Журнальный мир

На грядущее утро, очевидно, не очень-то рассчитывая на будильник, Иванов выкрутил регулятор громкости проводного радио на полную, до упора. Метод, испытанный не единожды. В шесть часов радио заиграет на кухне гимн Советского Союза и разбудит не хуже любого звонка. А встать Иванову нужно было как раз в шесть, и то, что под гимн, — даже лучше.

Завтрашний день был не простой — праздничный! В песнях и стихах отмеченный.

День Седьмого ноября —

Красный день календаря.

Погляди в свое окно:

Все на улице красно!

Ну и так далее…

И в урочный час, как и задумывалось, под смешанный хор, торжественно доводящий до сведения граждан огромной страны, что «союз нерушимый республик свободных сплотила навеки Великая Русь», Иванов, и в самом деле, почти проснулся. Вернее, проснулся на короткое время, но был не в силах сразу же вернуться в активный жизненный процесс, который требует от человека немедленных затрат — как физических, так и душевных.

«Вот сейчас досчитаю до пятидесяти, — безвольно зашевелилась мысль в голове Иванова, — и встану». На первом десятке счета на его лице блуждающими морщинками еще отражалась работа мозга, затем морщинки разгладились, чело прояснилось, и на цифре пятнадцать он снова заснул и даже захрапел, так как лег не очень удобно, пытаясь в момент кратковременного пробуждения подготовить тело для вставания.

Людей, с легким сердцем уходящих из мира реальности в область неконтролируемого подсознания, природа часто одаривает снами. Иванов не стал исключением. Ему приснилось море, бескрайнее от горизонта до горизонта. А он — посередине, на дефицитном надувном матрасе. И хотя Иванов ни разу на море не был, ему показалось, что он находится в своей стихии.

Но вот сама стихия, невзирая на симпатию со стороны спящего, была неласкова и весьма ощутимо раскачивала надувной матрас с распростертым телом. Несмотря на изысканно-оранжевое солнце и безупречно-голубое небо, волнующаяся под Ивановым морская гладь по цвету сильно напоминала свежевыбритые щеки Максима Максимовича Федяева — начальника отдела финансового планирования при КБ научно-производственного предприятия АНИТИМ (отдела, где наш герой сознательно трудился уже почти что десяток лет, по мере способностей как раз и сопрягая науку с производством), а начальника своего Иванов крепко уважал и, пожалуй, даже немного побаивался.

Блаженно потянувшись на плывущем матрасе, Иванов проследил за стайкой серебристых рыбок и с ужасом обнаружил, что на приличной глубине, в синеватых, как щеки упомянутого выше Федяева, водах, в полном составе собрались его коллеги, чтобы приступить к ежедневной работе. А его пустующий стул практически покрывался льдом под холодным взглядом руководства.

Ни закричать, ни позвонить, ни тем более нырнуть…

От группы сослуживцев отделилась какая-то смутная фигура, и по мере приближения Иванов начал узнавать в ней вахтершу тетю Пашу. Она загребала роскошным русалочьим хвостом, каковым ранее не обладала, да и все остальное в ней было иное: покатые бедра, небольшая крепкая грудь образцового рельефа, обширно открывающаяся под очень даже откровенным декольте, волосы, вьющиеся порочными цыганскими прядями, — все это в совокупности заставило его как следует вспотеть от невероятно смелых эротических предположений, которые прервала сама же тетя Паша, вдруг заговорив красивым мужским баритоном:

— Московское время — четыре часа!

И от тех слов Иванов проснулся почти полноценно.

Радио вовсю голосило, сбиваясь порою на песни. Диктор, возбужденный немного больше обычного, вклиниваясь между «Встречным маршем» и «Смело, товарищи, в ногу», рассказывал нечто позитивное, призывая в союзники то газету «Правда», то последнюю сессию Верховного Совета.

И после диктора — снова революционные песни! Одна другой боевитее. Иванов в полудреме заслушался даже… «Мама дорогая, праздник-то уже идет! — вдруг резко, как шприц медсестры из районной поликлиники, кольнула мысль, на этот раз пробуждая его окончательно. — Демонстрация, а я сплю!»

Сердце бешено заколотилось от ужаса. Ему показалось, что вся страна с надувными шариками и портретами лидеров партии и государства в руках празднично шествует по своим центральным улицам и площадям и только он один посреди земель необъятной Родины лежит на своем стареньком диване, можно сказать, на обочине истории.

«Так, так, так… — откидывая одеяло, начал рассуждать Иванов, — тетя Паша объявила, что в Москве четыре часа. Значит, у нас — восемь!» Он быстро вскочил и побежал в ванную, придерживая на бегу вместительные трусы пятьдесят четвертого размера, на коих по задорному зеленому полю были симметрично расположены алые розы. Выдавив схватившуюся как камень зубную пасту «Жемчуг» на щетку, Иванов стал торопливо чистить зубы, подгоняя себя песенкой: «Фа-фу-фо фе-фа-феф фа-фа-фоф…», что без щетки, скорее всего, означало: «Нас утро встречает прохладой…»

Через пятнадцать минут он стоял в прихожей, одетый в темно-серый мешковатый костюм (практически все, что осталось ему от неудавшейся семейной жизни), и с некоторым удовольствием наблюдал свое еще не старое и не располневшее от сидячей работы отражение. Кроме самого Иванова зеркало скрытно отразило, но при этом деликатно не выдало пару маленьких тайн, состоящих из десяти рублей, загодя припрятанных в левом внутреннем кармане пиджака (на всякий пожарный случай), и завернутой в газетку бутылочки «Пшеничной».

