Средина марта

Средина марта

(фрагмент романа)

Гай Юлий Цезарь… Его потрясающий взлёт и трагический финал – не только материал для историков, рассматривающих некий феномен, появляющийся на определённом отрезке времени. Эта фигура интересовала и писателей с давней поры и до наших дней. Вспомним хотя бы американца Торнтона Уайлдера («Мартовские иды»).

 

Создал роман об этом времени и Владимир Василиненко.

И вот что пишет наш автор. «Что касается Цезаря, то меня интересовала не столько его личность, безусловно, яркая, талантливая, скорее всего – гениальная, но люди и атмосфера, его окружавшая. Мне думается, что любой государственный деятель, сколь ни был он умён, расчётлив и удачлив, действует в конкретных, весьма жёстких обстоятельствах и зачастую становится игрушкой в руках своего ближайшего окружения. Пока существовал «триумвират», в котором Красс (Березовский того времени) играл некую смягчающую роль, Помпей и Цезарь не вступали в прямое противоборство. А с его смертью их противоборство, подогреваемое свитой каждого, вступило в прямой конфликт, переросший в гражданскую войну. В истории тому масса примеров».

 

Мы печатаем последнюю, самую драматичную часть этого исторического повествования.

Надеемся, что фрагмент добротно написанного романа будет прочитан с интересом. 

О незнакомых персонажах читатель может справиться в Интернете.

 

 

СРЕДИНА МАРТА

(фрагмент романа)

 

Пока Цезарь ведёт изнурительную войну в Испании, в Риме зреет заговор. В него включаются самые разные, и весьма влиятельные политики, недовольные его диктаторскими замашками. А когда к ним присоединяется сам Великий Помпей, то противостояние перерастает в гражданскую войну, завершившеюся битвой при Фарсале, где Помпей наголову разбит. А сама фигура Цезаря обретает «божественную» силу и величие, что несовместимо с устоями и традициями римской республики. Против тирана готовы восстать многие, даже ценой собственной жизни и свободы…

 

33

 

Всю весну и последующие летние месяцы Римская республика не знала покоя. Победоносный полководец, окончательно добивший всех своих «кровных» врагов, не спешил возвращаться в столицу. Его сторонники, явные и тайные недруги пережили и передумали всё, что возможно в таком прискорбном случае.

Козни, интриги, происки, сплетни, пересуды, клевета – всё, чем богата и знаменита человеческая природа – бурлило и плескалось посреди семи знаменитых холмов, на которых разместился Рим.

Но понемногу – группами и поодиночке – в городе стали появляться сподвижники Цезаря, члены преторианской когорты, сотрудники его штаба. Причём не с пустыми руками. Они, как правило, привозили очередной указ диктатора.

И горожане встречали их со смешанным чувством – они упорно подозревали, что эти предписания не сулили им ничего хорошего. Но один указ озадачил всех – и друзей, и врагов. Цезарь приказал восстановить все статуи Помпея, сброшенные в верноподданническом порыве приспешниками диктатора со своих пьедесталов. Они обречённо валялись на земле, и у многих уже были отбиты носы и уши…

По этому курьёзному случаю спешно собрался сенат. Сторонники Цезаря и формальный глава государства Антоний хранили неловкое молчание. Зато его недруги оживлённо переговаривались, однако не решались брать слово. Они старались понять, что сие значило. Запоздалое ли раскаяние диктатора или неуклюжая попытка загладить вину? Возможно, это красноречивый намёк на то, что пора прекратить затянувшуюся междоусобицу?..

Наконец отважился выступить сам Цицерон. Пожилой консулярий и закоренелый враг диктатора начал речь весьма неожиданно:

Это решение, дорогие сограждане, должно только приветствовать!.. Я берусь утверждать, что, восстанавливая статуи Великого Помпея, Цезарь воздвигает себе ещё более величественные!..

По залу пронёсся изумлённый ропот. Цицерон приложил руку к груди:

Поверьте мне – это шаг, достойный выдающегося государственного деятеля и гражданина!.. И мы должны благодарить его…

Приспешники диктатора, спохватившись, дружно зашумели:

Это правда! Только Цезарь способен на такое! Никто не сравнится с ним в великодушии и щедрости!..

Брут с Кассием и Требоний обескураженно переглядывались. Корнелий Цинна, бывший шурин Цезаря, скептически улыбался, а неугомонный Долабелла непонимающе смотрел на оратора – своего бывшего тестя – и не находил слов.

Ближайший прислужник диктатора Бальб, не желая упускать инициативу, вскочил и предложил:

А вы не думаете, что давным-давно пора возвести внушительный храм, посвящённый победам нашего прославленного полководца?! Разве он не достоин этой чести?.. Своими величайшими подвигами Цезарь превзошёл Александра Македонского! Кто ещё смеет сравниться с ним в доблести и отваге?!.

Зал раскатисто и гулко загремел:

Верно! Давно пора! Да здравствует Цезарь! Слава Цезарю!..

А недруги диктатора, опустив головы, стали осторожно и незаметно выбираться на волю. Тут Цицерон, смешавшись и покраснев, растерянно опустился на место. Он никак не ожидал, что, затеяв свою хитроумную, изворотливую речь, в итоге получит такой неожиданный финал.

Очутившись на улице, Кассий принялся неистово ругать знаменитого оратора.

Он что? Совсем умом тронулся? Зачем он начал хвалить этого тирана?.. Спятил на старости лет!..

Брут, сдержанно улыбаясь, пытался успокоить друга:

Погоди! Не кипятись!.. Старик не виноват…

Как же не виноват? – негодовал Кассий. – А кто предложил поставить статую этому кровососу?! Не он ли?..

В спор вмешался оказавшийся поблизости Требоний:

Гай, ты это напрасно! Цицерон говорил иносказательно, в смысле того, что Цезарь поставит себе памятник тем, что восстановит статуи Помпея…

Но собеседник, возмущённый до глубины души, только безнадёжно махнул рукой:

Вот увидите – скоро они нагромоздят ему и памятников, и храмов, и святилищ!..

Брут возражать не смог, сокрушённо качнув головой. Требоний хмуро окинул друзей и неожиданно прибавил:

Между прочим, он собирается громко отметить свою победу…

Что?! – Кассий не поверил своим ушам.

Брут озадаченно взглянул на бывшего наместника. А тот рискнул объясниться:

Мне прислал письмо Альбин… – он перешёл на полушёпот, – Цезарь, по его уверениям, всерьёз намеревается отпраздновать триумф…

Не может быть!.. – тихим, изменившимся голосом произнёс Брут.

Требоний, чувствуя всю важность и невероятность сказанных им слов, подтвердил вполне определённо:

Альбин пишет, что сразу по возвращении из Испании состоится это пышное торжество. Диктатор хочет этого непременно…

Все трое на мгновение умолкли, глядя в лица друг друга. Ошеломлённо. Недоверчиво. Взыскующе…

Не может этого быть!.. – ещё раз повторил Брут.

Требоний пожал плечами:

Так написал мне Альбин…

Первым пришёл в себя Кассий.

А почему – нет? – скривился он в язвительной усмешке. – Он же победил! И ему полагается отметить это…

Но кого он победил?! – Брут мрачно окинул собеседников. – Своих же единокровных земляков!.. Бывших соратников и сограждан…

Требоний и Кассий молчали.

В нашей истории такого ещё не было… – глаза у Брута мстительно сверкнули. – Даже Сулла, разгромив своих врагов, ничего не праздновал… – он горько усмехнулся. – Я думаю, что ему это и в голову не приходило!..

Кассий продолжал язвить:

Но ты же сам слышал, что Цезарь превзошёл всех полководцев! Даже Александр Македонский – дерзкий захватчик в сравнении с ним!.. И что для него какой-то жалкий Сулла!..

 

34

 

Диктатор праздновал свой, более чем полувековой день рождения. Не в обычаях римлян было отмечать подобные даты, однако Цезарь решил этим пренебречь.

Как-никак мне исполнилось пятьдесят пять, и меня в пятый раз избрали консулом!.. – с вызовом бросил он, улыбаясь морщинистым, узкогубым лицом.

Никто из его сподвижников в ответ не проронил ни слова. Даже юный Квинт, племянник Цицерона, несмотря на свою безграничную любовь к прославленному военачальнику, не нашёл ни единого слова восхищения или одобрения. Но, возможно, потому, что почтенный возраст диктатора внушал ему суеверный трепет.

Уже ходят слухи, – негромко сообщил Альбин своему ближайшему соседу Поллиону, – что Цезарь не родился обычным порядком, как все мы…

Это как? – не понял молодой легат.

Альбин снисходительно усмехнулся:

Ну, не появился из того отверстия, которое находится у женщин между ног… Откуда всех нас выпускают на этот свет…

И что?..

Его матери Аврелии якобы рассекли живот и оттуда извлекли нашего Гая Юлия…

Поллион недоуменно покрутил головой. Но через минуту неожиданно вспомнил:

И про Александра Македонского говорили в том духе, что отец его вовсе не царь Филипп, а какой-то необыкновенный змей, с которым спала его мать Олимпиада…

Вот-вот, – живо поддакнул Альбин, – и всё это – знаки божественного вмешательства, не иначе!..

Легат покосился на собеседника. Его тон – строгий и суровый – исключал даже намёк на иронию или шутку.

Ты серьёзно? – недоверчиво переспросил он.

Альбин только раздражённо махнул рукой.

Поллион не стал доискиваться прямого и откровенного ответа – молодой легат понимал, что свободолюбивым и рассудительным римлянам претит любое, даже самое невинное обожествление верховной власти. Слишком долго и яростно они боролись за то, чтобы её представители были обычными, рядовыми людьми, сменяемыми через определённый, установленный законом, срок.

А то, что Гай Юлий Цезарь сделался пожизненным диктатором, стало вопиющим нарушением всех норм и обычаев. Что же касалось самого Поллиона – то его вовсе не раздражало придание облику победоносного военачальника неких сверхъестественных черт.

Тем более, что простые солдаты, среди которых находилось множество бывших варваров – галлов, германцев, кельтиберов и каллаиков – охотно верили в это. Более того – они готовы были сражаться, не щадя собственных жизней, в его легионах, зная, что ими командует избранник богов. (И пусть это будет не совсем так – кому от этого станет плохо?)

Поллион, Альбин, Дидий, Квинт, другие помощники стояли возле палатки полководца, за его узкой спиной, а мимо маршировали центурии, манипулы и когорты легионеров, возглашая славу своему императору…

Клубы пыли, грохот сапог, лязг оружия, запах пота, оглушительный рёв тысяч отверстых глоток – всё это сливалось в какую-то невероятную, оглушительную смесь, способную напрочь лишить разума любого, даже весьма хладнокровного и недоверчивого человека…

А сам Цезарь, слыша эти душераздирающие вопли, широко улыбался и поминутно оглядывался на свою свиту, как бы говоря: «Вы видите?! Вы слышите это?! Какие ещё нужны доказательства для такой безграничной любви и преданности?! С такой верой и воодушевлением можно покорить весь мир!».

Легионы шли и шли… Пыль, топот и вонь всё сгущались и сгущались, и через полчаса возле палатки стало уже нечем дышать. А от неистовых криков полководец и свита рисковали оглохнуть.

И когда Цезарь обернулся в очередной раз, Альбин успел заметить, как побледнело и осунулось его лицо. Он опасливо толкнул в бок стоявшего рядом Поллиона.

Что?! – громко, но почти неразличимо в невероятном шуме, воскликнул легат.

Альбин кивком показал ему на дрогнувшего диктатора, и они оба, не сговариваясь, дружно подхватили запрокинувшуюся тощую фигуру. Но тут неожиданно подскочили ещё десятка полтора солдат, и бьющийся в припадке полководец стал высоко взлетать над неистово орущей, осатанелой толпой…

Прекратите! Оставьте! У него падучая!.. – надрывая горло, кричали Альбин с Поллионом.

Но куда там! Беспорядочно дрыгающий руками и ногами триумфатор обречённо парил над головами буйной, неистовой, потерявшей рассудок солдатни, старавшейся подбросить его всё выше и выше…

Слава Цезарю! Виват! Виват!.. – орали легионеры, умножая число рук, стремящихся вознести диктатора к небесам.

Свита и охранники безуспешно пытались отбить бесчувственное тело. Поллион с Альбином тревожно переглядывались, и даже юный Квинт понял, что дело плохо.

Худая нескладная фигура перестала беспорядочно дёргаться и напоминала тряпичную куклу, которую в шутливой игре наперебой перебрасывают друг дружке дети. И хлопья обильной пены залили полководцу грудь…

Мгновенная, устрашающая тишина воцарилась кругом, хотя её никто не добивался. Бездыханное, безжизненное тело бережно опустилось на землю, и скандирующая толпа испуганно расступилась, а кое-кто сразу просочился в задние ряды, подальше от места происшествия.

Недвижимая, бесчувственная фигура диктатора обречённо валялась в ногах у телохранителей и свиты – достаточно было неосторожного шага или лёгкого толчка, чтобы навсегда угомонить её…

Альбин вдруг испытал неодолимое желание наступить полководцу на жилистое запрокинутое горло, из которого уже никогда бы не вырвался грозный, настойчивый клич, зовущий захватывать и убивать…

Цезарь едва заметно шевельнул рукой.

Жив! – непроизвольно вырвалось из чьей-то груди.

Жив! Жи-и-в!.. Жи-и-и-в!.. – полетело по рядам.

Но свита диктатора, не сговариваясь, поняла, что это не клич радости по воскреснувшему военачальнику, а взрыв собственных, едва не погибших мечтаний и вожделений. Что было бы, если бы Цезарь вдруг окочурился, а все они остались бы без будущего? Пусть жестокого, призрачного, кровавого, но единственного и крайне желанного. И кто, кроме этого, нескладного, тощего и припадочного человека способен его приблизить?!.

 

35

 

Фульвия была настроена весьма решительно.

Нет, – наступала она на Антония, – дольше сидеть и выжидать нельзя!.. Я  не понимаю, чем вы занимаетесь там, в сенате?..

Уже третью неделю я там не был… – лениво пробурчал глава государства.

Вот-вот! – подхватила сожительница. – Ты торчишь дома и глушишь вино, а за твоей спиной они там обделывают свои тёмные делишки!..

Ни черта они там не делают! – угрюмо пробасил Антоний.

Маленькая, юркая женщина, бывшая жена когда-то знаменитого смутьяна и наглеца, не находила себе места. Вероятно, бурное прошлое наложило неизгладимый отпечаток на её характер и привычки. Она не могла пребывать в тишине и покое.

Ну ладно, – Фульвия сделала вид, что приняла объяснения сожителя. – Пусть они не ходят в сенат, а дома?..

Что дома? – не понял Антоний.

Разве Брут, Кассий и Цицерон сидят сложа руки?..

Консул снисходительно улыбнулся:

Пусть не сидят, а что они могут сделать?..

Как что? – опешила сожительница.

