепутье,

пчелы жужжанье в чашечке цветка…

Пока со мною небо и земля,

и колыханье трав, и звёзд свеченье,

поэзия – прощанье и прощенье

тому, что больше не исправлю я;

что, может быть, сопутствует беде,

но выдохнешь беду и вдохом новым

простишь меня с моим неровным словом

и словом злым не помянёшь нигде.

Акварель

Чувства доверь бумаге,

техника так проста:

падают

алые

маки

с беличьего хвоста.

Самое золотое

светит в открытую дверь,

снова уходят в море

севшие вдруг на мель…

Что это – быть собою,

чувствовать рубежи? –

тёмной строкой прибоя

сквозь акварель скажи.

– Снова – за цвет?!

– Не страшно!

В прошлый раз повезло!

Стукнет латунной стяжкой

кисточка о стекло.

* * *

Алый расстелен шёлк –

Грэю шьют паруса.

– Господи, как хорошо

видеть его глаза!

Сколько под белыми шли –

не бросили якорей.

«Нет для тебя любви…» –

море шептало ей.

– Максимум – старый плот,

девочка! Без обид!

Надо же – всё поёт!

Надо же – не грустит!

И по траве, босой, –

к берегу – нет, не зря…

– То за тобой, Ассоль!

Алые как заря.

Редакторское

Опять «подъезжая к станции,

с кого-то слетает шляпа».

Герой остаётся в прострации,

редактор кричит: «Растяпа!

Как ветром, её уносит

неправильным оборотом!»

Сам русский язык и звёзды –

на линии обороны!

Короткие предложения –

весомо, упруго, чётко…

А сколько их – шляп в движении –

на станциях бьют чечётку!

Статью выпускает редакция,

исправлены мастером ляпы.

Герой подъезжает к станции.

На нём (остаётся) шляпа.

* * *

А мой отец писал стихи,

на гейзеры Камчатки глядя.

Не сохранилось той тетради,

лишь фраза «Я писал стихи».

Он атеист был, но и он

природу чувствовал как чудо.

Пока слова валили в груду,

страна истаивала в сон,

он жил как все и не искал

других путей – назвать всё это.

Со мною говорит планета,

и мёртвым тот язык не стал,

но так же непереводим…

Отца я по весне видала,

где море ландышей шептало,

смыкаясь медленно над ним.

* * *

Книга лета не так велика –

сто страниц. Понемногу читаю.

В колонтитуле – Мана-река,

cолнце ходит по верхнему краю.

А под солнцем – полотнища снов –

и счастливых, и странных, и страшных.

Отчего-то был день так медов!

Ночи – стружкою карандашной…

Эпилог накрывает дождём.

Чтенье кончено, в память – созвездье.

Все – чтецы – мы травой прорастём

на потрёпанном августом срезе.