Заговорщически подмигнув самому себе, Иванов продолжил сборы. «Эх, ботинки не почистил, — запоздало спохватился он, торопливо завязывая шнурки. — Ну ладно, где-нибудь снежком потру…» Демисезонное пальто и кроличья шапка-ушанка завершили гардероб: денек, судя по мельтешащей за окном снежной крупе, обещал быть холодным.

Он выскочил на площадку и захлопнул за собой дверь. Дверь глухо стукнула, и звук, отраженный унылыми стенами, выкрашенными синей краской, одиноко метнулся в общей тишине подъезда, как запоздалый шлепок аплодисментов.

Минут через двадцать, серьезно помятый в битком набитом салоне трамвая № 8, Иванов выбрался на белый свет из новенькой краснобокой «Татры» на остановке «Северо-Западная». Дальше нужно было идти пешкодралом по проспекту Ленина в направлении площади Октября, потому как транспорт в ту сторону по случаю праздничной демонстрации не следовал.

По проезжей части проспекта плавно двигались еще нестройные и разномастные колонны, основой которых являлись тематически украшенные грузовики. Одна из машин была с фанерной ракетой, устремленной в космос, другая — с объемными буквами «Слава КПСС», третья — с орденами комсомола высотой почти в человеческий рост… Был еще такой автомобиль, где на фоне сильно уменьшенного Зимнего дворца солдаты, матросы и вооруженный пролетариат сидели, свесив ноги с платформы, видимо в ожидании сигнала, чтобы перед «правительственной» трибуной этот маленький Зимний дворец окончательно отбить у буржуев и помещиков.

Снежная крупа, та, что приметилась Иванову еще из окна дома, время от времени крепла совсем настоящими хлопьями снега. А снег, невольно чертя под ощутимым ветром кривую траекторию, падал под ноги идущих людей и, затоптанный массами, нехотя таял, превращаясь в кашу. Разноцветное буйство шаров, флагов и другой праздничной атрибутики заметно прибавляло в яркости на фоне плотно летящего снега.

Но снеговая интервенция стихла так же быстро, как и началась. Иванов к тому моменту добрался до ДК «Сибэнергомаш», Дворца котельщиков проще говоря, площадку перед которым густо украсили красные флаги, вставленные в металлические стойки, сваренные из труб. Да и сам ДК был гармонично увенчан портретами родоначальников мировой революции — Маркса, Энгельса и Ленина, дружно смотрящих куда-то в сторону (очевидно, в место расположения коммунизма), и еще транспарантом, художественно выполненным на широкой полосе кумачовой ткани и гласившим: «Котлостроители Барнаула, посвятим свой ударный труд Великой Октябрьской социалистической революции!»

Бумкнул басовый барабан, звякнули медные тарелки, и на крыльце ДК появились музыканты духового оркестра. Оркестр быстренько распределился на ступеньках и, повинуясь энергичной жестикуляции дирижера, грянул марш «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью».

Иванов, под воздействием оркестра невольно перейдя на маршевый шаг, двигался в колонне улыбающихся людей и сам чувствовал, что и с его лица не сходит улыбка. Вряд ли он смог бы объяснить это ощущение какого-то особенного, радостного единения не только с теми, кто шагал рядом, а фактически со всей страной и еще с зарубежными странами, выбравшими социалистический путь развития. Да он и не задумывался никогда над этими «что?» да «почему?» — просто принял в себя, и все. Так сложилось еще в детстве, наверное со строчек стихотворения: «Я поведу тебя в музей! — сказала мне сестра», заученных во втором классе.

…Октябрь! Навеки свергли власть

Буржуев и дворян.

Так в Октябре мечта сбылась

Рабочих и крестьян…

А может быть, с чего-то более раннего.

Но тут иное… Нет, с точки зрения истории все было понятно: выстрел «Авроры», конечно же штурм Зимнего дворца, потом триумфальное шествие советской власти, лампочка Ильича… Это да. Но именно единение людей было в празднике главным!

Однажды, когда Иванов еще учился в школе, их 8-й «в» должен был первый раз в составе школьной колонны пойти на ноябрьскую демонстрацию, а он накануне допоздна болтался с друзьями по своему райончику и, неосторожно поскользнувшись на окрепшем к ночи снежку, подвихнул ногу. Приковыляв утром к школе, он отпросился у классной руководительницы, по-честному ссылаясь на хромоту, и был с демонстрации отпущен домой. Однако, оставшись в одиночестве, с возникшей вдруг тоской наблюдая спины уходящих одноклассников, Иванов не выдержал и, прихрамывая, заторопился следом. Видимо, тогда он впервые уловил это сладкое чувство единения и не захотел его ни на что менять. Зачем лишаться того, что приносит радость?

