Журнальный мир

* * *

Маме

Когда не с почтальоном, а само
из синевы, назначенной высотам,
мне спустится бумажное письмо,
чьи клеточки подобны частым сотам;
когда сближая нынче и вчера
в послании своём высокогорном,
его унижет почерком узорным
не пасечник, а певчая пчела,
я восприму тот солнечный конверт,
как сотворенный Флорою подарок,
как ею адресованный привет
в листочках клейких вместо пестрых марок.

Колыбельная Иисусу

Ветер перышки ерошит, забираясь под крыло.
Спи, мой мальчик, спи, хороший, спи, пока не рассвело.
По пшенице в карауле ходит-бродит кот-шатун,
он следит, чтоб все уснули, и в усы шипит, шептун.
Кач-кач, кач-кач, кот ругач, как жук-рогач.

Звёзд просыпался горошек на притихшее село.
Спи, малыш, усни, хороший, спи, пока не рассвело.
Завтра будет день отрадный, он развеет сладкий сон,
а тебе соткёт нарядный белый к празднику хитон –
кач-кач, кач-кач – паучок – проворный ткач.

Колыбелька – лодка в Божий мир, рука моя – весло.
Спи, мой мальчик, спи, хороший, спи, пока не рассвело.
Спи, пока не народился вестник солнца – скарабей.
Спи, пока не снарядился до назначенных скорбей.
Кач-кач, кач-кач, ночь вокруг черней, чем грач.

От ступней и до ладошек зацелованный светло,
спи, малыш, усни, хороший, спи, пока не рассвело.
Подберёт заря-тихоня златокудрые власы
и унижет край хитона чистым бисером росы.
Кач-кач, кач-кач, спи, пока молчит трубач,
и не мчатся кони вскачь по степи… Спи.

Гений места

Обычная вещь – потрясенья судьбы для всех, привыкающих к ним.
У Гения места неслышный полёт, и путь его неуловим.
Он свяжет балтийский закат и рассвет, он с ночью сольется дневной,
И будет у серых гранитов кружить, снижаясь над самой Невой.
Трещат барабаны. Качается дым. Уключины трутся, скрипя.
Он души прохожих пронижет собой, в их сердце оставит себя.
Был некогда город такой – Петербург, поднесь его шпили видны,
Но смыло несчастных его горожан приливом осенней волны.
Был некогда город такой – Ленинград. Он тоже сумел устоять.
Но смыло несчастных его горожан волной, обратившейся вспять.
И если теперь мы по тем же торцам пройдём Петербургом Вторым,
То место увидим, а Гения – нет: он смертен и неповторим.
Живет он не только в замшелых камнях, в клубящемся сумраке ниш,
Но в душах исчезнувших тех горожан, а их-то и не повторишь.
Какие пришельцы в каких пришлецах его воскресить бы смогли,
Покуда встревоженной пены морской теснятся «барашки» вдали?

Исихия

Юность – говорливая стихия,
Я освободил твое жильё.
Здравствуй дочь покоя, Исихия,
Вольное молчание моё.

Всё, что надо, сказано и спето.
Всё, чем жил, переговорено.
Мне теперь на смену слова-света
Чуткое безмолвие дано.

Меньше малых, в миг почти случайный
Я узнал про то, как, Небо, ты
Каждого, кто причастился тайны,
Наделяло даром немоты.

Так благословенно и влюблённо
Шли волхвы к подножию холма.
Так творилась Троица Рублёва,
Музыка Давидова псалма.

Затворю уста и – тише, тише –
В слух преображаюсь, не дыша,
Чтоб могла услышать голос свыше
И Ему покорствовать душа.

Лучшее из наших утешений –
Чистого безмолвия печать.
Слово – благо, но еще блаженней,
Преклонившись, слушать и молчать.

Ока

Наташе

Речной волны песчаный шорох,
Оки просторный поворот,
И над водой ворон тяжёлых
Горластый, бреющий полёт.
Прошелестит в стволах отвесных
Упругий ветер, уходя,
И тянет стая в клювах тесных
Косую кисею дождя.

Она ложится складкой первой
Нам сверху на плечи с тобой,
И хорошо под этой серой,
Под этой старой кисеёй.
Когда еще, в каком столетье
Нам возвратят счастливый час,
Чтобы вот так могли смотреть мы
На все, что связывает нас –

На поворот Оки широкий,
Теченья темную струю
И на спадающую в ноги
Дождя сырую кисею…

Венеция

Я знаю, в этом городе должны
Жить только те единственные тени,
Чьи дни при жизни были сочтены,
Как в воду уходящие ступени,
Где серая когорта январей,
Лагуны ветром от моря гонимых,
Проходит, как цепочка фонарей,
По низким берегам неисцелимых.

Что делать мне под хмурою стеной
С моей веселой памятью о солнце?
Одиннадцать столетий за спиной
Блестят, как крошки золота на донце.
Ночной прилив поднимет до плеча
Морских огней мерцающие бусы,
А в полдень ниспадает, как парча,
Стоячий плеск воды зеленорусой.