А ты подумай… – Антоний сверху взглянул на неё. – У них нет ни одного легиона солдат, нет никакой силы и влияния… Ну что они могут предпринять?..

Эти веские доводы, казалось, на женщину подействовали. Однако лишь на короткое время.

Ну хорошо… – она упрямо поджала губы. – А что дальше? Дальше-то как?..

Антоний начинал понемногу выходить из себя:

Ты о чём?..

Фульвия развела руками:

Твой Цезарь разбил сыновей Помпея и торчит там, в Испании… Шлёт вам всякие приказы и указы – вы собираетесь, чешете языками и расходитесь по домам… И всё?!.

А что ты хотела? – большой, громоздкий сожитель недовольно косился на маленькую непоседливую женщину, чувствуя себя не слишком уютно.

Ну вот он вернётся, и… – в её резком, настойчивом голосе прозвучала тревога.

Антоний насторожился. Она, уловив эту настороженность, язвительно усмехнулась:

И всё полетит кувырком! Уж поверь мне…

Это почему? – консул повёл широкими плечами.

Фульвия с ответом не спешила, и сожитель всерьёз обеспокоился. Его тяжёлый, неповоротливый ум не успевал реагировать на происходящее.

Откуда ты знаешь, что он предпримет? И почему он там торчит?..

Антоний и вправду этого не знал, и никаких соображений на сей счёт у него не существовало, но признаться в собственном бессилии он не мог.

Кто там с ним? – безжалостно доискивалась упрямая женщина.

Децим Альбин, Азиний Поллион, Гай Дидий, Марк Лепид, Квинт Цицерон… – нехотя выдавил консул.

Альбин – родственник Брута? – не отставала Фульвия.

Дальний…

Квинт – это племянник Цицерона, а кто такой Поллион?..

Его легат, – буркнул сожитель.

Женщина почувствовала себя во всеоружии.

Всё ясно, – её цепкие серые глаза смотрели ему в лицо бестрепетно и твёрдо, – он у них в руках!..

У кого?..

У Альбина, Квинта и этого легата! – ни тени сомнения не прозвучало в голосе маленькой женщины. Признавая только этот единственный способ воздействия, она не желала слышать ни о чём другом.

Ты так думаешь?.. – сожитель всё ещё сомневался.

А почему сбежал Требоний?.. – огорошила его Фульвия.

У него умер отец…

Ерунда!.. – она перевела дыхание. – Эта троица его выжила… – женщина хитро сощурилась. – А может, и кто-то ещё…

Ответом было подавленное молчание. Бойкая сорокалетняя любовница, не однажды побывавшая замужем, прекрасно изучив своих партнёров, знала цену лукавых слов, хитрых недомолвок и многозначительных пауз. Умело манипулируя желаниями и настроением мужчин, она частенько заставляла их поступать против воли и обстоятельств.

Вот и сейчас Антоний, глядя в упор на её суровое, сосредоточенное лицо, запаниковал, хотя старался не выдать себя. Упоминание о Бруте, Кассии и Цицероне навело его на мрачные мысли. И вправду – кто знает, что могут предпринять эти беспокойные, озлобленные люди, откровенные недруги Цезаря?..

Ну хорошо… – сумрачно обронил консул, – значит, придётся тащиться в Испанию…

И прихвати с собой Требония… – спокойно, как нечто давным-давно решённое, присовокупила Фульвия.

Требония-то зачем? – угрюмо пробасил сожитель.

Возьми. Пригодится!.. – она натянуто улыбнулась.

И вновь Антоний не нашёл слов для возражений, скорее всего потому, что маленькая, увёртливая женщина оказалась гораздо искусней в интригах и непредвиденных обстоятельствах.

А что я ему скажу? – внушительный, атлетичный мужчина выглядел, как малый ребёнок, и был так же смущён и растерян.

Фульвия снисходительно покосилась на него:

Скажи ему, что вы должны действовать сообща… – на Антония это не произвело нужного впечатления, и женщина усилила напор. – Против Цезаря плетутся интриги, и вы обязаны…

И тут любовник проговорился:

Требоний сам…

Да ты что?! – она уловила всё с полуслова. И через секунду продолжала с ещё большей изобретательностью и нажимом: – Тогда намекни, что ты всё понимаешь и готов ему помочь…

Тут Антоний заупрямился:

Вот уж нет! Ни за что!..

В серых глазах любовницы загорелись жгучие, мстительные огоньки:

Ах, так?.. Ну, давай-давай! Выжидай!.. И твоей судьбой распорядятся другие! – она упёрла в крутые бока короткие, сильные руки. – Ты думаешь, что будешь вечно ходить в любимчиках у Цезаря? Как бы не так!.. Сколько их уже сменилось? Не ты первый и не ты последний. У него их перебывали десятки!..

Антоний покорно опустил бородатую физиономию – женщина была права. В голосе её появились издевательские, лихие нотки:

А Требоний всё-таки молодец! Сколько же можно ходить в услужении у этого припадочного?.. Одумался наконец!..

Консул молчал, даже не догадываясь, что в злобных словах сожительницы скрывалась давняя ревность к блистательному полководцу, со второй женой которого встречался её покойный муж – Клодий Пульхр…

 

36

 

После ухода Требония Кассий, Брут, Тиллий Цимбер и бывший шурин Цезаря Корнелий Цинна ожесточённо заспорили. Хотя против того, чтобы Требоний вместе с Антонием должен отправиться в Испанию и встретиться там с Цезарем, никто не возражал.

Несогласие же вызвало другое – когда Требоний предложил вовлечь в заговор самого Антония. Кассий это горячо поддержал. Цимбер выразил сомнение, Цинна скептически улыбнулся, а Брут всё категорически отверг.

Однако Требоний прозрачно намекнул, что предварительный, осторожный разговор с консулом всё-таки состоялся, и Антоний не сказал «нет».

Это ничего не доказывает! – упорствовал Брут.

Как не доказывает?! – Кассий кипел от возмущения. – Наоборот. Значит, он готов нас поддержать!..

Цимбер скромно отмолчался, а Цинна уверенно предположил:

Скорее всего, он ждал дальнейших откровений…

Конечно! – согласился Брут.

А каких? – настаивал его зять.

Цинна перевёл взгляд с одного заговорщика на другого и добавил:

Он ждал, что ему назовут число участников, их имена, места встреч…

Брут кивнул седеющей головой:

Именно так…

Требоний, желая оправдаться, стал неловко объяснять:

Вы что, не знаете Антония? Он не столь умён и ловок, чтобы додуматься до такого… Какие имена?!. Об этом и речи не заходило!..

Брут не стал ловить его на слове, не желая сеять вражду и недоверие в рядах сообщников.

Антония не надо трогать, – он скупо улыбнулся, – даже по причине его недалёкого ума…

Цинна поддержал хозяина:

Вот-вот. А вдруг он проболтается? Напьётся и всё выложит. Об этом ты не подумал?!.

Тогда Требоний сдержанно распрощался с заговорщиками и быстро ушёл. Молчание продлилось несколько минут. Скорее всего, каждый обдумывал последствия обсуждаемого. Круг посвящённых неуклонно расширялся, а значит, приходилось заботиться о собственной безопасности. Фигура Антония особых споров и разногласий не вызывала, но вот Требоний…

Требоний – человек надёжный, – словно подслушав мысли сообщников, убеждённо заверил Брут.

Он ещё хочет привлечь Децима Альбина, – осторожно ввернул Кассий.

Цинна насторожился, но с Кассием согласился Цимбер:

Альбину доверять можно. Мы с ним в одной палатке жили…

И Брут не стал возражать:

Это мой дальний родственник. Я думаю, с ним всё в порядке…

Тогда надо привлечь и Цицерона! – подхватил Цинна.

Вот уж нет! – воспротивился Кассий к недоумению всех собравшихся.

Это почему? – Цимбер сердито покосился на него, но Брут неожиданно поддержал зятя:

Пожалуй, я с ним заодно. Цицерон – человек настроения. А потом, у него умерла любимая дочь, и жена ушла…

Он уже старик! – напомнил Кассий.

Цинна едва не обиделся:

Я тоже не юноша… – и похлопал себя по вместительному животу.

Брут почувствовал, что основное ядро заговорщиков, которое едва-едва окрепло, может неожиданно развалиться, и потому решительно вмешался. Он напомнил собравшимся, как знаменитый оратор временами откровенно праздновал труса, не проявлял нужной стойкости и мужества, пресмыкался и унижался. К сожалению, всё это было у них на памяти…

Но Цезаря он ненавидит, – упорствовал Цинна.

А кто его любит?.. – парировал Кассий.

Цимбер улыбнулся уголком губ и стрельнул глазами в сторону, дабы отвести взгляд от хозяина дома:

Ну почему же? Есть и такие…

И все сразу догадались, что речь идёт о матроне Сервилии, матери Брута. А Цинна, покойная сестра которого была первой и любимой женой Цезаря, сердито засопел.

Когда он будет праздновать свой триумф? – бывший шурин диктатора решил повернуть разговор в нужное русло.

Откуда нам знать? – резонно возразил Кассий. – Это всё в его руках. С нами он советоваться не станет. Уж поверьте мне!..

Тогда как нам быть? – вопрос Цимбера сиротливо повис в воздухе.

Заговорщики отлично понимали, что пора бы от рассуждений переходить к определённым действиям, а ничего конкретного никто не предлагал. И даже не заикался об этом.

Требоний намекал… – неуверенно начал Кассий, однако собравшиеся не смотрели в глаза друг друга, зная, что этот неуклюжий предлог ничего не изменит.

Всё идёт по-старому. Диктатор ведёт себя так, как ему заблагорассудится: нарушает законы, устраняет неугодных, щедро награждает прихлебателей и льстецов, творит насилие и произвол…

И вдруг Брут неумолимо ощутил, что в душе каждый из присутствующих мысленно обращается к нему, поскольку главою заговора все считают его. И от этого никуда не скроешься.

Хорошо. Пусть он празднует триумф!.. – прозвучал среди общего молчания его твёрдый голос.

А во время этого триумфа… – в глазах Кассия засветились злобные, предательские огоньки.

Цинна криво усмехнулся:

Рубануть его по тощей шее!..

Заговорщики сдержанно улыбнулись. Брут, как самый рассудительный, продолжил негромко:

И я не думаю, что у кого-то из римлян возникнет желание встать на защиту тирана, который празднует победу над своими же согражданами…

Я сам готов взять в руки меч! – опрометчиво воскликнул Кассий.

И я, – поддержал его Цимбер.

Я тоже… – согласился Цинна.

Хозяин дома молча кивнул головой, но гости его и не ждали прямого ответа. Каждый житель мировой столицы помнил с раннего детства, что далёкий предок Марка Юния Брута изгнал последнего римского царя Тарквиния Гордого, и с него начиналась долгая, блистательная эра римской республики. Его нынешний потомок просто обязан обагрить свои руки кровью ненавистного тирана…

 

37

 

Они ехали по старой Аврелиевой дороге вдоль морского побережья, и с каждым очередным днём пути Требоний, к собственному неудовольствию и тревоге, видел, как меняется настроение его спутника. Вначале равнодушный и безразличный, Антоний становился всё более оживлённым, любопытным и беспокойным. Он живо обращал внимание на поведение жителей окрестных городков и деревушек, охотно расспрашивал случайных встречных…

Впрочем, его интересы не распространялись слишком далеко – консула занимало одно – как жители Италии относятся к победе и фигуре Цезаря. И подавляющее большинство смотрело на диктатора вполне благосклонно, особо не восхваляя и не порицая его…

Ну вот видишь! – обращая к попутчику широкое, обложенное щетиной лицо, Антоний удовлетворённо улыбался.

И что из этого? – Требоний снисходительно щурился. – По-моему, им всем на это наплевать! Их не трогают – и ладно… – он подумал и прибавил: – А когда диктатор примется за свои грандиозные планы и объявит всеобщую мобилизацию – вот тогда и посмотрим!..

Спутник сердито хмурился. Его удачно складывавшаяся семейная жизнь с бывшей супругой покойного Клодия не слишком располагала Антония к воинским подвигам. И он знал наверняка, что неугомонный диктатор не позволит ему безмятежно блаженствовать на супружеском ложе.

Требоний искоса посмотрел на него и, разгадав опасения консула, бросил небрежно:

На все наши дела и желания ему тоже наплевать! Мы должны думать и действовать, как он того потребует…

Клеопатра вернулась к себе в Египет… – словно ни с того, ни с сего обронил Антоний, однако бывший наместник Испании сумел уловить ход его мыслей.

А что ей, бедняге, оставалось делать? – Требоний пожал плечами. – Цезарь позабавился с ней в своё время, сделал ей ребёнка, а теперь ему не до неё!.. И не до нас… – он равнодушно сплюнул.

Тугодум Антоний угрюмо покосился на соседа. Они ехали в скрипучей повозке, влекомой парой крепких мулов. Экипаж чувствительно потряхивало на ухабах, и оба седока поминутно стукались плечами то друг о друга, то в кожаные стенки.

Далеко позади осталась знаменитая речушка Рубикон. Четыре года назад, перейдя её мелкие воды, Цезарь развязал гражданскую войну. Но теперь, казалось, ничто не напоминало об этом грозном, мрачном событии. Слева плескались изумрудные, ленивые волны Лигурийского моря, остро пахло водорослями и увядшими лаврами. Неподкованные, широкие копыта мулов глухо стучали о щербатый булыжник, старательно уложенный руками бесчисленных рабов…

Впереди и справа широко простирались земли беспокойных галлов – их непокорный, переменчивый нрав был знаком Требонию не понаслышке. А дорога повернула на юг, и жаркое августовское солнце светило седокам прямо в глаза…

Согласно тогдашнему римскому календарю месяц назывался секстилис – шестой, поскольку год когда-то начинался в марте и диктатор ещё не провёл реформу летоисчисления. А его внучатый племянник Октавиан, в честь которого и будет переименован шестой месяц, названный «августом», был восемнадцатилетним юношей, и судьба его мало кого волновала.

К вечеру мы наконец дотащимся до Массилии?.. – полувопросительно-полушутливо полюбопытствовал Антоний, помня, что его спутник отлично знает здешние места.

Вряд ли, – коротко ответил Требоний.

Восемь лет назад он из последних сил защищал этот приморский город, и, если бы не своевременная помощь Цезаря, восставшие галлы наголову разбили бы римский гарнизон. Наместнику не хотелось об этом вспоминать, и он, дабы упредить неугомонного соседа, неожиданно произнёс:

Интересно, жив ли Милон?..

Какой ещё Милон? – не понял консул.

Требоний усмехнулся:

Ну какой-какой?.. Твой благодетель – неистовый враг Клодия!.. – бывший наместник хотел сказать «убийца», но воздержался.

Он помнил, что Тит Анний Милон в уличной стычке прикончил мужа Фульвии, нынешней сожительницы Антония, и по приказу суда был выслан в Массилию. А его дальнейшая судьба была Требонию неизвестна.

Так Милона же убили! – консул с вызовом глянул на соседа.