…В восторженном блаженстве Иванов миновал уходящую вправо улицу Матросова, пятнистую от мокрого снега коробку Дома быта на четной стороне Ленинского и вышел на мост перед Новым рынком. Внизу грациозно, как большая зеленая змея, подтягивалась к остановке электричка. А через минуту из ее распахнувшихся дверей повалил приехавший из пригородов народ — рабочие барнаульских заводов, тоже спешащие на демонстрацию.

Спустившись с моста, Иванов прибавил шагу: уже где-то рядом должны были располагаться его коллеги по отделу финансового планирования при КБ научно-производственного предприятия АНИТИМ. Он быстро разыскал своих и несколько минут до изнеможения жал руки, автоматически повторяя всеобъемлющую фразу: «Спасибо, и тебя (вас) с праздником!»

Затем, собрав всю волю в кулак, он поймал руководящую руку Федяева и долго ее тряс, в самых высокопарных выражениях признаваясь в искренней привязанности к их отделу (возглавляемому Федяевым) вообще и к самому Федяеву в частности. Начальник тоже отозвался в адрес Иванова встречным комплиментом. Обмен любезностями мог затянуться до неприличия, но его за рукав увел Мишка Кукушкин — коллега, друг, отец трех дочерей, выпивоха и неисправимый бабник.

— Здорово! — проорал Мишка, перекрикивая громкую «Каховку» в исполнении старающегося вовсю баяниста и косясь на газетный цилиндрик, зажатый в правой руке товарища. — С праздником тебя, с Октябрем!

— Спасибо, и тебя с праздником! — все еще блаженно улыбаясь, отозвался Иванов.

— Что это у тебя? — процедил Мишка, вопросительно щелкнув по газете, давая понять, что и в тесном дружеском коллективе конспирация в некоторых вопросах не может быть излишней.

— Свежая пресса! — многозначительно ответствовал Иванов.

— Это правильно! — подытожил Миша. — Без прессы в современном мире никуда! Пойдем ознакомимся с передовицей и обсудим в узком кругу.

Глаза друга красиво горели, и он, не ожидая ответа, увлек Иванова в ближайший дворик, где вольготно расположились три розовых трехэтажных домика, дающих начало так называемому «Еврейскому кварталу». Не задерживаясь во дворе, они направились внутрь крайнего дома, стоящего к остальным перпендикулярно.

В подъезде, который облюбовал Мишка, народу оказалось не меньше, чем на улице. По крайней мере, такое создавалось впечатление. На площадке между первым и вторым этажами большая группа мужчин, увешанная лентами и медалями, в уютном окружении бархатных знамен пила армянский коньяк и заедала его пирожками.

Выше, на втором этаже, Мишку (с признаками явного нетерпения на лице) дожидались его друзья, сервировавшие аккуратно покрытый газетой подоконник парочкой плавленых сырков «Дружба», тремя бумажными стаканчиками и традиционной в среднеинтеллигентских кругах бутылочкой «Пшеничной». Cудя по всему, то, что Иванов называл «прессой», находилось уже в приличной стадии прочтения, и бутылочка самого Иванова оказалась, как говорится, кстати, вызвав оживление в рядах.

Сразу разлили и выпили за праздник Октября. Мишка, за неимением четвертого стакана, добродушно согласился хлебнуть «из горла». Иванов вытер слезы, выдавленные из него ста пятьюдесятью граммами водки, и огляделся.

Немного повыше хозяйничали спортсмены в синих болоньевых костюмах, на которые они то и дело проливали пиво, потому что пили его по очереди прямо из двадцатилитровой капроновой канистры. Закусывали вяленой килькой, глотая ее целиком, вместе с головой и хвостом. На самой верхней площадке расположились студенты. Те пили что-то невразумительное, ничем не закусывали и время от времени парни звучно целовались с девчонками, очевидно разминаясь перед предстоящим вечером.

Между этажами курсировала бабушка, «посланец божий». На спине у бабули располагался внушительный рюкзак, на линялой штормовке угадывалась надпись: «Стройотряд “Сударушка” — 1978». В одной руке она держала пирамидку бумажных стаканчиков, в другой — зеленую эмалированную тарелку, где аппетитно возлежали пирожки с луком и яйцами домашнего приготовления. В ее необъятном рюкзаке позвякивала законная добыча — опустошенные более ранними демонстрантами бутылки, в краткосрочной перспективе готовые стать для бабушки доходом, в размере двенадцати копеек за штуку, в приемном пункте стеклотары.

Разговоры, как и бабушка, на все этажи распространялись одни и те же — о политике. И даже тосты звучали с политически грамотной окраской, наподобие: «Ну, выпьем за явное преимущество социализма над капитализмом!»

«Эх, не можем мы даже в праздник отвлечься!» — подумал Иванов и только открыл рот, чтобы в русле разговора покатить бочку на Рейгана, как внизу открылась дверь и кто-то крикнул:

— Пошли, товарищи!

— Товарищи, пошли! Пошли!.. — загомонили все сверху донизу.

