Журнальный мир

Наш доброволец берет интервью у двух сестер-блокадниц: Серафимы Ивановны Королевой и Киры Ивановны Голавань. Они обе были детьми, когда им пришлось столкнуться с войной и блокадой. Но воспоминания до сих пор ярки и отчетливы.

Расскажите, пожалуйста, как для вас началась война? Сколько вам было лет?

Кира Ивановна: Когда началась война, мне было десять лет, а Серафиме — одиннадцать, почти двенадцать.

О начале войны мы услышали в воскресенье. Мы просто играли в своем дворе. Солнечный день, хороший. И вдруг — такое известие. По правде говоря, мы, дети, не испугались. Наоборот, кричали: «Ура!», «Победим!»

А потом выскочили на Исаакиевскую площадь. Там был громкоговоритель, все стояли и молча слушали. И вот тут уже, посмотрев лица на взрослых, мы испугались, а кое-кто даже заплакал.

Серафима Ивановна: Отца в первый же день мобилизовали. Так мы его больше и не видели: пропал без вести в декабре 1941 года. Осталось нас четверо: мама, я, сестра, и еще у нас перед самой войной родился брат, 20 апреля.

Нас с сестрой быстро, в начале июля, эвакуировали вместе со школой, а брат остался с мамой. Эвакуировали нас в Новгородскую область, за Малую Вишеру, в какую-то деревню. Посылали на прополку льна. Ну, мы там пробыли недели три от силы. Потом нас начали бомбить, и с тех пор уже вообще, можно сказать, не кормили. Хорошо еще работала почта, мы маме много писали. Она попросила нашу крестную, и та приехала, забрала нас. Мы сначала на лошади ехали, а потом на поезде. И вот там, в поезде, было очень страшно.

Кира Ивановна: Мы ехали очень долго, пропускали эшелоны с военными. Бомбили без конца. Во время бомбежек мы прыгали с поезда, под насыпь скатывались. А потом паровоз гудел, собирал всех, и мы дальше ехали.

Потом говорили, что разбомбили эшелон с детьми, идущий следом за нами.

А нам повезло, и в начале августа мы уже снова были в Ленинграде.

Как проходили первые месяцы блокады?

Серафима Ивановна: Никто не думал, что продуктов совсем уж не будет, поэтому запасов продовольствия не делали. И дрова быстро кончились. Мы жили на пятом этаже, и наша комната была угловая, очень холодная. Поэтому я до сих пор не так голода, как холода боюсь. Мне нужно только тепло, тепло и тепло.

Хотя, помню, мама мне сшила теплую куртку, с потайными карманами, чтобы карточки прятать: в нашей семье в основном я ходила за хлебом.

И вот один раз хлеба не было три дня. Я уже не помню, какой месяц был — видимо, январь или декабрь. А когда хлеб все же привезли, я получила сразу за три дня — целую круглую буханочку! Тогда хлеб привозили только горячий: как испекут, так сразу везут, чтобы голодным людям раздать.

Пока стояла в очереди, подбежал какой-то ремесленник и выхватил у одного человека весь его паек. Там, наверное, было сто двадцать пять граммов, максимум двести. Вор сразу же хлеб в рот запихнул. Все давай его бить-колотить… хотя, конечно, уже поздно было. Кто-то, помню, плакал.

И вот посмотрела я на это и поняла, как мне схитрить перед домашними. Спрятала хлеб под куртку, иду домой, всю дорогу отламываю от хлеба кусочки — и в рот. Конечно, сколько-то я отъела от общей буханки — идти-то далеко. Поднимаюсь на свой пятый этаж — и как разревусь! Мама выскочила: «Что, карточки потеряла?» «Нет, — говорю, — мама, на меня ремесленник напал, и вот, хлеба отломил». Мама, конечно, все поняла, но сказала: «Ничего, остался еще хлеб, и ладно».

Мама у нас была очень сильным, волевым человеком. Когда я приносила хлеб, она сразу делила его на три части: на завтрак, на обед и на ужин. Все корочки мама сразу обрезала, и мы готовили «суп»: вскипятим в печке кипятка, и эти корки туда.

Потом в нашем доме образовался госпиталь. Туда привозили продукты для раненых, в этом доме были большие подвалы для хранения продуктов. Когда выгружали машины, я все бегала туда-сюда. И люди меня подкармливали: то сухарик кинут, то еще что-нибудь съедобное. Однажды какой-то солдатик кинул мне пачку лаврового листа, там граммов триста, наверное, было. Я всю жизнь ему за это благодарна. Мы этот лавровый лист бросали в воду вместе с корочками, получалась вкусная похлебка.