Когда? Где?!

Под Капуей… Года четыре назад…

Требоний нахмурился. Злосчастный Милон не был ни другом его, ни близким знакомым, но во время своей тогдашней ссылки он здорово помогал осаждённым, отбивавшим атаки обезумевших галлов.

А кто его убил? – спросил наместник глухо.

Антоний заметно приободрился:

Кто – не знаю. Но по приказу Цезаря…

Требоний умолк. Попутчик его пустился в объяснения:

Милон организовал целый заговор. Собрал большой отряд из рабов и гладиаторов. Кстати, его поддерживали многие, даже Цицерон…

Бывший наместник ещё более помрачнел. Упоминание о заговоре явно расстроило его. Чем ближе был заветный приморский город, в котором им надлежало встретить победоносного полководца, тем всё тревожней и переменчивей становилось настроение обоих мужчин. Теперь Антоний выглядел спокойней и благодушней, а его сосед вздыхал и хмурился.

Откуда Цезарь узнал о заговоре? – вопрос прозвучал вполне уместно, и консул ответил с обезоруживающей откровенностью:

Милон, между прочим, из этого секрета не делал… Трезвонил всем и каждому, что терпеть не может этого тощего выскочку! – Он имел в виду диктатора, и Требоний криво усмехнулся.

Он вдруг вспомнил недавнюю встречу с Брутом и его сообщниками. А ведь они строго-настрого запретили ему откровенничать с Антонием и посвящать его в их дальнейшие планы!

Не знаю, слышал ты или нет, – бывший наместник решил отвести разговор в сторону, – но Клодий когда-то хотел убить Помпея, и подослал к нему раба с мечом…

Антоний, разумеется, об этой нашумевшей истории знал, однако слишком частое упоминание о бывшем муже любовницы стало его раздражать. Ведь он сам однажды едва не убил его. Клодий тогда спрятался под лестницей в книжной лавке.

Все они в преисподней! – глаза Антония зло сверкнули. – Там им и место!

Сосед возражать не стал. И оба они, не сговариваясь, подумали, что их общая поездка не приносит желаемых плодов. Антония мучило обещание, данное Фульвии – он видел, что Требоний совсем не желает идти на сближение, а бывший наместник опасался неожиданного предательства. Пожалуй, Брут бесконечно прав – Антоний способен выдать его из одного лишь недомыслия.

Впереди показались чьи-то жалкие лачуги…

Консул, это предместье Массилии! – доложил, подъехав, легионер. (Ныне – город Марсель.)

А ты говорил, что до вечера не успеем! – Антоний выразительно посмотрел на соседа, и бывшему наместнику увиделся в этом какой-то дерзкий намёк. Сердце его захолонуло…

 

38

 

Ночь была беспокойной. Они расположились в доме местного пропретора, которого назначил Цезарь, а сам победоносный диктатор ещё не вернулся из Дальней Испании, но его ожидали здесь со дня на день. Хозяин, радушно встретив консула и бывшего наместника, сразу стал интересоваться вестями из Рима.

Антония это заметно удивило – ему казалось, что все вокруг должны быть озабочены будущими планами Цезаря и собственной судьбой, напрямую от них зависящей. Но для местного градоначальника не существовало ничего более важного, чем свежие сплетни из мировой столицы.

Как там себя чувствуют Брут и Кассий? Что вытворяет Долабелла?..

Антоний, возлежа за обильно накрытым столом, сыто рыгнул, отхлебнул здоровенный глоток вина и ответил небрежно:

Эти два хитреца, как всегда, затаились и упорно плетут интриги… А Долабелла… – он бросил предостерегающий взгляд Требонию.

Бывший наместник, сдержав невольную усмешку, короткой репликой выручил сотрапезника:

Долабелла, как всегда, пьёт и буянит…

Хозяин перевёл взгляд с одного на другого и расплылся в улыбке. Ему, прирождённому римлянину, жизнь в столице казалась гораздо живее, веселее и привлекательнее, чем в далёкой, глухой Массилии, ставшей дальним оплотом римской цивилизации. Он изнывал здесь от скуки и потихоньку попивал…

Говорят, что в Риме стали восстанавливать статуи Помпея? – в лице градоначальника смешались изумление и жгучий интерес.

Антоний, будучи олицетворением верховной власти в стране, насупился ещё больше. Неуёмное любопытство провинциала стало его раздражать.

Пока этого не видно, – ответил за него Требоний, – но был прямой указ Цезаря…

Хозяин выжидательно смотрел на гостей, словно они оба были обязаны снабдить его рекомендациями по дальнейшим действиям.

А у нас, в Массилии, нет ни одной статуи Помпея! – сообщил он совсем обескураженно.

И никогда не было, насколько я помню, – подхватил Требоний, видя, что Антоний наливается нетерпением и злостью.

Он пытался понять их причину, и подспудно догадывался, в чём тут дело. Градоначальник, не будучи дипломатом, выбалтывал все свои сокровенные мысли и желания.

И что теперь будет? Как сложится наша жизнь?..

Антоний густо покраснел и, чтобы не выругаться вслух, схватил кубок с вином и опорожнил его до дна.

Вот вернётся Цезарь, и всё прояснится… – негромко и крайне осторожно выразился Требоний, чувствуя, что атмосфера за столом раскалилась до невозможного.

Хозяин, недоуменно покосившись на пунцовую физиономию консула, перевёл взгляд на бывшего наместника, смиренно опустил веки и негромко пробормотал:

Может быть, может быть…

И вдруг Антоний с оглушительным шумом выпустил злого духа, и сотрапезники дружно рассмеялись.

Это гром, достойный Геркулеса! – льстиво заметил хозяин, помня, что консула отождествляли с прославленным греческим героем. Обстановка невольно разрядилась…

А Требония занимало одно – соберётся ли его напарник с силой и волей, чтобы выдать его тому, кого они отправились встречать? Хотя, если вспомнить их предыдущие встречи и разговоры, ничего конкретного он ему не сказал и не назвал. Ни имён, ни планов, ни дат… Были какие-то намёки, только они настолько общи и расплывчаты, что из них ничего не выжмешь!

Он, наверно, дремлет. Дорога-то была дальняя… – донёсся до его слуха насмешливый голос Антония, и Требоний догадался, что речь идёт о нём.

Бывший наместник встряхнулся.

Да. Я бы охотно прилёг!.. – с улыбкой подхватил он.

Хозяин, несмотря на свое неутолённое желание послушать столичных гостей и вытянуть из них как можно больше сплетен и слухов, вынужден был подчиниться.

Ну ладно. Пойдёмте отдыхать… – неохотно поднявшись из-за стола, градоначальник повёл мужчин в комнаты для гостей.

Он, по-видимому, намеревался уложить их порознь, но консул грубовато распорядился:

Ты очень-то не суетись. Мы люди не гордые – уляжемся и в одной спальне. Подумаешь!..

Хозяин уступил. Однако, оставшись наедине со спутником, Антоний невольно раскрыл причину своей невзыскательности:

О чём все они тут думают?! Разве в Риме решаются их судьбы?..

Требоний выжидательно молчал. Он понял, что его неуклюжий сосед крайне озабочен происходящим и непременно хочет найти здесь хоть какую­то надёжную опору.

Спрашивает нас о Бруте и Кассии! – Антоний зло сплюнул. – Кого может испугать их мышиная возня?! – он искоса посмотрел на молчаливого соседа.

А тот предусмотрительно выжидал, видя, что возмущение собеседника в значительной мере напускное. Консулу очень хотелось видеть безусловное подтверждение своим мыслям и желаниям, а любое сомнение его явно настораживало.

Ты же знаешь, что все люди здесь, в глухой провинции, живут своими взглядами и представлениями… – осторожно возразил Требоний, посеяв в душе соседа ещё большее смятение. – Так было всегда. Их не переделаешь!..

Но Цезарь вернётся и всем им покажет! – сердито воскликнул Антоний, только в голосе его не прозвучало твёрдой уверенности.

Он наверняка ждал ответной реплики, только Требоний упрямо молчал. А консул, раздосадованный, чертыхаясь про себя, прошёл в угол к кровати и смаху плюхнулся на неё. Дерево жалобно скрипнуло. Сосед тоже отправился на покой.

Медная масляная лампа с трудом освещала небольшую комнатку, в противоположных углах которой стояло два деревянных ложа. Обширное тело Антония едва помещалось на одном из них. Он подогнул ноги и отвернулся лицом к стене.

Молчаливый сосед понимал его настроение, изо всех сил сдерживая себя. Он был непоколебимо убеждён – чем больше Антоний будет волноваться и переживать, тем меньше вероятность того, что он его выдаст.

Прижмурив веки, Требоний старательно изображал спящего, и вдруг услышал глубокий, размеренный сап. «Вот увалень проклятый! – с обидой и неудовольствием подумал бывший наместник. – Он уже готов! И на всё ему наплевать!» А сам он никак не мог уснуть…

Ему почему-то вспомнилась та, восьмилетней давности, осада Массилии, когда этот небольшой приморский городишко плотно окружили восставшие галлы… После двухнедельной жаркой, отчаянной обороны добрая половина защитников была переранена и перебита и съедены почти все запасы – осаждённые питались одной сушёной макрелью – и тут на помощь им подоспели легионы Цезаря…

Лампа вдруг зашипела и погасла. Запахло пригоревшим маслом. Требоний вздохнул и повернулся на бок. А сон всё никак не приходил, и бывшего наместника одолевали невесёлые воспоминания…

 

39

 

В комнате стояла тишина. Требоний осторожно повернулся и бросил взгляд напротив – кровать Антония была пуста, измятое покрывало почти сползло на пол. Бывший наместник сел, прислушался. За каменными стенами гудел ровный, деловитый шум, говорящий о том, что все обитатели дома занимаются привычными хозяйственными хлопотами.

Требоний сунул ноги в сандалии и вышел из спальни. Навстречу двигался пожилой слуга-галл с кувшином и тряпкой.

Хозяин у себя? – спросил его наместник.

Нет, – галл чуть замедлил шаг, – господин вместе с консулом поехали встречать Цезаря…

Требоний опешил:

Как встречать?! А как же я?..

Слуга смиренно опустил голову. И тут наместник заметил, что лицо его обезображено шрамами – вся левая щека почти напрочь снесена, а ухо скрыто серыми, давно не мытыми волосами и, видимо, совсем отсутствовало.

Кто это тебя? – спросил он невольно.

Галл помялся и нехотя ответил:

Вы, господин…

Я?! – Требоний отступил.

Слуга сделал попытку улыбнуться, насколько позволяло ему страшное увечье, и пояснил совершенно беззлобно:

Во время осады Массилии, помните?..

Наместник нахмурился. Ему вдруг захотелось воскресить этот давний эпизод, но тщетно. Память упрямо молчала.

А я вас сразу узнал… – в голосе галла прозвучали теплота и обожание, словно он вспоминал свою первую любовь.

Требоний растерялся. Следовало бы пожалеть или хотя бы утешить несчастного, но в суровой душе наместника не было слов для выражения подобных чувств. Он только лишь опустил ладонь на увечное плечо галла и легонько погладил его. А искалеченный варвар благодарно облобызал руку, едва не лишившую его жизни…

Давно они уехали? – с непривычной мягкостью спросил наместник.

Сразу после восхода… – слуга неловко переступил. – А для вас, господин, в триклинии накрыт стол…

Наместник скупо улыбнулся:

Спасибо, я не голоден…

Я могу идти?

Требоний вздохнул:

Иди. Занимайся своими делами…

Он вновь задумался о неожиданном утреннем событии. Почему пропретор и Антоний не разбудили его? Что за странная, необъяснимая спешка? Хотя почему – необъяснимая? Скорее всего, именно Антоний всё и проделал. Тайком сбежал, чтобы наедине переговорить с Цезарем и выдать его, Требония.

Бывший наместник заволновался. Стараясь ничем не выдать себя, он хотел вернуться в спальню, однако тут же передумал и неспешным шагом вышел на террасу.

Город давно проснулся. Жаркое августовское солнце поднялось уже довольно высоко над красновато-коричневыми черепичными крышами небольших домишек, рассыпавшихся по южному склону Альп, плавно нисходящему к морю.

С трёх сторон Массилию окружали каменные стены, а с запада к ней примыкал обширный залив, и на расстоянии двух полётов стрелы в нём темнела кучка небольших островов…

Требоний, намётанным глазом окинув небольшой городишко, заметил несколько зияющих проломов в некогда монолитных стенах. Скорее всего, горожане растащили кирпичи на строительство своих неказистых жилищ. Потом перевёл взгляд на море…

Оно было молчаливым и спокойным, только крохотные, утлые судёнышки рыбаков недвижимо застыли на изумрудно-синей глади. Массилийцы ловили знаменитую макрель…

Требоний повернул голову в направлении гавани и невольно вздрогнул – у берега стояли боевые римские корабли. До его слуха донёсся привычный шум множества голосов, короткие, чёткие команды, звон оружия, топот солдатских сапог. И вместо привычного чувства уверенности и спокойствия – в сердце его шевельнулась тревога…

Бывший наместник заколебался – идти ли ему навстречу очевидной опасности или встретить её здесь – на террасе чужого дома? Он мельком окинул себя – на нём была короткая измятая рубаха, на ногах пыльные сандалии, на щеках и подбородке вылезла сизая щетина.

И вдруг плечи и спину наместника укутал походный плащ. Он повернулся и увидел раба-галла, улыбавшегося ему обезображенным лицом. Требоний хотел поблагодарить его, но не успел – во двор уже входили дюжие преторианцы, а над ними сурово возвышалась худая, вертлявая фигура победоносного полководца. Рядом с ним вышагивал дородный Антоний.

Привет тебе, Требоний! – громким и, как показалось наместнику, насмешливым тоном выкрикнул Цезарь.

А тому ничего другого не оставалось, как почти бегом спуститься с террасы и броситься навстречу диктатору. И здесь сама судьба или провидение спасло бывшего наместника – в двух шагах от вошедших он наступил на болтавшийся шнурок сандалии, споткнулся и рухнул вниз лицом. Но почти у самой земли его поймали проворные, крепкие руки…

Опешившему Требонию почему-то показалось, что от досадного конфуза его спасло великодушие самого диктатора, однако, подняв голову, он убедился, что это не так. И не Антоний держал его за плечи – Децим Альбин смотрел ему в лицо с участием и заботой:

Ты не ушибся? Давай я помогу тебе…

А над их головами звучал негромкий, снисходительный смешок – эта неожиданная оплошность размягчила сердца диктатора и его важной свиты, посыпались шуточки и подначки. Требоний с помощью Альбина быстро поднялся на ноги, но Цезарь уже обратился к пропретору:

Горожане исправно платят налоги?.. Местная казна, надеюсь, не пуста?..

Хозяин города замялся. Ему очень бы хотелось выглядеть достойным исполнителем в глазах диктаторского окружения, однако риск угодить впросак связал несчастному язык.