О, праздник света, пёстрый карнавал,
Смешенье красок, шум, столпотворенье!
Большой канал похож на интеграл,
Изображённый в третий день творенья,
Изборождённый стрелами гондол,
В которых мавр везёт гостей из Гавра,
А догаресса, приподняв подол,
Уже ступает на борт «Буцентавра».

Завалены товарами мосты,
Запружены игрушечные пьяцца,
И чайками разубраны кресты
Под звон колоколов и смех паяца.
Венеция – подобье райских кущ,
Они, и вечны и неугомонны,
Так почему охватывает плющ
Укутанные бархатом колонны?

Зияют окна чёрные кругом.
С кем город-призрак борется в тумане?
Кто и когда с кормы косым веслом
Захлопнет ставни на дворце Гримани?
Ещё не вся искуплена вина,
Ещё не все оплаканы потери.
Зачем же бирюзовая волна
Стеклянные оплёскивает двери?

Смелее, Адриатика, входи
В свой ветхий дом, в забытые покои
И хороводы зыбкие води,
Покачивая белые левкои.
Теперь я не забуду твой напев,
Над площадью гнедых коней квадригу
До той поры, пока крылатый лев
Не дочитает мраморную книгу.

Троица

Лене Смирновой

Храм затрушен свежею травой,
Весь увит весенними цветами.
Кажется, что Иисус живой
С улицы вошёл сюда за нами.
Мы ещё не видим в темноте
Как стоит Он тихо за спиною,
Чуткою своею немотою
Прикасаясь к нашей немоте.

Солнечный, спустившись с хоров, луч
Тьму разнял и сделал пыль прозрачной.
Что он осветил, как альт, певуч,
В этой душной полночи чердачной?
Лика материнского овал?
Детство, проступающее в грёзах?
Запах трав и дух сухих берёзок –
Троицы душистый сеновал.

Ночь Рождества

Друзья оглашали вечернюю тишь,
Гуляя, как прапор в каптёрке,
И чёрную корку за кружкой, как мышь,
Гоняли по смятой скатёрке.
Ты помнишь тот флигель на спуске к Трубе,
Пронзительный голос трамвая?
Я в зиму распахивал окна тебе,
Счастливый билет отрывая.

Умел нам сочельник снежку натолочь,
Проглянул и месяц-разбойник,
Когда головами в раскрытую ночь
Клонились мы за подоконник.
Греми же, вагон, закусив удила,
Срывайся под горку ретиво,
Пусть, снег по бокам прожигая дотла,
Безумствует рыжая грива.

Высоко-Петровский молчун-монастырь
Поодаль чернеет устало.
Рождественской ночи оконная ширь
Его не признала устава.
Скажи мне, душа, как занес тебя Бог
В столицу метельного стана
Оттуда, где Лия сплетала венок
Над светлой струей Иордана;

Оттуда, где каперсом дышат холмы,
Где месяц встает над оливой,
В морозные хрусты московской зимы –
Далекой и самой счастливой?
Безбожница, старая сводня Москва,
Гремящий под окнами коник.
Любовью объятая ночь Рождества
И белый, в снегу, подоконник.

Лилия

Ты тоньше вольной линии, наверно,
Под тенями персидских долгих век.
Тебя ли гибкой лилии модерна
Не уподоблю в наш недужный век?
В иной стране, подкошенной в разбеге,
Омыла ночь песок косы речной.
Иных времён серебряные реки
Баюкали тебя своей волной.

Быть может, ты, и вправду, не отсюда,
И к нам тебя случайно занесло.
Дорожки лунной легкая остуда
Похолодила влажное чело.
Река от неба стала чёрно-синей,
И жаркая пронизывает дрожь,
Когда, скользя среди прибрежных лилий,
На голос мой по заводи плывёшь.

Зимняя канавка

Одень себя серебряным дождём,
Фольгою с ёлки волосы опутай.
Весь год мы провели с тобой вдвоём,
Он был одной короткою минутой.
Пока куранты медленные бьют,
Представь канавку Зимнюю под аркой,
Как хлопал пробкой пенящийся брют,
Пугая мотылька над свечкой жаркой.

Где мы, зима свободна ото льда,
И всё на свете радостью согрето,
Светла живая, теплая вода,
А льды гуляют в отдаленье где-то.
Где мы, там шпили тонкие остры,
Там город тих, нам не слышна его речь,
И, глядя на осенние костры,
Мы забываем про земную горечь.

Пускай же дождь стекает серебром
Тебе на руки, волосы и плечи,
А мы сумеем помянуть добром
Счастливое смятенье каждой встречи.
Поскрипыванье ряженых карет,
И цоканье подков по Миллионной
Откликнутся и не сойдут на нет
В душе твоей по-детски изумленной.