На завтрак съедали по кусочку хлеба с пустым кипятком: не было ни чайной заварки, ни сахара, ни конфет. На ужин — тоже по куску хлеба. Не знаю, как мы выжили. Трудно было. Мяса, конечно, и в глаза не видели. Хотя один раз, помню, я выкупила кусок мяса и принесла его домой. Мама что-то хотела приготовить, но мясо было мороженое, поэтому она положила его на окошко, чтобы оно немного растаяло. А потом мы с мамой ненадолго куда-то ушли — не помню, куда. Приходим — лежит одна кость, а мяса нет. Его сестра съела, сгрызла прямо сырым, есть-то хотелось. Ну что, ругать ее за это? Мама не ругала.

А маленького брата чем кормили?

Серафима Ивановна: Сначала мама грудью кормила, а потом вообще не стало ничего. И вот мы хлеб положим в тряпочку и ему сунем пососать.

Однажды ему выделили от поликлиники двести граммов каши овсяной, по-моему, сразу на три месяца: на январь, февраль и март. А поликлиника была у нас на Театральной площади. Идти туда было далеко и очень страшно. Снаряды падают, бомбежка такая, что вообще не знаешь, как дойдешь. Прямо передо мной разбомбили дом на Жуковского — я буквально метрах в пятидесяти была, когда снаряд рванул. Я потом уже, когда очухалась, смотрю — только абажур болтается, угла нет. Такой был взрыв…

Потом я кашу несла с Театральной. Она тепленькая была, я ее спрятала под куртку, не выдержала — пальцем в нее шлеп, шлеп, и облизываю палец. Принесла на донышке… Не знаю, что мама делала потом с этой кашей. Впоследствии я столько раз Бога молила: «Господи, прости меня за то, что я эту кашу отнимала!»

А 13 февраля 1942 года братик наш умер.

Кира Ивановна: Помню, я тоже один раз ходила за кашей. На улице стоял грузовик, и военные сгружали в кузов голых умерших детей. Прямо за ноги бросали туда и увозили. Кузов был полон…

Серафима Ивановна: При мне подъехала машина, не скажу сейчас, военная или нет, и в нее через забор перекидывали уже взрослых. Мне было страшно… Да и в начале войны у нас в доме сразу как-то быстро стали умирать. Поднимаюсь по лестнице, а навстречу волочат прямо по ступенькам кого-то завернутого в простыню. Нести на руках уже не было сил…

Кира Ивановна: Летом 1943 года мама в больнице работала, и мне от этой больницы дали путевку в лагерь на Крестовском острове. А Серафима в это время со школой работала на огородах.

Серафима Ивановна: Сначала мы пололи грядки, потом собирали урожай: морковку и капусту. И вот там нас уже немножко подкормили. А в ноябре за это мне дали медаль «За оборону Ленинграда». Конечно, на огороде работать было непросто, даже жутко. Бомбежки были без конца, снаряды падали, все взрывалось. Мы то ложились между грядок, то бежали в кусты. Там, у кладбища, кусты малины были…

Очень часто меня просят рассказать про блокаду, а я не могу. Уже семьдесят лет прошло, а я до сих пор плачу. Ничего не забылось…

Но что важно: люди были хорошие, друг друга поддерживали, никогда не ругались. Очереди огромные стояли — а не ругались. Все или молчали, или о чем-то спокойно разговаривали. Да и на улицах все было нормально. Я даже не слышала, чтобы там убивали, раздевали, грабили. А ведь ходила я много — правда, в основном днем.

Вы помните день снятия блокады?

Серафима Ивановна: Ой, это такая радость была! Радио все время работало, не выключали его, потому что там постоянно новости сообщали: то бомбежка, то хлеба прибавят, то еще что-нибудь.

И, конечно, услышав такую замечательную новость, мы на улицу побежали. Тогда еще не было салюта, но все друг друга уже поздравляли. Потом гулять пошли. Люди плакали, целовались…

День Победы запомнился ярче, чем снятие блокады?

Серафима Ивановна: Сам День Победы мы не справляли, застолья никакого не было. Поймите меня правильно: для нас снятие блокады — это уже Победа была. Самая настоящая!