Я собираюсь готовить большую военную кампанию… – не дав ему открыть рта, Цезарь журавлиным шагом двинулся вперёд, и его свита поспешила следом.

Антоний, Поллион, Лепид, Дидий, молодой Квинт – племянник Цицерона – окружали диктатора плотным кольцом и ловили каждое его слово. Требоний выжидательно взглянул на своего спасителя. Альбин, сумев прочесть его вопрошающий взгляд, тихо шепнул:

Пока всё спокойно… – он выразительно показал подбородком на широченную спину Антония.

Поднявшись на высокую террасу, важные гости по просьбе радушного хозяина сразу прошли в столовую-триклиний. От обильных яств и дорогих вин столы там буквально ломились…

Цезарь, прежде чем улечься на почётное место, пристально окинул это вызывающее великолепие, полушутливо попеняв хозяину:

А ты нарушаешь мой указ! Причём – беззастенчиво…

Тот вытаращил глаза:

Какой указ, Цезарь?!

Против роскоши! – подхватил Антоний.

Свита диктатора угодливо захихикала. Пропретор покаянно склонил голову и развёл руками. Цезарь решительно опустился на ложе, жестом приглашая остальных. Требоний вслед за Альбином улёгся в самом конце застолья, а Поллион с Антонием расположились по обе стороны от Цезаря. И по всему чувствовалось, что диктатор явно благоволит к своему могучему соседу.

Требоний исподтишка бросал на консула внимательные, испытующие взгляды, но Антоний словно забыл о существовании бывшего наместника. Слуги разлили вино по кубкам…

За долгожданную встречу! – бодро, стараясь заслужить одобрение победителей, провозгласил хозяин.

И будущий триумф! – негромко поддержал его сам Цезарь.

Присутствующие исподтишка переглянулись. Требоний и Альбин опустили головы…

 

40

 

Кальпурния довольно удачно скрыла невольное разочарование. Нет, она не слыла женщиной чересчур темпераментной, и воздержание давалось ей легко и безболезненно, однако любая, самая призрачная возможность зачать ребёнка подталкивала её к вожделенной близости.

Но, увы, и на сей раз Цезарь оказался несостоятелен. И, как любой оплошавший мужчина, стал жаловаться на жизнь и обстоятельства:

Меня вдрызг вымотала эта бесконечная война!.. – худой и нескладный, он сидел на супружеском ложе, подтянув к груди острые колени, и бледная кожа на его икрах, локтях и предплечьях, казалось, отставала от мышц, как у ощипанного, подмороженного цыплёнка.

Кальпурния, завернувшись в простыню, неожиданно поделилась:

А Клеопатра уехала к себе в Египет…

Диктатор оторопел. Этот внезапный поворот выбил его из колеи, но только на мгновение. Ему подумалось, что жена хочет избавить его от досадной необходимости пенять на бесчисленных недругов, бесконечные сражения, интриги, борьбу, склоки и, кстати, возраст… Он ведь давным-давно не юноша. И даже не зрелый мужчина…

Уехала? Когда?.. – спросил он негромко.

Погоди… – Кальпурния наморщила лоб. – По-моему, чуть не месяц спустя после твоей стычки с сыновьями Помпея…

Она вкладывала какой-то особый смысл в сказанное, и диктатор понял, что в её голове всё происходящее представляется странным и необъяснимым. Может быть, стоило рассказать ей обо всём подробней и обстоятельней? И тогда она, вероятно, поймёт, почему он не может остановиться в своей битве за единоличную, ничем не ограниченную власть?

А мальчик так похож на тебя! – лицо жены светилось любовью и обожанием.

Какой мальчик? Ты о ком?!.

Твой сын. Цезарион…

Повторный удар окончательно вывел диктатора из равновесия. Он уже не знал, что ему думать и говорить. И потому решил отмолчаться. В нужные моменты выдержка ему никогда не изменяла.

Я была у неё… – Кальпурния сделала многозначительную паузу. – И видела твоего сына…

Цезарь упорно молчал. И пытался понять – почему она так настойчиво упоминает о маленьком мальчике – сыне этой изворотливой гречанки? Он был далёк от мысли, что Кальпурния делает это намеренно, дабы излить на него свою ревность и тем самым уколоть его за мужскую беспомощность.

Он такой же белокожий и голенастенький! – она ласково улыбнулась.

Диктатор насупился и потянулся за рубахой. Проворно мелькая локтями и коленями, быстро надел её и тут же собрался с духом, как будто защитил себя металлическим панцирем.

А что тут поделывали Антоний с Долабеллой? – спросил он сухим, но взыскательным тоном.

Кальпурния на секунду смешалась, однако сразу пришла в себя:

Антоний прогнал жену и сошёлся Фульвией, а Долабелла…

Цезарь перебил её:

С какой Фульвией?

Женой покойного Клодия… – несмотря на неожиданный поворот в разговоре, Кальпурния отнюдь не утратила к нему интереса. – Свою жену он приревновал к Долабелле… – она лукаво усмехнулась. – И они чуть не подрались… А потом он взял Фульвию…

А что Долабелла?..

Супруга посерьёзнела:

У Долабеллы умерла жена, – она опустила глаза, – при родах…

Туллия умерла? – диктатор нахмурился. – Давно?..

Где-то в феврале, – Кальпурния вздохнула. – Её мальчик, сын, тоже умер…

Цезарь вспомнил свою покойную дочь Юлию и отца Туллии, своего извечного недруга Цицерона…

А что Марк Туллий?..

Цицерон?..

Супруг молча кивнул плешивой головой.

Он до сих пор не может прийти в себя! – в голосе женщины звучали нотки искреннего участия и соболезнования.

Все именитые люди Рима знали, что знаменитый оратор горячо любил свою дочь. Диктатор этим похвастаться не мог, но свою умершую жену – мать Юлии – никак не мог забыть. Для Кальпурнии это не было тайной, и потому она охотно прощала мужу все грехи, даже связь с экзотической царицей Египта.

Я хотела договориться с ней… – после продолжительного молчания негромко сказала неудовлетворённая женщина.

Договориться? С кем? О чём?.. – пожилой диктатор с трудом отвлёкся от невольных воспоминаний.

С Клеопатрой. О твоём сыне…

Сухое, морщинистое лицо Цезаря исказилось гримасой недоумения.

Мне хотелось взять его на воспитание…

Тут супруг не выдержал:

На воспитание? Но зачем?!.

И столько откровенного непонимания, возмущения и протеста прозвучало в этом коротком слове, что Кальпурния растерялась. Она и сама не могла толком понять, для чего ей был необходим этот шаг.

Как любую женщину, её захватил какой-то водоворот горячих, смутных, но неподдельных чувств: любви, ожидания, нетерпения, надежды… Но разве можно внятно рассказать об этом? И кому? Неуёмному, беспокойному Цезарю, занятому лишь своими честолюбивыми помыслами…

Диктатор спустил ноги на пол, намереваясь встать. Он, конечно же, смог догадаться, что двигало устремлениями бездетной женщины, только её естественное желание вовсе не входило в его грандиозные планы.

Кальпурния опустила голову на грудь, всем своим видом выражая безмерную вину и раскаяние. Цезаря это подкупило – и вместо гневной, уничижительной тирады он хотел успокоить и даже приласкать несчастную женщину, но за стеной раздался настойчивый шум и голоса.

Диктатор встал и насторожился.

Это отец, – ободряюще произнесла Кальпурния.

Ну вот видишь! – Цезарь потянулся за плащом, и супруга сумела понять, что этой фразой он подвёл черту не только в их отношениях, но и в раскладе противоборствующих сил мировой столицы.

Несмотря на своё безусловное могущество, диктатор не принадлежал самому себе. А визит тестя вовсе не означал изъявление родственных чувств и привязанностей – Луций Кальпурний Пизон явился в дом к зятю как представитель определённой части сената.

И решать они будут не семейные дела и взаимоотношения, а глобальные проблемы римского государства. За этим Цезарь и покинул супружескую спальню.

А бедная женщина горько заплакала, ощутив своё полное, беспредельное одиночество и отчаяние…

 

41

 

И вот грянул триумф. Но ему радовались только отпущенники и рабы. Даже беднейшая часть городского плебса, всегда жадная до щедрых подачек и пышных, шумных зрелищ, воспринимала происходящее сдержанно и тупо. А подавляющее большинство римских граждан с осуждением и неприязнью смотрели на обильно накрытые столы, бесчисленные амфоры с вином, кровавые гладиаторские игры, пёстрые кучки шутов и мимов, кривлявшихся на каждом перекрёстке…

Неумолчный грохот бубнов и тимпанов, визг флейт, низкопробные, мерзкие шутки и телодвижения – то, что обычно заводило и подхлёстывало людскую толпу, теперь вызывало только принуждённые усмешки.

Даже похабные куплеты, в которых высмеивался сам триумфатор, не веселили горожан. Впрочем, в этом не было ничего исключительного и странного – грязные песенки в манере «поругания» издавна существовали в римском обиходе…

Обзывать всякого человека «пронырой», «невежей», «наглецом», «тупицей», «насильником», «пропойцей», отнюдь не считалось чрезмерно оскорбительным. Неуёмная похвала, как и позорное поношение, охотно воспринимались окружающими…

Сам Цезарь и свита, слыша хлёсткие, забористые частушки, в которых его величали то «мужем всех жён, то женой всех мужей», только снисходительно щурился, собрав в мелкие морщины худое остроносое лицо, а помощники диктатора старательно прятали улыбки.

Триумфатор был облачён в тунику, затканную пальмовыми листьями, поверх её топорщилась тяжёлыми складками вышитая золотыми нитями тога, целиком обозреть которую можно было лишь прижмурив веки от её нестерпимого блеска. Плешивую голову полководца кокетливо прикрывал лавровый венок. Кроме ближайшего окружения, Цезаря стерегла бдительная охрана, и число её доходило до двух тысяч дюжих гвардейцев.

Стоило ему появиться на римских улицах – и толпы людей, дотоле чувствовавших себя более-менее свободными, вдруг цепенели и замирали. Глядя на разнаряженного диктатора и его приспешников, жители вечного города ощущали беспокойство и тревогу.

Иногда из гущи народа прорывался одинокий верноподданнический выкрик: «Слава Цезарю! Да здравствует триумфатор!». Но был он столь фальшив и жалок, что хотелось плюнуть от досады…

Брут и Кассий, однажды став свидетелями подобной сцены, понимающе переглянулись, и последний не удержался:

Вот позорище-то!.. А он будто ничего не замечает!.. Комедия…

Шурин скептически прищурился:

Он выше всех людских оценок. Ему наплевать и на чью-то хвалу, и на любое порицание…

Кассий придвинулся ближе и понизил голос.

А охраны-то сколько! – он вкрадчиво зашептал: – Теперь к нему точно не подберёшься…

Брут механически качнул головой, и зять поймал его сосредоточенный, пристальный взгляд. Поймал и проследил. Шурин всматривался в окружение диктатора. Там среди ближайших помощников почти затерялась фигура Требония. Бывшего наместника теснили собой плотные, массивные тела Антония и Долабеллы.

Среди них ему не пробиться, как ни старайся! – негромко съязвил Кассий.

Цезарь, между прочим, назначил его своим ближайшим коллегой по консульству… – двусмысленно ответил Брут.

Зять эту двусмысленность враз переварить не смог. С одной стороны она означала, что диктатор сделал Требония своей правой рукой, что крайне опасно для заговорщиков: а вдруг тот их выдаст? Такое ведь не раз случалось. Но если всё останется по-старому – тогда им это только на руку. Он вопросительно взглянул на шурина.

Брут его успокоил:

Требонию можно доверять. Он от своего не отступится…

А вокруг сдержанно шумело помпезное торжество. Вольноотпущенники и рабы, пользуясь попустительством своих хозяев, решивших на дармовщину накормить и напоить своих слуг, слонялись от стола к столу, без удержу пили и ели, опорожняли в сторонке свои мочевые пузыри и желудки, и вновь налегали на свинину, дичь, рыбу, овощи и фрукты, запивая всё кувшинами красного вина…

Это был уже пятый триумф, отмечаемый Цезарем. Предыдущие четыре происходили в традициях римской республики, как того требовали её законы и обычаи. Полководец, разбив армии закоренелых врагов Рима, имел полное право отпраздновать свои выдающиеся победы всенародным ликованием…

Цезарь когда-то блистательно воевал в Галлии, завоёвывал Британию, усмирял Испанию, и потому с разрешения сената получал возможность проведения пышных торжеств. Нынешнее же событие происходило вопреки всему. Даже последний городской нищий знал, что диктатор разбил и наказал не галлов, бриттов и германцев, а сыновей Великого Помпея и тех римских граждан, которые сражались за республику. Причём всё происходящее свершалось без прямого указания сената, а лишь с ведома самого диктатора.

Хорошо ещё, что он не провёл по улицам закованных в цепи римлян!.. – негромко и с некоторой опаской произнёс пожилой горожанин, оказавшийся рядом с Кассием и Брутом.

Оба патриция с одобрением посмотрели на него. Скрытое осуждение, прозвучавшее в словах случайного соседа, удовлетворило заговорщиков.

Все прекрасно помнили, как праздновался галльский триумф полководца, когда по улицам «вечного города», натужно и пронзительно скрипя, катились тяжёлые повозки с грудами вражеских доспехов – мечей, копий, щитов, шлемов… А следом везли горы награбленного добра: золотые и серебряные украшения, кубки, чаши, жертвенники, амулеты…

Замыкали шествие пленённые галлы, одетые в истлевшие лохмотья, с колтунами давно не мытых волос, со свалявшимися бородами, закованные в гремящие цепи…

Предводитель воинственных варваров, достойный противник Цезаря Верцингеторикс, признав превосходство римского полководца и добровольно сдавшись в плен, сидел в оковах на тряской тележке и не поднимал головы. А вокруг неистово вопила, реготала и бесновалась римская чернь…

И доблестный галльский вождь жалел об одном: зачем после битвы под Алезией он не наложил на себя руки?! Хуже, гаже и омерзительней того, что происходило вокруг, могла быть только жизнь в отхожей яме.

А в конце торжества его публично удавили, как бешеного, шелудивого пса…

 

42

 

Поллиону никак не удавалось взять в руки свой дневник и привести в порядок множество сумбурных, противоречивых мыслей и впечатлений. Особенно после пышного триумфа, устроенного Цезарем. Молодой легат отметил, что многодневное торжество было встречено римлянами весьма прохладно, если не сказать хуже…

Даже ближайшие помощники диктатора – Требоний, Лепид, Антоний, Альбин, Долабелла – старались как можно реже бывать на публике, дабы не мозолить всем глаза. Они словно стеснялись своего участия в происходящем. И только Цезарь ничего не замечал.

Он неожиданно приблизил к себе своего внучатого племянника Октавия и частенько появлялся с ним на людях в своей тоге триумфатора, с лавровым венком на плешивой голове. Многие отмечали, что юный племянник чем-то похож на дядю: то же бледное, вытянутое лицо, худоба и довольно высокий рост…

Поллион с затаённой ревностью наблюдал родственную пару и однажды, не сдержавшись, проговорился Дециму Альбину:

Не слишком ли часто наш патрон принимает этого юнца?..