— Смело, товарищи, в ногу! — вывел Мишка, устанавливая во внутренний карман бутылку с остатками «Пшеничной».

Песню тут же подхватили, она зазвучала на всех этажах, и обитатели подъезда, закручиваясь в воронку на лестничных пролетах, стекли с шумом вниз, как стекает вода после дерганья за веревочку.

…Духом окрепнем в борьбе,

В царство свободы дорогу

Грудью проложим себе…

Оставшаяся бабушка, ошеломленная таким энтузиазмом, перекрестила дверь, закрывшуюся за народными массами, потом перекрестила себя и продолжила собирать пустые бутылки.

…Вышли мы все из народа,

Дети семьи трудовой.

«Братский союз и свобода» —

Вот наш девиз боевой!

Толпа вывалилась во двор, и спортсмены, одолевшие канистру в двадцать литров и жаждущие от лишней жидкости избавиться, сразу выстроились в ярко-синюю нарядную шеренгу вдоль гаражей. К ним двинулся и Мишка, на ходу распуская ремень.

Иванов немного замешкался, сознавая неловкость ситуации, однако затем, решив, что на центральной улице это сделать будет еще труднее, прилепился к одиноко стоящему дереву, всем видом стараясь показать, что он внимательно рассматривает изысканный рисунок коры.

Проходящая дамочка отшатнулась, и от вдарившего по ушам женского визга ему вдруг пришла в голову уже несколько кособокая хмельная мысль, что мир все-таки делится на мужчин и женщин. Он от мысли этой сконфузился, но, так как остановить процесс уже не мог, еще плотнее, насколько это было возможно, прижался к дереву, выразительно намекая гражданке на ее неделикатное поведение.

В это время колонна двинулась. Иванов, на ходу застегивая брюки, бросился бежать, стараясь не упустить из виду широкую Мишкину спину. Влившись вместе с сослуживцами в праздничную колонну, постоянно сбивающуюся с ритма и по каким-то неизвестным причинам то идущую скорым шагом, а то по-цыплячьи семенящую, Иванов пересек площадь Октября. И, находясь там, внутри колонны, направляющейся к площади Советов — главной точке торжественного шествия, он невольно почувствовал невероятный восторг, распирающий его изнутри, и еще гордость за себя и свой народ.

Ему сунули в руки древко, и он, решив, что держит знамя, уверенно поднял его над головой и устремился вперед, справедливо считая, что со знаменем нужно быть в авангарде. Так он, пожалуй, и ушел бы на командирское место, но что-то его удерживало, не давая возглавить шествие. Поборовшись с невидимым противником какое-то время, Иванов осмотрелся и понял, что несет не знамя, а только правую часть большого транспаранта. Получалось, что он и неведомый ему сотоварищ, находящийся на другой стороне колонны, несут вместе какую-то умную мысль, выведенную белой краской на кумаче.

«Вот как нужно, — застыдился Иванов своего нескромного поведения, — не рваться вперед, а вместе с кем-то, по-братски, в одном строю, общими усилиями…» Ему так и не удалось окончательно выразить мысль внутри себя, зато очень захотелось узнать, какую мысль он выражал снаружи, то есть чту он нес на праздничном полотнище. Иванов снова попытался забежать вперед, чтобы прочитать надпись, однако далеко забежать не смог и разобрал только начало фразы: «Экономика должна быть…» C этим утверждением он, в принципе, был согласен.

— Cлава работникам советской науки! — зычным баритоном крикнул динамик, и все ответили дружно, на длинном выдохе:

— Ур-р-ра-а-а-а!

Иванов, замешкавшись, подхватить не успел, поэтому повернулся туда, где только что призывно звучал голос, в надежде услышать что-то еще и увидел трибуну, на которой стояло все городское и краевое начальство и приветливо махало рукой как будто лично Иванову.

«Какие милые, заботливые лица», — подумал он, и комок умиления неожиданно подступил к горлу. Ему хотелось крикнуть трибуне: «Товарищи, экономика должна быть…», но он не мог: во-первых, из-за комка в горле, а во-вторых, он не знал, чем заканчивается надпись на лозунге, а кричать про экономику не всё посчитал неудобным.

Прошли трибуну. Самый важный момент в демонстрации завершился. Люди понемногу освобождались от маршевого возбуждения, хотя по инерции продолжали идти рядами по восемь человек, желая продлить еще немного свое счастливое состояние.

Потом, постепенно, небольшими группами и поодиночке, в разрывы между милиционерами оцепления, колонна начала распадаться. Федяев, окруженный сподвижниками из руководства КБ, свернул на Димитрова у ЦУМа, сослуживцы растворялись во дворах, и даже Мишка как сквозь землю провалился. И вот уже буквально через квартал Иванов оказался в разреженном окружении напирающих сзади незнакомых людей, видимо с других предприятий, тоже спешно покидающих колонну в разных направлениях.

Гул маршей и зычные голоса дикторов понемногу стихали, и он вдруг разобрал, что его преследует какое-то размеренное шуршание. Обернувшись, увидел волочащуюся за ним левую часть транспаранта, уже успевшую нацеплять на себя грязи. Тот неведомый Иванову сотоварищ, с которым он в мыслях духовно породнился, по какой-то причине больше не разделял ответственности за общее дело, за общую для них экономику.

