Журнальный мир

Евгений Евтушенко:

«С Горбовским меня познакомил Даниил Гранин, предупредив: "В нем много наносного, но, поверь мне, — он настоящий поэт". Во мне самом полным-полно наносного, и я прекрасно понимал, что глупости и даже дикости могут переночевывать и не в самой бездарной голове. Порой стоит сунуть голову под кран и ополоснуться до пояса даже в коммунальной кухне, где любопытные соседи высматривают на груди следы неосторожного греховодничества, — и в этой же голове под этими липкими взглядами может зазвенеть неизвестно как в нее, в эту дуру-голову, угодившая хрустальная строчка. А уж с головой-то Глебу повезло. Это была гиперболически увеличенная голова мальчишки лет двенадцати, не больше, так он себя неожиданно вел и в хорошем, и в плохом смысле.

После мягкого предупреждения о "наносном" я был готов к тому, что увижу монстра, но Горбовский оказался очень милым, даже застенчивым — правда, до определенного момента, пока из него не поперли стихи, что называется, неостановимым потоком. Хотя было далеко за полночь, Глеб потащил нас на площадь Искусств, неприглашенно залез на пьедестал памятника Пушкину и продолжал читать, грозя всей бюрократии мира и кого-то ниспровергая, хотя местами лирический строй стихов совершенно не совпадал с гневным витийством. У Горбовского заметна была привычка выглядеть гением, чему, к сожалению, помогают устояться теплые компании, весьма охочие до застольного славословия. В стихах и в самом чтении чувствовалась сила потока, но этот поток вместе с хорошими строчками тащил лавину мусора, совершенно не замечаемого автором. Говорить об этом Глебу в его тогдашнем взвинченном состоянии было совершенно бесполезно. И я засомневался, что из него получится поэт. Гранин не согласился: "Придет время, он очистится от мусора"».

Владимир Бондаренко:

«Меня всегда поражало какое-то бесстрашие игры Глеба Горбовского с темой собственной смерти. Даже ради разъяснения для себя такого бесстрашия когда-то в молодые годы я, вместе с тогдашним своим столь же молодым приятелем, поэтом Геннадием Калашниковым, хмельной и бесшабашный, как-то рванул из Москвы в Питер к Глебу Горбовскому на разговор по душам, дабы выяснить причины его увлечения могильной темой. Поэт нас с Геной принял, чем-то хорошим угостил, потом мы долго в полубезумном состоянии купались в ледяном осеннем Балтийском море, приходя в себя, но так и не понял я из его тогдашней угрюмости и задумчивой молчаливости — зачем стремится талантливейший поэт к мрачным могильным гробовым темам…

Пущенную под откос перестройщиками Россию он принимать не хотел. Все в нем бунтовало против этого нового разлома».

Людмила Бубнова:

«В 1957 году мой тогдашний (и всегдашний) друг Виктор Голявкин захотел познакомить меня с поэтом Глебом Горбовским, и мы пошли на какую-то (не помню) линию Васильевского острова к нему домой. Тогда все "друг к другу ходили" в студенческое общежитие, в комнату в коммуналке читать стихи или рассказы — это среди студентов было как ритуал. Пришли мы, как оказалось, в семью: Глеб был женат на любимой поэтессе Лидии Гладкой, у них уже родился первый ребенок, дочка Марина, мимо нас пронесли ее в пеленках.

С тех пор я воспринимала Лидию и Глеба как родных людей. Совсем не значит, что в дальнейшем тоже все время "друг к другу ходили". Каждый проживал свою литературную судьбу, как у кого получалось, и "ходить" все время было не нужно, особенно без приглашения, постоянная неразрывная высокая духовная связь с людьми нашего поколения не прерывалась никогда.

Позже, в 1972-м, В. Голявкин написал по заказу Ленфильма сценарий для телефильма "Боба и слон" (однажды слон ушел из зоопарка, его искали и возвращали) и, как полагается, для телефильма понадобилась соответствующая песня. Конечно, В. Г. обратился к своим.

В нашей квартире на Будапештской у пианино Weinbach, на нем учили музыке сына, собрались трое: Голявкин, Горбовский и Станислав Пожлаков — все очень известные и любимые публикой авторы. Вариант песни был сочинен беспроигрышным:

Где баобабы вышли на склон,

Жил на поляне розовый слон.

Для меня было новостью, что Г. Г. написал много беллетристических повестей. Лучше бы вместо прозаических упражнений он написал столько же стихотворений — они у него лучше получались: требование к словам и фразам в стихе строже, и это дает себя знать в художественном качестве. В беллетристических повестях автор полностью ложится под своих персонажей: из-под многословия и описательности не может высунуть голову. То ли он, как обычно, цензуры опасался, то ли не знал формы, как это сделать. "Феномена" литературы убедительно не получилось.