Собеседник пристально взглянул на него, проницательно усмехнулся и охотно растолковал:

Это такая тактика, дорогой мой! Наш властелин никогда не приближает к себе всерьёз и надолго. Ни меня, ни тебя, ни Антония, ни Долабеллу… И у бедного Октавия та же судьба. Цезарь позабавится с ним, пока не надоест…

Поллион возражать не стал. В словах приятеля скрывалась безусловная, огорчительная правда. Но кое-что в его словах всё-таки смущало.

Погоди, а Требоний?..

Ну что Требоний? – парировал Альбин. – Тебя удивляет, что его сделали самым ближайшим помощником?..

Легат согласно кивнул головой. Альбин почему-то сбавил тон:

Но ведь и Брута он назначил главным претором… – приятель сделал многозначительную, весомую паузу, которая не нуждалась в объяснении.

Любой римлянин понимал: если диктатор поставил своего главного недруга следить за исполнением законов и общественного порядка в «вечном городе» – значит, он не желает дальнейших кровопролитий. Хотя кто знает. Возможно, тут таится какая-то хитроумная интрига…

Поллион давно заметил, что сам Альбин не слишком нуждается в расположении их любимого полководца, иногда позволяя себе ироничные и далеко не лестные замечания в его адрес. Легат объяснял это тем, что его приятель когда-то крепко обиделся на Цезаря. Тот, следуя своей обычной «тактике», вначале приблизил, а затем отдалил его. Вот и результат…

Альбин дружески потрепал собеседника по плечу:

Успокойся! Наберись сил и терпения, – он заговорщицки подмигнул приятелю, – возможно, нам это скоро понадобится…

Поллион сотворил непонимающее лицо:

Вот как? Зачем?..

Собеседник как-то двусмысленно развёл руками, словно не находя слов:

А война с парфянами? Кто должен отомстить этим злобным варварам за смерть незабвенного Красса?! Не мы ли?..

Это выглядело и смешным, и чуточку издевательским. Поллион с трудом удержал улыбку, однако приятель добавил почти серьёзно:

Опять же – как быть с каналом через Коринфский перешеек и с водами Тибра?.. А ещё он хочет осушить болота вблизи Помптии…

Легат согнал с лица улыбку. Грандиозные планы диктатора казались воистину беспримерными и трудновыполнимыми. Кроме военного похода, должного разгромить и подчинить все ныне существующие страны и народы, Цезарь задумал пересечь каналом полуостров Пелопоннес в самой узкой его части, именуемой Коринфским перешейком…

Он полагал, что греки станут ему безмерно благодарны за этот царский подарок – из Адриатического моря можно будет попасть в море Эгейское, сократив несколько дней пути. И мало того – заботливый триумфатор не забыл своих отечественных мореходов – он решил отвернуть от «вечного города» воды Тибра и, прорыв канал длиною в шестьсот стадиев, заставить реку впадать в море вблизи мыса Цирцеи.

Там будет гораздо удобнее принимать свои и чужеземные суда. Но для этого ещё нужно осушить обширнейшие болота, в которых когда-то едва не утонул его знаменитый дядя – удачливый полководец Гай Марий.

Честно говоря, и самому Поллиону временами думалось, что все эти захватывающие планы и перспективы едва ли осуществимы, однако молодое поколение, к которому принадлежал юный Октавий и племянник Цицерона Квинт, с восторгом и обожанием внимали каждому слову диктатора. И были готовы самозабвенно следовать за ним всюду.

А кто будет всё это проводить в жизнь? – будто подслушав его мысли, пожал плечами Альбин. – И воевать, и копать каналы, и осушать болота?..

Поллион опустил голову, опасаясь, что собеседник прочтёт ответ в его глазах. Он знал: согласно последней переписи, проведённой по указу Цезаря, население римской республики сократилось почти наполовину. Таков был печальный итог многолетней гражданской войны…

Можно, конечно, надеяться на то, что мы одолеем парфян, – негромко и с затаённой грустью продолжал Альбин, – возьмём, к примеру, сотни тысяч пленных, превратим их в рабов… – он тихо сплюнул, – и заставим рыть каналы, мостить собственными костями болотную трясину…

Собеседник молчал.

Ты помнишь то утро? После боя под Мундой?.. – голос у Альбина неожиданно потускнел.

Поллион искоса посмотрел на него и едва заметно кивнул головой.

А я почти каждую ночь вижу его во сне… – приятель произнёс это едва слышно, словно тайное признание, вырванное под жестокой пыткой.

Легат внутренне содрогнулся, понимая, что не ранний восход солнца грезился его собеседнику по ночам, а бескрайнее поле, усыпанное мёртвыми телами, и тучи огромных, мерзких стервятников, безжалостно и жадно терзающих бездыханную плоть…

Но он сам постоянно рискует своей жизнью… – негромко возразил Поллион, как бы отгоняя от себя мучительные, тягостные воспоминания. – И под Мундой он сражался наравне со всеми. И с тобой, и со мной…

Альбин прерывисто вздохнул – то ли невольно соглашаясь с приятелем, то ли не найдя слов для возражений. Поллиону же показалось, что собеседник всё-таки солидарен с ним.

Верим мы этому или нет, – произнёс он убеждённо, – но Цезарь – великий человек. Наверно, самый великий в человеческой истории. Ведь так?..

Альбин быстро взглянул на него, и молодому легату показалось, что в глубине его тёмных зрачков сверкнули ожесточение и протест. Сверкнули и пропали…

 

43

 

Все мужчины были недовольны друг другом, но тщательно скрывали это. И в глубине души искали главного виновника неудачи. И как-то само собой получалось, что им оказался Марк Юний Брут.

А он сам, почувствовав общий опасный настрой, окинул скептическим взглядом гостей и произнёс с ироничной усмешкой:

Вот я перед вами. Можете сорвать на мне свою злость!..

Кассий возмущённо запротестовал:

При чём здесь ты?! – он перевёл дыхание. – Лучше скажи, что нам делать дальше!..

Тиллий Цимбер простодушно ухмыльнулся:

Это ты спрашиваешь у главного претора?.. Он же отвечает за порядок в столице!..

Брут слегка помрачнел, но на помощь ему пришёл Требоний:

Цезаря охраняют сотни гвардейцев. И даже я не могу остаться с ним наедине…

Тут в разговор вмешался бывший шурин диктатора Корнелий Цинна:

Значит, наш хвалёный храбрец дрожит за свою шкуру. Раньше за ним такого не наблюдалось!..

Собравшиеся примолкли. Каждый невольно задумался о своём участии в предполагаемом покушении. Убить диктатора во время триумфа оказалось невыполнимым – к нему невозможно было подступиться. Даже Требоний, став его правою рукою, не смог бы этого исполнить.

Тут не должно быть промашки… – словно оправдываясь, заговорил он, почувствовав, что соучастники мысленно сошлись на его кандидатуре. – Его нужно кончать сразу и наверняка!..

С этим никто не спорит, – Брут с готовностью поддержал его, – второй попытки уже не будет! – Он с лёгкой улыбкой окинул взглядом своих гостей. – Её просто некому будет совершить…

Присутствующие опустили головы, прекрасно поняв намёк хозяина. В атриум вошёл слуга:

Патрон, к вам пришли…

Брут колебался ровно минуту:

Ладно. Пусть заходят…

Гости попытались сотворить отсутствующие, равнодушные физиономии, делая вид, что собрались здесь случайно. В зал вошли двое – Децим Альбин и Квинт Лигарий. Хозяин быстро поднялся и дружески обнял каждого. Появление Лигария ни у кого не вызвало подозрений, а вот Альбин…

Но Требоний и сам Брут успокоили остальных:

Всё в порядке. Это свои. Проходите, садитесь…

Кассий тут же подсел к помощнику диктатора:

Ну, что? Как там дела у нашего припадочного?..

Альбин скупо улыбнулся:

Он разбух от невероятных планов. Совсем как беременная женщина…

Сообщники обменялись понимающими, издевательскими, ядовитыми взглядами…

Вот только едва ли их можно воплотить! – подхватил Требоний.

Присутствующие согласно закивали головами. Любой из них и вправду считал, что все обширные, грандиозные замыслы диктатора – бред больного воображения. Их нелепость и смехотворность очевидны, но могут найтись бойкие, жадные, легковерные люди, тот же вечно голодный римский плебс, который охотно поддержит бредовые фантазии триумфатора. И тогда…

Чьими руками он собирается всё это делать? Неужели нашими?.. – Брут высказал вслух то, что у большинства собравшихся вертелось в голове.

Вот именно!.. – недобро усмехнулся Цинна.

Альбин, вспомнив свой недавний разговор с Поллионом, сказал вполне определённо:

Для этого он и собирается воевать с парфянами…

На лицах у заговорщиков появилось недоумение и, заметив его, Альбин попытался выразиться яснее:

А победив парфян, он возьмёт уйму пленных, трофеи и прочее добро…

В дальнейших подробностях сообщники уже не нуждались. Каждый из них был знаком с военной наукой: римские законы требовали, чтобы все граждане мужского пола умели держать в руках оружие. У кого-то это получалось лучше, у кого-то хуже…

Окинув внимательным взглядом сообщников и сумев определить цену их зловещего молчания, Альбин присовокупил:

А ведь под Мундой, по его словам, он сражался даже не за победу, а за собственную жизнь!.. Я тому свидетель…

И тут общее негодование охватило собравшихся.

Этому когда-нибудь придёт конец?! – Кассий в неистовом порыве воздел руки с крепко стиснутыми кулаками.

Нет, каков негодяй! – покрутил головою Цинна.

Настоящий кровопийца! – охотно согласился Лигарий.

Люди для него – мусор… – вздохнул Цимбер.

Иного я от него и не ждал… – мрачно подтвердил Требоний.

И только Брут явно не спешил выражать эмоции. А когда гости вволю пошумели и тем облегчили душу, хозяин произнёс глубокомысленно:

Цезарь верен себе… – он посмотрел в сторону Требония. – Ты это верно заметил – иного от него не дождёшься! – Брут немного помолчал. – А целый мир, который он собирается завоевать? Об этом вы не забыли?!.

Гости безмолвствовали. Вероятнее всего, им было нечего сказать. И в сердце у каждого шевелилось пусть крохотное, но опасение – а вдруг диктатору и в самом деле удастся покорить Вселенную? Что тогда?.. Сколько возможностей и благ потом прольётся на Рим? Особенно на тех, кто был рядом с победителем…

Оппий и Бальб уже приготовили мешки для золота и жемчуга!.. – криво усмехнулся Цинна, имея в виду тайных подручных Цезаря.

Брут, заметив несколько притухшее настроение заговорщиков, спросил неожиданно:

А что Секст?..

Цинна, как всем известно, был женат на дочери Великого Помпея, и её младший брат приходился ему шурином.

Секст в Африке собирает флот, – ответил он твёрдо.

Эта весть подбодрила окружающих.

Отлично, – одобрительно заметил Требоний, – это очень удачный ход. Цезарю на море всегда не слишком везло, если не сказать хуже…

Альбин слегка улыбнулся:

Я помню, перед Фарсалом Помпей гонялся за нами по Адриатике, как ястреб за утками!.. Только чудо нас спасло, ей-богу!..

Брут, Кассий и Лигарий невольно отвели взгляды – тогда они не сумели закрепить успех и вырвать желанную победу. А их недавние враги теперь сделались ближайшими союзниками. Но что было бы, если бы всё случилось наоборот? Заметив эту неловкую паузу, Цинна пробурчал неуклюже:

Ну, хватит воспоминаний! Не до них теперь… – толстяк повернулся к Альбину. – Когда он собирается идти на парфян?..

Все насторожились, понимая, что им выпадает, по всей вероятности, последний шанс. Однако Альбин несказанно их удивил и озадачил:

Но для начала должно произойти всеобщее пышное увеселение…

Какое?! Новый триумф?! – возмутился Кассий. – Но он уже был! Сколько можно?!.

Нет, – Альбин удержал улыбку. – Всеиталийское торжество. Праздник всех италийских городов…

Изумление, безмерное негодование, бурный протест, охватившие кучку заговорщиков, невозможно передать. Брут даже сделал предостерегающий жест рукой, дабы на всякий случай унять расходившихся гостей.

Если Цезарь своими ошеломляющими поступками мечтал возбудить все кровожадные человеческие чувства, то здесь он мог бы увидеть их воочию. Его недоброжелатели кипели от ненависти и злобы…

 

44

 

Одно из ближайших доверенных лиц диктатора, его помощник в самых тайных и сокровенных делах – Луций Бальб – не был ни патрицием, ни плебеем. Больше того – он даже не являлся прирождённым римлянином, а появился на свет в Дальней Испании, в городишке Гадес, куда судьба занесла в своё время Гая Юлия Цезаря, только-только начинавшего государственную службу.

Молодой тридцатидвухлетний квестор, должный снабжать мировую столицу зерном и фуражом, как-то приметил юного разбитного кельтибера, готового ко всяческим услугам, и пристроил его на должность руководителя местных ремесленников и подённых рабочих.

Для римлян это была привычная практика – стараясь расположить к себе покорённое население, они набирали из его среды верных помощников и позволяли им делать успешную карьеру. Бальб для этой роли подходил вполне – не случалось такой самой чёрной и грязной работы или таких обстоятельств, которых он не сумел бы выполнить, либо разрешить. Даже сам Цезарь, будучи по натуре интриганом и авантюристом, часто удивлялся тому, как ловко юный испанец обстряпывал невероятно запутанные и тёмные делишки…

С помощью Бальба молодой квестор успешно выполнил возложенные на него обязанности и смог завидно обогатиться. А дальше они уже не мыслили жизни друг без друга. Пробивному испанцу даже не пришлось умолять своего покровителя, чтобы тот не оставил его своею милостью. Карьера Цезаря шла неудержимо в гору, и Бальб, оставаясь в тени своего благодетеля, устремился за ним, как рыба прилипала, намертво прильнувшая к брюху акулы.

Три года спустя, уже в должности эдила, Цезарь должен был организовать народные увеселения. И здесь он превзошёл всех своих предшественников: обильные угощения, громкая музыка, театральные представления, вино лилось рекой. Рекой лилась и кровь – в цирке выступало триста двадцать пар гладиаторов – такого мощного кровопускания Рим ещё не видел!..

Будущий блистательный полководец словно репетировал свои грядущие шумные победы, в которых потом полегли сотни тысяч противников и собственных граждан. А римляне, упоённые и вином, и кровью, до небес превозносили щедрого устроителя, сумевшего потрясти их и ублажить…

Праздник латинских городов, который вздумалось провести диктатору, конечно же, не мог состояться без Бальба. Закулисный пособник Цезаря распоряжался денежными затратами и расписывал роли всем участникам, вплоть до самого главного.