Иванов, в расчете на добрых людей из городских служб, аккуратно намотал полотнище на рукоятки, прислонил транспарант к телефону-автомату с выбитыми стеклами, а затем, свернув с проспекта Ленина, отправился в обратный путь — домой. Пройдя метров сто, он вспомнил, что так и не прочитал второй половины лозунга, а значит, и не узнал, какой же должна быть экономика. Эта мысль на секунду заставила его остановиться, но возвращаться не хотелось и, недолго поколебавшись, он двинулся дальше.

Прямой и широкий Комсомольский проспект продувал довольно-таки студеный ветерок, легонько подгоняя Иванова в спину. Он опустил уши у кроличьей шапки, поднял воротник пальто, натянул теплые перчатки и, довольный тем, что погода, а вернее говоря непогода, не застала его врасплох, пошагал в заданном направлении.

По пути Иванову то и дело встречались радостные люди: некоторые обгоняли его, другие двигались навстречу. И настроение у него присутствовало под стать настроению коллективному. Тем более что вот уже целых пять минут он шел по пятам миловидной девушки, не обращая внимания на снеговую кашу, что на этой, теневой стороне Комсомольского лежала на асфальте в большом количестве.

Он сразу выделил эту девушку из толпы прохожих по броской манере одеваться. Действительно, своим внешним ярким видом она сильно напоминала детскую карусель в летнем парке отдыха. И душа Иванова, жаждущая продолжения яркого праздничного действа, невольно потянулась к этому воплощению всех цветов радуги в девичьем обличье.

Несмотря на то что Иванов тщательно повторял все повороты маршрута незнакомки, в нем зрело опасение потерять ее из виду или каким-нибудь иным образом лишиться ее ненавязчивого, им придуманного общества. И в самом деле, вскоре девушка свернула на улицу Советскую и, немного не доходя до магазина «Детский мир», вошла во двор, раскинутый меж просторно стоящих пятиэтажек.

Он бросился ей практически наперерез и, не зная, как начать разговор, немножко помялся, а затем глупо пробормотал:

— Вы не подскажете, какое сейчас… время в Москве? — И тут же осекся, вспомнив утренний сон, прервавшийся на эротических мечтаниях как раз объявлением московского времени.

Девушка молчала, с плохо скрытой неприязнью рассматривая Иванова.

Ситуация становилась нелепой. Иванов разом взмок, и в его голове прошмыгнула мысль, неведомым образом туда попавшая: «А Фрейд, оказывается, не такой уж и дурак», хотя Фрейда он отродясь не читал и поэтому считать его умным или каким-нибудь иным не имел оснований.

Пауза затягивалась, незадачливый кавалер в глубине души понимал, что все пропало, что сейчас она обойдет его как ничего не значащий объект и исчезнет в подъезде пятиэтажки, но девушка вдруг расплылась в улыбке и неожиданно спросила:

— Ой, а вы меня не узнаете?

— Нет, — уже тихонько радуясь, ответил Иванов.

— А я вас — да! Вы Виталий Павлович Иванов!

Быстро выяснилось, что в прошлом году девушка (ее звали Олей) была на практике вместе с сокурсниками, студентами политеха, в отделе КБ, где двигал науку Иванов, и он даже читал им познавательную лекцию о методах научного планирования. В дальнейшем разговоре стало очевидным немаловажное обстоятельство: им обоим необходимо было пристроить себя на сегодняшний вечер, и Оля предложила Виталию Павловичу (нет-нет, какие могут быть отчества — для вас просто Виталий!), то есть Виталию, пойти к ее друзьям, которые как раз и живут в этом доме, а зовут их Гена и Света, на самом деле живет здесь только Света, а Гена — ее друг (ну, вы понимаете!), у него с женой все плохо, а Света его любит, и они тайно встречаются (ой-ой, только никому, пожалуйста, никому).

— Так что будет две дружеские пары! — несколько игриво заключила Оля, беря Иванова под руку, отчего забытый им холодок волнения, что случается от доверительного касания женщиной мужчины, пробежал по позвоночнику, расшатывая каждый позвонок и создавая угрозу обрушения скелета Иванова к Олиным ногам.

И он пошел без всякого сопротивления. И даже наоборот…

Поднявшись на третий этаж, они, уже как старые добрые знакомые, заговорщически подмигнули друг другу, и Оля нажала кнопку звонка. Ожидаемый звонок не последовал. Повторное нажатие и еще одно тоже результата не возымели. Тогда Иванов попробовал постучать, но дверь оказалась незапертой.

В узеньком коридоре хрущевки они сразу же наткнулись на хозяев квартиры. Гена хмуро выставлял из спортивной сумки бутылки сухого вина ркацители и, проклиная всех и вся, сетовал на то, что народ, дескать, стал слишком подвержен влиянию крепких алкогольных напитков и в связи с революционными праздниками (уже не в первый раз!) водку в магазинах купить невозможно, поэтому пришлось брать эту «кислую мочу». Услышав грубое слово, дамы хихикнули, а затем, просмеявшись, Света сказала, что, рассчитывая на водку, готовила соответствующую закуску и теперь с вином придется сочетать копченое сало, вареную картошку и маринованные помидоры.