И все осталось в прошлом веке.

Но как великий лирик Горбовский достойно, смело и безусловно продолжил русскую традицию лирической поэзии».

Михаил Дудин:

«Книги Горбовского нельзя спутать с книгами других авторов. У этих книг своя судьба, свой мир, свой воздух любви и пристрастий…»

Владимир Малышев:

«О Горбовском много ходило баек. Рассказывали, однажды поэт сидел в забегаловке где-то на Дальнем Востоке и услышал, как поют "Фонарики". Он закричал: "Братцы, это же я написал, это моя песня", но поющие, конечно, не поверили: "Куда тебе, суке… Народная это песня!" — и набили бока "самозванцу".

Говорят, что в 1955 году он шагнул в окно с лестничной площадки третьего этажа. Был в одних носках (ботинки остались в комнате на четвертом этаже). Не разбился, и даже не поцарапался. Упал на поленницу дров, покрытых ржавым кровельным железом, — грохот стоял жуткий.

Таким необычным способом Горбовский решил сбежать от компании. Его решили вернуть. Возвращать вызвался человек богатырской силы и здоровья.

— Идем назад, Глеб.

— Давай я тебе сперва в морду резну, потом пойдем, — отвечал Глеб.

Ему разрешили, Глеб ударил наотмашь — без видимого результата, здоровяк даже не качнулся.

— Не, — сказал Глеб, — надо не так. Давай снова.

Во второй раз Глеб угодил здоровяку кулаком в горло. Богатырь прослезился, отплевался, а потом погрузил Глеба себе на плечо и принес в комнату, где продолжили веселиться…

Знавшие Горбовского говорили, что Глеб не любил ходить в общественные бани. С ранней юности его тело было разрисовано пошлыми татуировками. На груди — яркая лира с ангелочками, не менее суповой тарелки величиной, на ногах — фигурки обнаженных человечков, и прочая дребедень в различных местах. "С дурацким якорем на лапе к тебе привяжется субъект…" — говорилось в одном из стихотворений к сыну. Глеб стеснялся татуировок и не снимал рубахи даже в глуши, когда вокруг не было населения в радиусе километра».

Илья Кукулин:

«Вероятно, Горбовский стал новатором потому, что больше всего стремился понять особенности самосознания и речи современного — на тот момент — человека, не изображенного в литературе, а такого, который ни с какой советской словесностью не совпадал. Интонации Есенина и других поэтов русского модернизма Горбовский использовал приблизительно так же, как художники используют тонированную бумагу в графике — чтобы подчеркнуть линию. Его герой — не есенинский "озорной гуляка", последний частник-фланер при социализме. Ранние стихотворения Горбовского — сценки из жизни смешного, нелепого и грустного человека абсурда, у которого отняли все — и уже никогда не вернут. Герой раннего Горбовского замечательно умел смеяться над собой, обделенным и растерянным…

Неофициальные поэты и художники, начинавшие в Москве или Ленинграде 1950-х, вспоминали острейшее чувство безъязычия, отсутствия каких бы то ни было эстетических средств для того, чтобы изобразить психологию тогдашнего горожанина. Горбовский постоянно обыгрывал контраст между мелодраматическим "поэтическим" языком и современным бытом, полным драк и скандалов».

Генрих Сапгир:

«Наиболее яркий и талантливый поэт 60-х годов. Его читали в обеих столицах, перепечатывали и увозили на Запад. В начале 60-х мы сошлись, и время от времени виделись. Потом Глеб перестал пить, что само по себе прекрасно, но начал в своих стихах учить любви к родине и добру, что добром никогда не кончается. С тех пор мы не виделись. Но я по-прежнему люблю его ранние стихи».

Арсений Замостьянов:

«Горбовский выглядел классическим литературным скитальцем, русским вариантом "проклятого поэта". Почти есенинский папиросник, не погибший в юности, а ставший стихотворцем, привыкшим к богемному чаду. При этом, как ни странно, его издавали. А что не попадало в печать — ходило в списках, перепевалось под гитары и гармони. Уже в наше время он составил книгу "Из непечатного" — достаточно увесистую».

Майя Уздина:

«Ленинградских поэтов я знаю слабее, чем московских. Но однажды был вечер "Ленинградские поэты в гостях у московских деятелей искусств". Выступали на встрече Евгений Рейн, Александр Кушнер, Вадим Шефнер и Глеб Горбовский. К ленинградской писательской системе принадлежали также Иосиф Бродский, Сергей Довлатов и Андрей Битов. Наверное, были и другие имена, но эти были мне более близки.