Он уговорил триумфатора не снимать расшитую золотом тогу и лавровый венок. Его неусыпными стараниями сенат поднёс Цезарю титул «Отца отечества», которым награждали самых выдающихся людей, оказавших неоценимые услуги государству. В честь воинских побед полководца было решено возвести храм…

По совету пронырливого испанца, задумавшего придать всем поступкам диктатора некую добрую традиционную патриархальность, общеиталийский праздник состоялся отнюдь не в Риме, а в Альба-Лонге – одном из старейших городов Апеннинского полуострова. И туда съехались делегации из многих уголков Италии.

Этот городок, расположенный на склоне Альбанской горы, имел для римлян символическое значение: здесь родились близнецы Ромул и Рем – основатели могучего государства. Их взросление, возмужание и постоянное соперничество, как известно, закончилось трагедией – Ромул убил Рема, что не помешало убийце заложить будущую мировую столицу, стать её первым хозяином и величайшим национальным героем.

Стоял январь – месяц, посвящённый древнейшему латинскому богу Янусу, «богу богов» по выражению римлян. Он был двуликим – на геммах и монетах один его профиль смотрел направо, другой – налево, но это вовсе не значило, что он думал одно, а говорил другое. Просто один его взгляд был устремлён в будущее, а другой – в прошлое. Божество было двуликим, но не двуличным. Оно не пыталось лгать, а стремилось увязать в единое целое все начала и все концы…

В Альба-Лонге сохранилось древнее святилище, посвящённое Богу богов. Здесь собрались представители всех италийских племён – латинян, этрусков, марсов, умбров, вольсков, самнитов… Многие ещё помнили и принимали участие в Союзнической войне, вспыхнувшей полвека назад и длившейся два года. Рим тогда оказался в кольце восставших – они хотели свергнуть его владычество, уравняв себя в правах с гражданами «вечного города».

В конце концов им это удалось. Отец Великого Помпея – Помпей Страбон, консул и главнокомандующий римской армией, провёл в сенате закон, дающий право полного гражданства всему населению Италии. Любой её свободный житель, будь он этруск, умбр, вольск или самнит, мог избираться в трибуны или сенаторы, вплоть до самого консула. И война закончилась миром…

Но продолжался он недолго – началась ожесточённая битва с понтийским царём Митридатом. А затем разразилась непримиримая кровавая схватка между Марием и Суллой, с победой последнего. И в ход пошли знаменитые «проскрипции». Не только Рим, но вся Италия оцепенела от страха…

Однако, слава Богам, оцепенение оказалось скоротечным – Сулла сам отрёкся от власти и вскоре умер. Но война за пределами страны не утихала – юный Помпей, маститые Лукулл, Метелл и Марций вели победоносные сражения в Африке, Малой Азии, Испании… Римские легионы сокрушали чужие стены, судьбы и жизни по всему Средиземноморью, стремясь повсюду установить свой порядок…

А в собственной стране всё шло более-менее спокойно и мирно, если бы не внезапное восстание гладиаторов, рабов и пастухов во главе с отважным Спартаком. Римская республика угрожающе заколебалась. Знаменитый толстосум и незадачливый полководец Марк Лициний Красс едва не покрыл своё имя несмываемым позором, безуспешно гоняясь за мятежниками и терпя неудачу за неудачей…

И, не случись своевременной поддержки Помпея и Лукулла, Спартак наверняка ушёл бы от полного поражения. Но славе римского оружия ещё не пришёл конец, и бедная Италия всё-таки сумела зализать свои кровоточащие раны, а её отважные сыны смогли продолжить войны в Малой Азии, Иудее, Испании…

Вот тут и взошла звезда Гая Юлия Цезаря. Его блистательные победы в Галлии заставили померкнуть славу Великого Помпея. А двери храма Януса в Риме и в древней Альба-Лонге были постоянно распахнуты настежь, а это значило, что войнам нет и не будет конца. Однако сейчас они были слегка притворены…

Все, кто прибыл на грандиозный праздник, терпеливо ждали диктатора. Его заботливые устроители, а больше всех – Луций Бальб, старались из последних сил, дабы небывалое торжество выглядело пышным, красочным и непринуждённым. А его счастливые участники должны были олицетворять собой нерушимое единство народов Италии, её отвагу, мужество и честь…

Только упорное, какое-то необъяснимое безмолвие многотысячной толпы наводило всех официальных лиц, среди которых, кроме Бальба, находились Требоний и Альбин, на нехорошие мысли. Наконец появился сам Цезарь. В кольце внушительной охраны, в золотой тоге и лавровом венке…

На голову возвышаясь над свитой, он пристально оглядывал собравшихся и, по всей видимости, недоумевал. Непостижимое, тревожное, зловещее молчание тысяч людей беспокоило его. Как человек, привыкший повелевать и действовать, он знал цену подобному безмолвию, способному неизвестно чем разрешиться…

И вдруг среди всеобщего оцепенения раздался одинокий выкрик:

Да здравствует наш доблестный царь!..

Оглушительная тишина, следом упавшая на людские головы, вот-вот была готова взорваться неистовыми ликующими воплями, но их пресёк гневный возглас диктатора:

Я не царь, а Цезарь! Вы слышите?!. Це-зарь!.. И запомните это!..

А-а-а!.. – бесновалось многотысячное разноплемённое сборище.

Требоний, уже смещённый с высокой должности, осторожно толкнул в бок Альбина. А главный устроитель славного торжества – Луций Бальб – недовольно морщился. Финал грандиозного, символического праздника, должного объединить все племена в единую, сплочённую, великую семью, вопреки всему, получился двусмысленным и скомканным…

 

45

 

И, значит, ты не будешь на заседании сената? – Децим Альбин с обезоруживающей улыбкой смотрел в лицо собеседника.

Поллион пожал плечами:

Я думаю, обойдутся без меня… – легат вздохнул. – Нужно как следует собраться. И с мыслями тоже…

Это верно, – согласился Альбин, – путь тебе предстоит нелёгкий. А служба и больше того…

Кроме них, в комнате находился третий – юный Квинт Цицерон, всегда пребывающий если не близ диктатора, то рядом с его ближним окружением.

Я могу только пожелать тебе успеха! – Альбин искренне обнял приятеля. – Ведь Дальняя Испания угомонится не скоро… – произнёс он с неуловимым подтекстом.

Но Цезарь же разбил мятежников! – запротестовал Квинт.

Приятели понимающе переглянулись и молча пожали друг другу руки. В комнату заглянул Требоний.

А-а, вы здесь! – он быстро приблизился к молодому легату, на ходу напутствуя его: – Всех тебе, как говорится, благ. И удачи!.. – бывший наместник почему-то посмотрел на Альбина, и тот мгновенно подхватил:

Раз он занимает твоё место – пусть ему повезёт больше, чем тебе!..

Не только Поллион, но и юный Квинт почувствовал, что в этих словах скрывается какой-то тайный намёк. Однако внешне всё выглядело вполне благопристойно. Бывший и нынешний наместники в Дальней Испании крепко обнялись, пожали друг другу руки…

Жаль, что не удалось выпить на прощание! – с сожалением воскликнул Альбин, словно предчувствуя, что несколько месяцев спустя они станут заклятыми врагами и будут яростно воевать один против другого.

Даст Юпитер – выпьем за встречу! – неунывающе воскликнул Поллион и направился к выходу, сопровождаемый юным Квинтом.

Заговорщики внимательно смотрели им вслед, и стоило двери наглухо закрыться, как бывший наместник с сожалением заметил:

Неплохой малый этот легат!..

Альбин нехотя согласился:

Неплохой. Только чересчур предан…

Диктатору? – Требоний усмехнулся. – Мы все этим когда-то грешили. Кто-то больше, кто-то меньше…

Собеседник пересилил себя:

Было. Не спорю…

Но эта болезнь проходит с возрастом! – Требоний ободряюще потрепал его по плечу. – Посмотри-ка на племянника Цицерона. Тот в Цезаре души не чает. Мальчишка!..

И только Альбин хотел кое-что прибавить, как в дверях показался Луций Бальб. Увидев двух сенаторов, из которых один ещё совсем недавно был ближайшим заместителем диктатора, он недоуменно спросил:

А вы разве не идёте на заседание?.. Между прочим, уже пора…

Куда? – простодушно полюбопытствовал Альбин. – Оно же будет здесь, в курии…

Бальб озабоченно покачал головой:

На сей раз все собрались на Форуме, возле ростр. Цезарь уже прибыл…

Требоний и Альбин недоуменно переглянулись, а Бальб подозрительно окинул обоих, что-то буркнул себе под нос и скрылся.

Вот чёртов кельтибер! Всё вынюхивает… – проворчал Требоний.

Альбин сдержанно усмехнулся:

А у него холуйство с годами не проходит, скорее наоборот!..

У Бальба? – Требоний насупился. – Он же родился слугой и рабом. Чего ты хочешь от него?..

Собеседник взял его за локоть:

Ладно. Пойдём. А то этот гнусный прихвостень чего-нибудь заподозрит. Ты заметил, как он на нас воззрился?..

Требоний угрюмо качнул головой, и оба заговорщика, поправив свои сенаторские тоги, покинули здание курии. Но стоило им оказаться на просторной площади и направиться в сторону ростральных колонн, как впереди замаячила фигура пронырливого испанца.

Ишь, понёсся! Пятки мелькают, как у собаки! – хмыкнул Требоний.

Спешит облизать руку хозяину! – Альбин кивком головы показал в направлении наспех сколоченного деревянного возвышения, похожего на пьедестал, на котором восседал в своей золотой тоге сам диктатор.

Ниже стояло тесное оцепление, а вокруг толпились сотни зевак…

Он собирается выступать? – предположил Альбин.

Его спутник раздражённо пожал плечами:

Всё возможно. Он теперь распоряжается всем!..

Бальб между тем рысью поднялся по ступенькам и встал за спиною Цезаря, а рядом с ним возникла внушительная фигура Антония. Требоний и Альбин не спеша приблизились к толпе горожан.

Жадная до любых зрелищ римская публика за прошедшие полгода уже несколько пресытилась, и потому на площади были свободные места. Альбин заметил среди зевак Брута и Кассия, однако не подал вида. То же сделал и Требоний – в целях конспирации.

Они стояли сбоку от помпезного возвышения, на котором в роскошном кресле восседал пожизненный консул, и он, конечно же, не мог видеть всех собравшихся – в его положении это было совершенно невозможно. Гай Юлий Цезарь походил на собственное изваяние – в лавровом венке на лысеющей голове и со взором, устремлённым поверх людей…

Бальб наклонился к его уху и что-то шепнул. Диктатор заметно напрягся. Требоний и Альбин проследили за его взглядом, и в толпе зевак пронеслось едва заметное, но ощутимое движение. Все повернули головы…

От величественного храма Юпитера тихо шествовала группа сенаторов. Впереди шагал самый родовитый патриций – Публий Сервилий Исаврийский, четыре года назад бывший коллегой Цезаря по консульству. Чуть сзади выступали Фуфий Кален, Публий Ватиний, бывший шурин диктатора Корнелий Цинна, его нынешний тесть Кальпурний Пизон и ещё десятка два важных должностных лиц…

Вид у делегации был солидный и торжественный: в белёных тогах с пурпурной каймой они походили на стадо белых гусей, однажды спасших Рим. Воспитанные в духе отеческих традиций, все, собравшиеся на площади, ощутили в душе благоговейный трепет и желание склонить головы перед этим потрясающим шествием…

Видимо, почувствовал это и Цезарь. Спина его выпрямилась, дрогнул подбородок, но на плечо диктатора легла ладонь недремлющего испанца. И Цезарь остался сидеть…

На площади разразилась лёгкая паника. Она казалась внешне незаметной – только вздохи и невнятный шепоток, словно порыв весеннего ветра пронёсся по головам и сник. Сенаторы замерли в нескольких шагах от подиума. Они смотрели на диктатора, он – на них…

Требоний с Альбином не помнили, сколько минут продолжалась эта бессловесная дуэль. Не заметили этого Кассий и Брут. Толпа вокруг оцепенела…

Родовитый аристократ Сервилий Исаврийский, не вынеся унижения и позора, круто повернулся, и вместе с ним, как по команде, развернулись все сенаторы, и строгая торжественная делегация, будто преследуемая бранью и проклятиями, понеслась назад в направлении храма. Теперь они и в самом деле напоминали встревоженных птиц, гонимых прутом пастуха…

Площадь онемела. Даже невозмутимые гвардейцы, должные охранять особу диктатора, не обращая внимания ни на что вокруг, невольно оторопели. Граждане римской республики, за пять столетий сумев сохранить уважение к своему главному законодательному органу и его представителям, впервые видели такое!..

Сам Цезарь, казалось, растерялся. Он неловко заёрзал в роскошном кресле, вытянул длинные ноги и уронил голову к левому плечу. Бальб и Антоний дружно захлопотали над ним.

А толпа стала молча расходиться. Ведь никто не думал и не предполагал, что диктатор сорвёт очередное представление – ему должны были вручить ещё дотоле неслыханные почести…

 

46

 

Конец января и начало февраля стояли завидно тёплыми, и жителям Вечного города казалось, что в воздухе запахло весной…

Смотрите-ка, – делились друг с другом пожилые люди, – даже времена года подчиняются Цезарю! Ведь февраль – это «очиститель»!..

Среди всех мероприятий, осуществлённых диктатором, произошла и реформа календаря. Более точный подсчёт времени позволил исправить давние ошибки, накопившиеся за столетия. Теперь соответствовал своему назначению каждый месяц.

А в середине февраля справлялся праздник Луперкалий – один из самых древнейших и почитаемых. Его начало, как полагали римляне, относилось к самим Ромулу и Рему. И тут сам Цезарь, многое изменивший, приведший в порядок или упразднивший совсем, не мог на него посягнуть. Хотя этот нескончаемый разгул, буйство, невоздержанность, бесстыдство погружали мировую столицу в пучину порока и вакханалии. Но что поделаешь – над неукротимой человеческой природой не властны даже диктаторы!..

В отличие от соседей-греков, римляне считали наготу безнравственной, однако в Луперкалии появление на улицах Рима совершенно голых юношей с косматыми плётками в руках отнюдь не считалось нарушением всех правил приличия! Больше того – многие женщины, страдавшие бесплодием, сами выбегали из домов, чтобы угодить под хлёсткие удары…

Но заговорщики, вновь собравшись на загородной вилле Брута, заметно приободрились. Скандал с представителями сената, произошедший на глазах сотен людей, прибавил им сил и уверенности. Бывший шурин диктатора Цинна, идя в составе делегации и пережив этот несмываемый позор, охотно принимал знаки общего участия и поддержки.

Нет, его наглость переходит всякие границы! – брызгал слюною Кассий.

Требоний кисло улыбнулся и прибавил:

А на следующий день он стал распускать слухи, будто с ним случился припадок!..

И что? – не выдержал Брут.

И потому он якобы не мог встать навстречу сенаторам! – с ехидцей пояснил Альбин.