— Главное — хорошая компания, а в остальном разберемся! — философски рассудил Иванов, давая понять, что все они, тут собравшиеся, по большому счету люди простые и неискушенные.

Cказал и сам себе удивился, как это у него получилось — спокойно, убедительно. И это с людьми, о существовании которых он еще десять минут назад и не подозревал. Однако Иванову здесь было легко, ему представлялся чудесный вечер, и он, скосив глаза, быстро пересчитал выставленные Геной бутылки сухого вина. Бутылок оказалось двадцать штук.

Оля представила Иванова как старого знакомого (не такой уж я и старый, резонно подумал он, но, понятное дело, промолчал), и девушки убежали на кухню. Как только за ними закрылась кухонная дверь, Гена предложил новому товарищу выйти на балкон покурить. На балконе он достал из кармана неочищенную луковицу и плоский пузырек.

Иванов вопросительным взглядом посмотрел сначала на пузырек, а потом на Гену.

— Cпирт! — объяснил тот. — Вино еще успеется, пусть его бабы пьют, а мне от него ни в голове, ни в…

Договорить Гена не успел, потому что, жестикулируя, резко поднял руку (очевидно, желая показать, где у него голова и где все остальное) и выпустил из пальцев скользкую луковицу, которая, совершив непродолжительный дугообразный полет, глухо шлепнулась в кучу рыхлого снега, наметенного перед подъездом.

— Придется без закуски, — на выдохе сказал Гена и сделал большой глоток.

Затем он приложил к носу свой внушительный кулак, сложенный в кукиш, и шумно втянул в себя воздух.

Иванов пить опасался (не было у него никакого опыта употребления неразведенного спирта, даже в теории), но отказаться — значит ударить в грязь лицом перед новым знакомым. Выдохнув так же, как только что выдохнул Гена, он сделал глоток и…

Мама дорогая, роди меня обратно! Ему показалось, что огненный шар прокатился по горлу вниз, оставляя после себя жжение и засуху. Воздух весь куда-то вышел, а глаза склеились от брызнувших слез. Когда зрение частично вернулось, он увидел маячивший перед ним большой Генин кукиш и жадно припал к нему носом. Шибануло резким луковым запахом, но потом полегчало и даже как-то стало веселее.

— Молоток! — одобрил товарищ, допивая остатки из пузырька.

В это время их позвали, и они шагнули с балкона в комнату. Стол был накрыт, фужеры расставлены, закуски разложены, и женщины, тщательно поправившие праздничный макияж, в совокупности со столом производили неплохое впечатление.

По телевизору как раз началась трансляция демонстрации на Красной площади. Коренные москвичи и гости столицы шли мимо Мавзолея Ленина, где на правительственной трибуне стоял Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев и другие видные члены Политбюро и ЦК.

— Слава советскому народу, народу-труженику, народу-созидателю! Ура, товарищи! — торжественно продекламировал диктор, и над Красной площадью разнеслось дружное «ур-ра-а-а!», а Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев и другие видные члены Политбюро и ЦК приветливо помахали с трибуны всей огромной стране — СССР.

«Какие милые, заботливые лица!» — по хорошо накатанному маршруту нынешнего дня пошла у Иванова сентиментальная мысль, но далеко не дошла, так как Света пригласила всех к столу, обещая легкую выпивку, скромную закуску и другие приятные вещи.

— Действительно, легкая выпивка, — подхватил Гена, — всего по пять бутылок на брата!

— А если быть точным, то по пять бутылок на брата и по пять на сестру! — влез со своим замечанием Иванов, дивясь невероятной легкости мыслей в голове, и легкость эта, постепенно становясь простой легкомысленностью, заслоняла все, и даже некоторые признаки тошноты, тихо щекотавшей горло с момента недавнего алкогольного приключения на балконе.

Гена не сразу понял шутку про сестер, после, с трудом доперев, долго хохотал, расплескивая вино из фужера на окружающих. Впрочем, весело было всем, и вечер развивался по вполне понятным законам. И тосты следовали один за другим…

— Предлагаю выпить, — загорячился Иванов, когда до него дошла очередь произносить тост, — за взятие Зимнего дворца! Хотя неизвестно, что сложнее — идти на приступ царских апартаментов или на штурм умной, гордой и неприступной женщины!

— А на кой ляд нам такие? — резонно спросил Гена. — Пусть особо умные, а тем более гордые и неприступные, дома сидят!

— Ой, а вы знаете, — закричала Света, — что никакого штурма Зимнего дворца не было! Его для кино придумал режиссер Эйзенштейн!

— Ну… — не согласился со Светой Иванов, — это спорный вопрос! Есть очевидцы, которые утверждают…

— Так это что? — заржал Гена. — С Зимним вся фигня была для кино? Типа: «Казань брал, Астрахань брал, а Шпака не брал!»