Выступление Г. Горбовского необычайно заинтересовало меня. Это было в 70-х годах прошлого века. После знакомства с поэтами, выступавшими в ЦДРИ, я постоянно следила за их публикациями в прессе. Хотя тогдашние публикации под воздействием цензуры буквально искажали стихи поэтов…

Глеб Горбовский писал много. Он не писал, а выдыхал стихи. Иногда с перегаром, иногда без, но его стихи — правда. Его не раз вызывали на ковер и публично оскорбительно говорили о его творчестве. Таскали его и в "органы" с 1956-го. Бывало, что отбирали его записные книжки. Много стихов пропало. А иногда сам без пальто возвращался. Терял. Писал на чем попало — на папиросных коробках, на салфетках. Анюта, его вторая жена все черновики собирала, потом к Боре Тайгину везла, тот перепечатывал — сохранили около 3 000 стихов …»

Вадим Шефнер:

«Глеб Горбовский — на мой взгляд — один из самых интересных поэтов, причем я имею в виду масштаб не ленинградский, а всесоюзный. За последние годы в нашей поэзии появилось много талантливых молодых поэтов, но и среди них Горбовский выделяется естественностью своей речи и подкупающей простотой (но отнюдь не простоватостью) интонации. У него не просто талант, а то, что характеризуется старым русским словом — дар. В каждом стихотворении Горбовского отражен миг жизни поэта — то грустный, то веселый, то торопливый, то задумчивый. И ощущение этого мига передается читателю. Вот это умение передавать настроение, ощущение и есть самая важная и самая ценная черта в работе Горбовского…»

Максим Володин:

«О Горбовском ходят красочные легенды. Рассказывают, что его не раз обирали до нитки собутыльники — уносили из комнаты в коммуналке даже мыло. Что однажды перед дембелем в армии он отказался колоть дрова по наряду, как того требовал офицер. Слово за слово — Глеб схватил топор и, точно доведенный до предела зэк в повести Сергея Довлатова "Зона", в сердцах маханул топором — отрубил себе палец…

Я спросил: не было ли у него искушения стать официальным поэтом, как Евтушенко или Вознесенский? Он пожал плечами: "Меня затаскивали в партию. Сам Федор Абрамов обещал дать рекомендацию. Но из-за коммунистов сидел отец — восемь лет и четыре по рогам. А официальное признание — я не искал его ни при том, ни при этом режиме"».

Ольга Кузьмина:

«Горбовский — глыба. Автор массы уникальных по пронзительности стихов, он мог бы написать всего один — и уже оказался в истории.

"Когда фонарики качаются ночные…" — она ведь народная, это не блатной фольклор! Как и памятная "У павильона "Пиво-Воды"" стоял советский постовой…".

Эстеты припомнят и "Ах вы груди мои, груди, носят женские вас люди". Хулиганист был Глеб Яковлевич — человек, которому посвящал стихи сам Бродский!»

Георгий Судовцев:

«Как правило, все пишущие о творчестве Глеба Яковлевича совсем мало или вообще ничего не говорят о его стихах для детей: мол, они делались им "не всерьез", исключительно для тиражей и гонораров. Ну, не исключено, что и это принималось в расчет, как по-другому? Но сводить эту часть творческого наследия Горбовского только к каким-то меркантильным соображениям — более чем странно. Тем более, что таких стихов написано им больше сотни, и не один десяток его «детских» книжек выходил в разных издательствах. А "всерьез" или "не всерьез" — вопрос, мягко говоря, спорный. Ведь недаром говорят, что первое впечатление — самое верное. Лично для меня, например, таким "первым впечатлением" стал оранжевого цвета, в твердом переплете, со слоном и клоуном на обложке, "детлитовский" сборник "Разные истории" 1972 (почти полвека прошло!) года выпуска. Сразу "пришлись по сердцу" залихватски веселые строки:

Вот бы мне,

Вот бы мне

Прокатиться на слоне!»

Нина Алексеева:

«Он не косил под блатного, как это делают многие, ловя хайп на популярной ныне тюремной теме: сам пережил то, о чем писал…

Песни на слова Горбовского звучат с эстрады. "Осень, осень, вновь надо мной твое прозрачное крыло", — с чувством исполнил Эдуард Хиль. ВИА «Веселые ребята» зажигали с композицией "Папа, подари мне куклу", Вахтанг Кикабидзе пел "Приходите ко мне ночевать", Валентина Толкунова — "Качели", а Эдита Пьеха — "Буду ждать тебя, любимый"».