Требоний поддержал приятеля:

Встать не мог, но через несколько минут пошёл домой на своих ногах! Без всякой посторонней помощи. Лицемер!..

Брут, внимательно окинув взглядом сообщников, убеждённо отметил:

Но всё-таки это его явно беспокоит… – он скупо улыбнулся. – Если распускаются такие слухи – значит, у него не всё в порядке!..

Присутствующие помолчали. Замечание главаря было справедливым, однако не на всех оно произвело одинаковое впечатление. Кто-то хмуро качнул головой, кто-то снисходительно усмехнулся, кто-то равнодушно пожал плечами…

Завтра, между прочим, Луперкалии, – неожиданно вспомнил Кассий.

И что? – покосился на него Цинна.

Но тут в разговор вмешался ещё один заговорщик – Публий Каска:

Отличный повод! – в глазах крепкого молодого мужчины засверкали дерзкие, решительные огоньки. – А что, если…

Собравшиеся живо представили себе такую картину: кто-то из них, допустим, Каска (или его раб), пряча в руке вместе с плёткой кинжал, подбегает к Цезарю. А тот, ничего не подозревая, шутливо уклоняется, и заговорщик…

Нет! – почти одновременно вскинулись Брут и Требоний. – Ничего не выйдет…

Они вопросительно взглянули друг на друга, и бывший наместник бросил:

Его там может не быть!..

А если будет – через охрану не продерёшься! – подхватил Брут.

В этом был очевидный резон. Заговорщики опустили головы. Самый солидный и рассудительный из них – Корнелий Цинна – процедил с усмешкой:

Остаётся один выход – отравить!..

Собравшиеся уже были готовы разрешиться общим вздохом облегчения. И вправду – зачем они так долго ломали головы?! Спорили, искали варианты… Ведь есть самый простой и действенный способ – подлить тирану яду в бокал – и никаких хлопот!..

Нет! – решительно отрубил Брут. – Нам это не годится… – Он твёрдо посмотрел в лица сообщников. – Тиран должен быть поражён мечом или кинжалом. Рукой свободного гражданина…

Заговорщики не посмели возразить.

А назавтра начались Луперкалии. С раннего утра весь Рим походил на огромную, обезумевшую арену, по которой носились нагие, в поту и пыли, юноши и молодые мужчины, воображая себя фавнами и сатирами. Ревя, гогоча и высоко подпрыгивая, они старались догнать молодых женщин и смаху огреть их косматой плетью…

А те, делая вид, что смертельно пугаются и протестуют, тем не менее, охотно выбегали на улицы, желая встать на пути нагих, разгорячённых, неистовых смельчаков, подставляя своё тело под размашистые, хлёсткие удары… А самые отчаянные и безрассудные рисковали им тут же отдаться. Ходило поверье, что тем самым они излечиваются от бесплодия.

Это было какое-то общее помешательство, забвенье всех норм и обычаев, когда люди в канун весны обращаются в быков, жеребцов и козлищ…

Всесветная вакханалия началась с окраин Вечного города и постепенно подобралась к центру. К Капитолийскому холму. Но по мере приближения весь её размах и разнузданность несколько смягчились – уже не наблюдалось грубых и откровенных сцен, на юношах красовались набедренные повязки, в руках мелькали аккуратные кнутики…

Разнёсся некий слух, что сам диктатор выразил желание посетить срамное ристалище. Нет, он не собирается в нём участвовать – годы уже не те, но посмотреть откровенные, рискованные увеселения ему не помешает.

И на сей раз Цезарь не облачился в свою золочёную тогу, а накинул на плечи привычную – сенаторскую, с широкой пурпурной каймой. Кальпурния, глядя на мужа, тоже намеревалась выйти на улицу, однако супруг посмотрел ей прямо в глаза и предостерёг:

Не стоит! Зачем?..

Женщина невольно подчинилась. В самом деле – что ей даст этот выход? Разве она не делала этого раньше, тайком от супруга? И никакого толку. Детей как не было, так и нет…

Прибыв в закрытых носилках на форум, диктатор не спеша вылез из них. Привычно поправив тогу, прошёл к деревянному подиуму в центре площади. С некоторых пор это стало его привычным местопребыванием. Усевшись на высокое золочёное кресло, взятое в кольцо бесчисленной охраной, он с любопытством огляделся.

В двух десятках шагов от возвышения застыли шеренги верноподданных горожан, согнанные сюда неутомимым Луцием Бальбом. Сам проворный испанец стоял вблизи подиума, знаками руководя своей публикой. И стоило особе диктатора принять нужную позу – раздались жидкие аплодисменты и нестройные выкрики:

Да здравствует Цезарь!.. Слава венценосному владыке!..

Бальб недовольно покривился. Диктатор недобро насупился, но тут произошло нечто неожиданное – толпа зевак безмолвно раздалась, и в широком проходе появилась полуобнажённая атлетичная фигура, разительно похожая на Геркулеса. Двое из присутствующих – Цезарь и Бальб – конечно, сразу узнали, кто это. Все остальные вначале оторопели, а потом в толпе раздались недоуменные возгласы:

Это кто? Мим?.. Откуда?! Да это же Антоний! Не может быть!..

Мощная, мускулистая фигура, слегка оплывшая и тяжеловатая – как-никак её обладателю было за сорок – смело и целеустремлённо шагала к возвышению. Зеваки замерли. Они не понимали смысла происходящего – зачем голый Антоний направляется к победоносному Цезарю? Он хочет огреть его плетью? Но где она? А в широких ладонях обнажённого атлета блестело что-то золотое и внушительное, подозрительно напоминающее корону. Цезарь спокойно выжидал…

 

47

 

После сногсшибательного поступка Антония у заговорщиков уже не было сомнений и колебаний – зарвавшегося диктатора необходимо устранить. Заранее отрепетированная, вызывающая сцена породила у них прилив решимости и праведного гнева. Никто уже не спорил о том, холуйский ли это жест самого Антония или угодливая задумка Бальба.

Правда, Децим Альбин высказал предположение, что это могло произойти с ведома самого Цезаря, однако, по мнению большинства, это уже не столь важно. Брут без колебаний заявил, что дальнейшее промедление чревато непредсказуемыми последствиями.

Чем же? – насторожился бывший шурин Цинна.

Народ в конце концов признает его царём! – прозвучал печальный ответ.

Никто из сообщников возражать не стал. Перед глазами у многих стояла недавняя картина: полуобнажённый Антоний подносит диктатору золотую царскую корону, увитую лавром, а тот демонстративно отвергает её. И так трижды…

Но с каждым разом народ, собравшийся на площади, приветствует это восторженными криками. Всё громче и одобрительней…

Омерзительная сцена! – передёрнул плечами Требоний.

Это провокация, – убеждённо заявил Тиллий Цимбер, – вся эта троица испытывала людей на крепость и выдержку. Как, мол, они воспримут эту проделку?!.

Воспримут нормально, – мрачно усмехнулся Кассий, – царём так царём!..

Никто с ним спорить не рискнул.

Зло, как вы знаете, нужно душить в зародыше, – раздался среди общей тишины хрипловатый голос Цинны, – а мы вначале позволили Помпею, Крассу и Цезарю руководить нами, потом воевали то на стороне Помпея, то вместе с Цезарем… – он показал глазами на Альбина и Требония. – А теперь гадаем, что делать дальше. Как быть?..

Уже не гадаем, – сердито прервал его Требоний, – всё решено…

В атрии воцарилась тишина. Каждый из заговорщиков понимал, что пути назад нет. Стоит диктатору стать единовластным, законным владыкой – и судьба любого будет зависеть от его воли и желания. И никакой суд, ничьё вмешательство не спасёт неугодного от гнева или мести тирана.

Со свойственной всем людям трусостью и осторожностью они искоса поглядывали друг на друга, словно пытаясь угадать – который из них окажется предусмотрительней и удачливей? Кому доведётся уцелеть или счастливо избегнуть позорного конца?

Вспомните Катона! – почувствовав общее траурное настроение, ободряюще произнёс Брут. – Он не колебался ни минуты. Вонзил в себя меч и всё!..

Сообщники не поднимали голов. Несгибаемый республиканец, разбитый, побеждённый, но не пожелавший принять позорную милость от заклятого врага, служил им досадным укором, только не примером. С неугомонным Цезарем он боролся всю сознательную жизнь.

Мы не собираемся лишать себя жизни, – прохрипел Цинна, – скорей уж его!.. – Он засмеялся кашляющим смехом.

Заговорщики чуть приободрились.

А где? – по-деловому спросил Публий Каска, которому не терпелось доказать свою преданность новым друзьям.

Брут, Требоний и Кассий с Альбином понимающе переглянулись, и глава заговорщиков, не колеблясь, отрезал:

В сенате…

Где?! – Лигарий не поверил своим ушам.

Тиллий Цимбер, бывший шурин диктатора Цинна, Минуций Базил, Луций Цецилий и сам Каска были удивлены не менее, однако сумели сдержаться. Но их молчаливое, тревожное недоумение заставило Брута высказаться более пространно:

Ну, посудите сами, – он вопрошающе оглядел сообщников, – где ещё мы можем увидеть его без этой мощной, бесчисленной охраны? Где?! Это единственное место. Сенат…

Заговорщики подавленно молчали. Помещение курии и сам сенат издавна считались всеми римлянами чем-то возвышенным и священным. Пролить там чью-то кровь походило почти на святотатство. Этим можно осквернить и подорвать самые основы римского государства.

А разве он их не подорвал своими наглыми выходками?! – словно отвечая на немые вопросы собравшихся, горячо воскликнул Кассий. – Сколько же мы будем терпеть это наглое, бесстыдное торжество? Глумливое издевательство над нашими порядками и законами?!.

И не надо забывать, что он собирается завоевать весь мир!.. – гораздо спокойней, зато более внушительно и твёрдо добавил Альбин.

В лицах присутствующих появились решимость и отвага. Они уже не стремились подыскивать уловки и отговорки. Желание покончить с тираном наконец обрело силу убеждения и неотвратимости. Брут почувствовал это и хотел закрепить успех, но его опередил Требоний:

Между прочим, – с лёгкой усмешкой пояснил бывший наместник и правая рука диктатора, – это будет одно из последних заседаний сената…

Как?! – не понял Цимбер.

Так… – Требоний выдержал намеренную паузу. – Цезарь собирается нас упразднить. Разогнать всех за ненадобностью…

Цинна хрипло засмеялся:

Узнаю дорогого зятька! Он хочет получить всё и сразу!.. И вправду – для чего ему все мы?! Одна помеха…

Заговорщики разразились праведным гневом и проклятиями. Злобными. Мстительными. Уничтожающими. И теперь любому постороннему человеку стало бы совершенно очевидно, что виновнику всего этого переполоха и взрыва негодования не удастся остаться живым. Его не спасут никакие средства защиты – ни железная броня, ни каменные стены, ни верная стража – дни такого гордеца и безумца, безусловно, сочтены…

Слыша эти огнедышащие ругательства и поношения, Брут даже испугался – не принесут ли они вреда общему делу? Вдруг кто-то из сообщников не выдержит и немедленно кинется мстить их заклятому врагу? И, чего доброго, погубит всё. Он встревоженно взглянул на Альбина и Требония, и последний понял его.

Заседание сената состоится послезавтра… В мартовские иды! – перекрывая общий шум, командирским тоном объявил бывший наместник.

Мстители мгновенно умолкли, как будто им всем перехватило дыхание.

А вот теперь давайте решим, что и как нам делать… – в гробовой тишине раздался негромкий голос Брута.

И опять среди заговорщиков промелькнула некоторая растерянность, вопреки тому, что мгновения назад все они были готовы растерзать тирана собственными руками.

Антоний-то наверняка придёт вместе с ним? – прозвучал осторожный вопрос Минуция Базила.

Требоний быстро взглянул на него:

Антония я беру на себя…

Цимбер нахмурился:

Его тоже придётся?..

Если потребуется, то да… – вместо Требония ответил Альбин.

Каска с усмешкой передёрнул плечами:

Здоровый он, чёрт! Прямо Геркулес…

Ничего, вдвоём мы справимся, – Требоний показал глазами на Альбина.

Грузный Цинна невесело вздохнул:

Вы тут, я вижу, обо всём уже договорились. Давайте – выкладывайте! Чего тянуть?

Точно, – согласился Лиций Цецилий, – раз вы всё решили – расскажите нам. А потом прикинем, что к чему. Тянуть некогда…

Требоний, Альбин и Кассий посмотрели на Брута, и глава заговора начал делиться нужными соображениями…

 

48

 

Кальпурния увидела тревожный сон. Фасад их дома на Палатинском холме, который недавно воздвигли к триумфу Цезаря, вдруг разрушился до основания. Вначале упали и рассыпались колонны, поддерживающие портик, потом рухнул сам треугольный фронтон с изображениями побед полководца. И завеса пыли скрыла руины…

Женщина проснулась в слезах.

Диктатор, в последние годы часто мучимый бессонницей, услышав стоны и всхлипывания жены, осторожно тронул её за плечо. Возвратившись из Дальней Испании, он стал относиться к ней внимательней и заботливей.

Что с тобой? Что-то пригрезилось?.. Успокойся, милая, всё хорошо…

В утреннем полумраке его сухое старушечье лицо казалось добрым и участливым, как будто сердобольная бабка склонилась к изголовью молодой женщины. Кальпурния неловко вытерла слёзы, вздыхая и ворочаясь. Цезарь с минуту следил за ней, потом неуклюже поднялся – во всех его движениях была заметна медлительность пожилого человека.

Ты куда? – ещё не придя в себя, плачущим голосом спросила жена.

Диктатор буднично бросил:

В сенат. Куда же ещё?..

Не ходи. Я тебя прошу!.. – она вновь вытерла слёзы.

Худой, узкоплечий, с длинными руками и ногами и в длинной мятой рубахе, он походил на огородное пугало.

Ну, что случилось?..

Я видела нехороший сон…

Диктатор едва заметно улыбнулся:

Я это понял…

Кальпурния села:

Наш дом упал… Представляешь?.. – они встретились взглядами.

Цезарь помедлил и переспросил:

Весь, целиком?..

Нет… – она перевела дыхание. – Только колонны и фронтон…

Ну вот видишь!.. – в голосе его промелькнули снисходительные нотки. – Большая-то часть осталась. Ничего, как-нибудь переживём!..

Но эти утешительные слова Кальпурнию не успокоили. И, несмотря на строптивый характер супруга, она решила повторить попытку:

Гай, ради всех богов!..

Но диктатору это уже прискучило. К тому же он не любил уступать женщинам.

Прости, мне надо собраться и кое-что обдумать… – тряхнув лысеющей головой, Цезарь быстро вышел из спальни.

Но всё-таки, несмотря на скупой, категоричный ответ, в душе диктатора шевельнулось сомнение. И вряд ли предчувствие жены совсем не затронуло его – возможность трагического конца отвергать было бы глупо. Слишком много явных и тайных врагов было вокруг. Утешало одно – большинство из них он знал в лицо. Брут и Кассий – им прощены и обласканы. И ко всему прочему – оба награждены выгодными должностями преторов, обязанных наблюдать за законностью.