Иванов тоже где-то слышал краем уха байки на эту тему. И у себя на работе тоже. Была у них в КБ пара-тройка диссидентствующих мэнээсов, что втихушку Булгакова копировали, роман «Мастер и Маргарита», про Солженицына рассуждали, говорят, что и «Голос Америки» слушали. Видимо, оттуда, с этих «голосов», и шли подобные слухи про исторические ляпы, но сам Иванов считал иначе. Потому что в его семье все верили в штурм Зимнего дворца, и в школе, где он учился, тоже, и в институте все знали… Да все про Зимний знали, все! А обмануть всех сразу — это же невозможно…

— Давайте выпьем за присутствующих здесь прекрасных дам! Мужчины пьют стоя! — дипломатично уклонился он от продолжения разговора на скользкую тему.

И как только компания в очередной раз осушила бокалы, Света выключила у телевизора звук, где симфоническим оркестром начался праздничный концерт, и врубила кассету с «Boney M»:

…Ra-Ra-Rasputin,

Lover of the Russian queen…

Под это дело засидевшаяся за столом компания решила взбодриться и потанцевать. Иванов, не готовый еще к сближению, старался скрыть смущение за активностью и, не очень четко попадая в ритм, пытался изобразить то шейк, то упомянутый в песне казачок, однако Оля, словно уловив в универсальном стиле диско лирическую тему, в какой-то момент притянула его к себе, обняла, положила голову Иванову на плечо, и тот сдался.

Нужно заметить, что пустых бутылок к тому времени стало уже больше, чем полных, и, видимо, поэтому Иванов неожиданно почувствовал прилив огромной нежности к своим новым друзьям. Даже Гена перестал казаться ему мрачным и грубоватым. Он вдруг увидел в нем милейшего, немножко невезучего парня, которого замучил семейный быт, и как раз поэтому Гене приходится временами убегать сюда, к одинокой и по-своему несчастной женщине, чтобы найти здесь нечто вроде отдушины. И даже к Гениной жене, неизвестно как встречающей сейчас праздник, заочно он испытывал любовь и сочувствие.

— Ты пойми, Генка, ей ведь тоже не сладко! — пытался он втолковать, но сбивался с мысли и только с добродушной укоризной повторял: — Дурак ты, Генка! А дай-ка я тебя поцелую!

Этот призыв вызвал истерический хохот у обеих девушек, чуть погодя вдогонку заржал и Гена, загодя поставив фужер с вином на краешек стола, чтобы никого не облить, и в итоге, размахивая руками в конвульсиях от смеха, все-таки умудрился опрокинуть этот фужер себе на брюки. Затем Гена со Светой, предварительно посыпав (на предварительно снятых с Гены штанах) пятно от вина солью, отправились то ли что-то сушить, то ли что-то гладить и долго не возвращались, а Иванов вдруг обнаружил Олю сидящей у него на коленях.

Его красноречивый рассказ о перспективах научного планирования, возникший по инициативе Иванова, похоже, в память той лекции, что судьбоносно свела их вместе, пару раз прерывала Света, которая как привидение, закутанная в простыню, пробегала в ванную и обратно. Ему казалось, что Оле очень интересен его рассказ, он все говорил и говорил, и его импровизированной лекции не видно было конца. Вдруг Иванов, мгновенно почувствовав, как колени у него теряют твердость, разглядел, что глаза Олины влажно заблестели, грудь высоко поднялась от томного вздоха, и она закрыла ему рот длинным поцелуем на очень важном месте, касающемся расчета предполагаемой прибыли.

Когда Оля ослабила на мгновение нежные объятия и Иванов, вынырнув из омута поцелуя, смог добрать воздуха, он, глядя в распахнутые женские глаза, понял, что нужно раздеваться. Голова его была как в тумане, в висках стучало, а во рту мгновенно пересохло — точно так же, как от глотка спирта. Иванов полез правой рукой Оле за шиворот, под кофточку, боясь и желая одновременно этого сладкого касания своей мужской ладонью нежного женского тела, обязывающего к дальнейшему. В это же время левой рукой он успокаивающе гладил Олю по голове, как ребенка, целуя в макушку. После затянувшихся поисков под Олиной кофточкой всяких там застежек и лямочек Иванов догадался, что искомая им интимная часть женского туалета, бюстгальтер, просто отсутствует. Почему-то факт этот сбил его с толку, и он даже замер от ощущения неловкости, как будто перескочил какую-то нужную стадию развития отношений между мужчиной и женщиной.

— Давай я сама.

Оля через голову потянула кофточку, выпуская на простор молодую упругую грудь, молочно засветившуюся под мерцающим приглушенным светом телевизионного кинескопа. Красота тела в его неприкрытой наготе вышибла все посторонние мысли из сознания Иванова, впрочем, вышибла, наверное, и само сознание, заменив его инстинктами, знакомыми человеку со времен изгнания из рая. Колыхание Олиной груди, рождаемое даже от небольшого движения, волнами проникало в естество Иванова, заставляя ток крови ускорить свое привычное движение.