Лигарий с Цицероном заседают в сенате, остальные отсиживаются на своих загородных виллах. Едва ли все они поднимут на него руку. А враги скрытые никогда не сумеют договориться. Многочисленная охрана стережёт его днём и ночью, значит, прямое нападение исключено. Остаётся одно – яд.

Но и здесь он принял упреждающие меры: все яства и вина заранее пробуются, и повара ему безгранично преданы. Их лично отбирал сам Луций Бальб. И с этими благими мыслями диктатор быстро шёл по большому дому.

В просторном зале Цезаря встретил Гай Оппий, ближайший поверенный диктатора в финансовых вопросах. Вид у него был сердитый и озабоченный.

Ты чего? – поздоровавшись с помощником, спросил Цезарь, помня недавний разговор с женой. – Плохой сон увидел, что ли?..

Какой там сон! – Оппий махнул рукой. – Прохожу сейчас по площади, а там всюду надписи: «Ты спишь, Брут!», «Брут, где твоя отвага?»… Ну и всё в том же духе… Не знаешь, куда глаза девать!..

Диктатор помрачнел:

Вот они – проделки Бальба и Антония! Это называется – удружили!..

Это в каком смысле? – не понял собеседник.

Цезарь пояснил с невесёлой ухмылкой:

Я предупреждал их, настойчиво и серьёзно – затея с царской короной встревожит и озлобит народ. Так оно и вышло! А все шишки свалились на меня!..

Оппий не согласился:

Но ты же её не принял! И все тебе аплодировали. Бурно и горячо…

Диктатор проницательно взглянул на него:

Не надо считать людей дураками! Они всё прекрасно поняли… – он показал жестом длинных рук: – Наружно я будто бы её отверг, а в душе… – и ладони его приникли к сердцу.

Помощник хотел что-то возразить, но тут в зал вошёл Антоний. Высокий, атлетичный, в просторной тоге, драпирующейся широкими безупречными складками. Он напоминал статую самого Юпитера, не хватало лишь скипетра в руках и венца на голове.

Ну чем не олимпиец! – невольно воскликнул Цезарь, глядя на своего коллегу по консульству.

Антоний самодовольно улыбнулся.

Это его Фульвия нарядила! – негромко съязвил Оппий, тая давнюю неприязнь к гуляке и моту.

Сегодня, между прочим, Иды, а через пару дней Либералии! – как будто не слыша едкой реплики финансиста, громогласно объявил вошедший.

Цезарь намёк понял – ровно год назад состоялась его последняя битва с сыновьями Великого Помпея.

Нынешнее заседание я назначил в курии Помпея, – спокойно сообщил он, внимательно глядя на собеседников.

Они отнеслись к этим словам по-разному – Антоний вполне равнодушно, но Оппий почему-то встревожился:

В курии Помпея?! А это не вызовет… – он поискал слова, – ну, разных там кривотолков? Кстати, и сплетен?..

Каких, например?..

Финансист напомнил:

Я же говорил тебе о провокационных надписях! Это же явный намёк. Ты разве не находишь?..

Цезарь повернулся к Антонию:

Ты шёл ко мне через Форум?

Здоровяк молча кивнул бородатой головой.

Надписи ты там видел? А ну-ка вспомни!..

Антоний пожал плечами. Это можно было понять двояко: то ли он их не разглядел, то ли просто не обратил внимания. Однако Оппию не терпелось доказать свою наблюдательность и правоту, но диктатор окинул взглядом свою измятую ночную рубаху и озадачился вопросом:

А не пора ли мне привести себя в надлежащий вид? – он улыбнулся сухими, морщинистыми щеками. – Но в золотую тогу, граждане, вы меня облачиться не заставите! Хватит с нас одного Юпитера! – диктатор указал худым костистым пальцем на дородную фигуру коллеги.

Антоний негромко хмыкнул. И, стоило Цезарю выйти из зала, Оппий хмуро бросил:

Ты и вправду ничего не видел? Там, на площади?..

Антоний свысока покосился на него:

«Ты спишь, Брут!»? – он криво усмехнулся. – Ерунда всё это! Мышиная возня! Стоит ли обращать внимание?..

Финансист не согласился:

Между прочим, один предсказатель сообщил ему, что в мартовские иды случится трагедия. Как это понимать – не знаю…

В сощуренных глазах Антония мелькнуло нечто странное, какая-то трудноуловимая смесь недоверия, ожидания и ожесточения… Оппий, сумев заметить её, хотел задать очередной вопрос, но в зал уже вошёл Цезарь. В обычной одежде сенатора – белёной тоге с широкой пурпурной каймой и свитками папируса в руках. Вид у него был собранный и сосредоточенный.

Ну что, друзья? Двинулись?..

Ты же ещё не завтракал! – напомнил Оппий.

Диктатор махнул рукой:

Будем считать, что это канун грандиозной битвы… – он хитровато подмигнул спутникам, – А кто перед ней набивает пузо – тот рискует истечь кровью…

Антоний и Оппий невольно отвернули головы.

 

49

 

Одну из первых статуй Великого Помпея, подлежащих восстановлению по приказу Цезаря, водрузили на пьедестал в помещении курии, где время от времени собирался на заседания римский сенат. Массивная фигура из белого мрамора, задрапированная снизу складками походного плаща, возвышалась над головами присутствующих, словно молчаливый укор. А широкая, добродушная физиономия полководца, которой скульптор безуспешно пытался придать некие провидческие черты, неотрывно смотрела в пространство…

Кассий, войдя одним из первых в просторный зал с длинными скамьями, расположенными полукругом, почему-то впился взыскующим взглядом в квадратное лицо былого кумира. Он словно молил его о помощи и удаче. Следом стали подтягиваться и остальные участники заседания.

План, который разработали заговорщики, не отличался особой новизной и оригинальностью – ставка в нём делалась лишь на неожиданность и число действующих лиц. С другой стороны – в этом была вероятная гарантия того, что затея не провалится с треском, именно потому, что всё произойдет грубо, кроваво и беспощадно. Как всегда и всюду…

И, тем не менее, сообщники просачивались в курию поодиночке, стараясь ничем не выдать себя. Кто-то был излишне общителен и суетлив, кто-то нарочито спокоен, кто-то молчалив и сдержан. Однако на взгляд стороннего человека, не подозревающего о действиях заговорщиков, всё происходило в допустимых границах.

А большинство сенаторов знало, что диктатор намерен поставить вопрос о грядущей войне с парфянами, и, значит, о закреплении своих чрезвычайных полномочий. То есть о ничем не ограниченной царской власти.

Пожалуй, только один из самых искушённых и прозорливых политиков – знаменитый оратор Цицерон, увидев своих ближайших друзей – Брута и Кассия – заметил нечто настораживающее в их поведении. Но сделал вид, что всё идёт как должно.

В левом, дальнем углу курии ярый приверженец диктатора Фуфий Кален развивал мысль о том, что Цезаря следует считать царём «лишь частично».

Но позволь, а как это понимать?! – иронично сощурившись, обратился к нему знаменитый оратор и показал красноречивым жестом, проведя по животу раскрытой ладонью. – До какого места он будет царём? Сверху? Снизу? Или как?..

Присутствующие засмеялись. Фуфий попытался объяснить:

Я хочу сказать, что здесь, в Риме, он будет по-прежнему консулом, а на завоёванных землях – для варваров – он станет царём. И почему – нет? Своих же царей они принимают…

Сенаторы, окружившие спорщиков, обратили внимание, что Цицерон приготовил очередную едкую остроту и уже готовился отпустить её, но за дверями послышался шум. Брут и Кассий невольно встретились взглядами, а Цицерон успел заметить, что последний сразу положил руку на пояс, из-под которого явно что-то выпирало.

Среди сенаторов произошло смутное и на первый взгляд беспорядочное движение, хотя некоторые, как по команде, устремились вперёд. Кассий, Брут, Лигарий, Цимбер, Каска, Цинна оказались в первых рядах. Цицерон остался на месте и затаил дыхание…

В зал вошёл Цезарь в сопровождении кучки просителей, карауливших его ещё при входе в курию. Брут не увидел среди них Антония, и это немного успокоило его – значит, часть их плана уже осуществилась. Он оглянулся на Кассия и Цинну и встретил бледные, напряжённые лица. Сенаторы дружно поднялись…

Цезарь, упорно отбиваясь от неустанных, настойчивых просьб, кивнул головой присутствующим, прошёл и опустился в своё кресло чуть поодаль от статуи Великого Помпея. Один из просителей, Туллий Кимвр, умолявший диктатора простить его близкого родственника, с трудом пробился к нему и готовился упасть в ноги. Он рыдал и бил себя в грудь…

Сцена вышла мрачной и душераздирающей. Многие из собравшихся закричали:

Цезарь! Будь же великодушен! Будь!.. Прости!.. Что тебе стоит?!.

Но диктатор казался непреклонен. Он резко откинулся к спинке кресла и сидел, сурово сжав узкогубый рот и хмуро сдвинув брови. Туллий, рухнув на колени, ухватился за пурпурный край его белёной тоги, уткнув в неё лицо. Сенаторы из первых рядов окружили властителя, и никто не заметил, как Публий Каска, мгновенно выхватив меч, ударил сидящего по жилистой длинной шее…

Но Цезарь успел подставить под лезвие раскрытую ладонь и отчаянно крикнуть:

Негодяй! Что ты делаешь?!.

Из рассечённой раны показалась кровь…

Сенаторы охнули. Каска призвал соседа:

Брат, помоги мне! – Он растерялся и перетрусил.

Его родной брат рванул свой меч, и это послужило сигналом. Брут, Лигарий, Цинна, Кассий, Цимбер, ещё пяток заговорщиков с обнажёнными мечами и кинжалами, дотоле старательно скрытыми под одеждой, тут же подскочили к месту расправы. Цицерон из своего угла разглядел, как сообщники взяли в кольцо безоружного диктатора, словно стая гончих псов, загнавшая одинокого волка…

Он пытался выпрыгнуть из высокого кресла. Вскочил. Упал. Поднялся… А короткие и длинные полоски железа жалили его со всех сторон, вонзаясь ему в грудь, в бок, в голову, в лицо…

Иногда убийцы промахивались и удары доставались своим же, но никто не роптал и не уклонялся. Всем важно было добить ненавистного тирана…

А сенаторы, не принимавшие участия в зверском убийстве, следили за происходящим в немом оцепенении. Явные и тайные сторонники Цезаря одинаково потрясённо, безучастно, молча наблюдали, как худая, длинная, нескладная фигура диктатора мечется вблизи статуи Помпея и со всех сторон её пронзают безжалостные клинки…

И никто из его друзей и недругов не пытался прервать это кошмарное действо. Хотя бы негодующим окриком или возгласом сострадания и сочувствия…

А Требоний и Альбин вместе с Антонием стояли за стенами курии и, конечно же, слышали беспорядочные звуки яростной борьбы: крики и стоны Цезаря, удары и злобную перебранку его убийц…

Антоний вначале непроизвольно дёрнулся, как человек, не однажды бывавший в гуще сражений, но, заметив, что его собеседники дружно спрятали руки под одеждой, привёл тело в исходное положение.

Кстати говоря, он очень охотно откликнулся на предложение Альбина и Требония поболтать кое о чём, и теперь взял инициативу на себя. А двое заговорщиков, заметно поскучнев, едва отвечали собеседнику, только рук из-под одежды не вынимали. Но вот за их спинами воцарилась тишина. Глухая. Мёртвая. Погребальная…

А потом донёсся лёгкий, едва уловимый шум, похожий на посвист ветра в парусах корабля, и на пороге в развевающихся одеждах появился Фуфий Кален, глядя перед собой остановившимися, невидящими глазами…

Цезаря убили… – пролепетал он, даже не разглядев никого из троицы.

Собеседники вздрогнули, но не двинулись с места. А из дверей уже валом валили потрясённые сенаторы. Молча. Не глядя друг на друга. Избегая вопросов и увещеваний.

Требонию и Альбину пришлось посторониться, чтобы пропустить эту безгласную, смертельно напуганную толпу. Государственные мужи летели, сломя головы, словно никогда не видели чужой крови и смерти. Требоний обеспокоенно покосился на соседа:

А где Антоний?!. Он только что был здесь!..

И вправду – атлетичного помощника диктатора как ветром сдуло. Альбин недоуменно пожал плечами, и тут в дверях показалась седоголовая фигура Цицерона. Заметив двух заговорщиков, прославленный оратор через силу улыбнулся и бросил привычную фразу, которой римляне обычно оповещали о чьей-то смерти:

Всё… Он отжил…

Сообщники тревожно переглянулись, и Требоний предложил сдавленным голосом:

Пойдём посмотрим?..

Они осторожно, почти бесшумно вошли в зал, но убийцы, обступившие тело жертвы, встревоженно обернулись. Брут, Кассий, Цинна, Каска, Цимбер, Лигарий – в разодранных одеждах, перепачканные чужой и своей кровью, разгорячённо и тяжело дыша, всё ещё сжимали в руках мечи и кинжалы…

А-а-а, это вы… – едва слышно произнёс Брут и перевёл взгляд себе под ноги.

Требоний с Альбином тихо подошли к месту трагедии, и сообщники нехотя расступились. Возле внушительного цоколя со следами крови по белому мрамору, скрючилось длинное, обезображенное тело.

На нём было столько рваных и колотых ран, что казалось, будто его терзали дикие звери. Терзали неистово, злобно, алчно, боясь, что в нём может уцелеть малейшая искорка жизни…

А где Антоний? – глухо спросил Кассий.

Требоний пожал плечами. Он не мог говорить – что-то холодное и тяжёлое завалило ему горло и грудь. Альбин угрюмо потупился.

Нужно объясниться с народом, – неожиданно заявил Цинна, бывший шурин убитого, – ведь мы не какие-нибудь головорезы с большой дороги! – он оголил свой израненный бок. – И крепко рисковали!..

Это смерть, достойная тирана! – охотно подхватил Каска и выпятил окровавленную грудь.

Заговорщики возбуждённо задвигались. А яростно искромсанное тело блистательного полководца обречённо валялось у подножия статуи его вечного соперника, словно запоздалая и вынужденная жертва.

А какой сегодня день?.. – неожиданно спохватился Лигарий.

Нынче Мартовские иды! – с готовностью откликнулся Брут. – Запомним его. С него начинается наша свобода! С победой, граждане!..

И воспрянувшие духом мстители оживились и повеселели, всерьёз полагая, что все беды, напасти и горести остались позади. Со смертью главного тирана прекратились наконец гражданские смуты и междоусобицы. Теперь все они заживут спокойно, счастливо и мирно…

Но увы! Как показало не слишком отдалённое будущее, это стало очередным витком кровавой бойни и бесконечной игры честолюбий. И не было никакой желанной свободы…