— Я сейчас… — сдавленным голосом прошептал он, враз ослепший от свечения всего этого молодого, манящего, теперь очевидно доступного, и начал расстегивать на себе рубашку, безотчетно отрывая пуговицы одну за другой и отбрасывая их в разные стороны.

Когда он дошел до штанов, вдруг вспомнил про то, что находилось под ними. А под штанами у него находились трусы пятьдесят четвертого размера, живописно украшенные розами и такой своей колоритностью способные вдохновить любого поэта-песенника на создание шедевра, подобного народно-любимому шлягеру «Миллион алых роз».

Но Иванову в тот важный момент стало не до песен: великая сила природы вела его по пути, с которого сойти по своей воле он был не в силах, да и Оля уже ждала его, едва прикрытая легкой простынкой.

«Засмеет! — подумал он, и какая-то лихорадочно пульсирующая в некстати опустевшей черепной коробке одинокая клеточка серого мозгового вещества вдруг выдала спасительный и такой элементарный выход из положения: — Нужно снять штаны вместе с трусами! Как все просто, елки-палки!»

Для храбрости он решил пропустить еще стаканчик. Обостренным котячьим зрением Иванов выхватывал из полутьмы стола недопитые бутылки и быстро сливал оставшееся там добро в первый попавшийся фужер. Набралось довольно много, и он недолго думая выпил все залпом.

А делать этого было категорически не нужно.

Видимо, все, что мог нынче выпить, он уже выпил, а финальная порция оказалась лишней. Зажимая рот рукой, Иванов метнулся в туалет и, ткнувшись лицом в овальную чашу унитаза, по закону сообщающихся сосудов отправил содержимое желудка в долгий путь по запутанной системе канализационных труб.

В дверь туалета стучали, но он не открывал: ему было стыдно, и особенно стыдно оттого, что за дверью находились совершенно незнакомые и чужие для него люди. Потом шпингалет все-таки не выдержал и дверь распахнулась. Иванова взяли под руки, приподняли и сунули головой под кран с холодной водой. Он потихоньку очухался, не глядя ни на кого, прошел в комнату и принялся одеваться.

Все демонстративно молчали. Гена зевал во весь рот, Оля беззвучно плакала. Света убирала со стола. Пора было расходиться.

Оля собралась быстро и уже стояла, нетерпеливо вжикая молнией на курточке, а Иванов все еще пытался застегнуть фантомы оторванных им в порыве страсти пуговиц на рубашке. Подгоняемый выразительными взглядами, он как-то справился с непокорной одеждой; они вместе с Олей спустились вниз и двором вышли на улицу Советскую.

Иванов хотел взять Олю под руку, но она отстранилась и, перейдя на нечетную сторону улицы, зацокала каблучками по направлению к гастроному «Под шпилем», где находилась стоянка такси. В это время такси оставалось для них единственным вариантом, чтобы добраться домой.

К ночи заметно похолодало. Снег, не растаявший днем, схватился ледяными буграми. Там, где были лужицы, хрустел тонкий ледок. Мелкая снежная крупа, подгоняемая ветром, кружила, налетая со всех сторон, заставляя щуриться и ежиться.

На стоянке никаких такси не наблюдалось. Минут через пятнадцать — двадцать ожидания они начали замерзать. Несмотря на то что Иванов облачился в демисезонное пальто и шапку-ушанку, противостоять ощутимому морозцу, да еще с ветерком, он не мог. А Оля — в курточке, короткой юбке и капроновых колготках — и подавно.

Решили идти пешком по Ленинскому проспекту в сторону улицы Северо-Западной и по дороге голосовать попуткам. Иванов немного приободрился, ведь Оля откликнулась на его вопрос: «Ну, что будем делать? Дальше мерзнуть или пойдем потихоньку?» Однако радость оказалась преждевременной. Оля хоть и позволила взять себя под руку (у ДК БМК еще сопротивлялась, а перед улицей Профинтерна сдалась), но разговор поддерживала неохотно, отвечая односложно — «да» или «нет», а больше молчала. И руку вновь отняла возле салона новобрачных.

Машин, двигающихся в их направлении, было мало, и те, что попадались, ехали мимо. Какое-то время, сбавив скорость, параллельно следовал милицейский уазик, видимо, пытаясь определить степень опьянения поздних пешеходов, и, чего-то про себя решив, газанул и уехал в ночь. Да и в самом деле, даже под пристальными взглядами милиционеров шансов загреметь в медвытрезвитель практически не оставалось: на холоде хмель выветрился напрочь.

Иванов глянул на часы: натикало вполне ночное время — четверть третьего. «Поздно уже, — подумал он, — для машин. И холодно для людей! Скорей бы домой, в тепло…»

И немного погодя эти потаенные мысли будто попали в нужные уши — пешеходы увидели катящуюся «Волгу» со спасительным зеленым огоньком. Иванов, отчаянно размахивая руками, бросился наперерез такси, сигнализируя о своем бедственном положении. Машина остановилась, опустилось стекло, и запыхавшийся Иванов назвал водителю адреса.

Водитель — здоровенный детина, сжимавший руль примерно так, как ребенок держит бублик, — подозрительно оглядел ночных пассажиров. Иванов почувствовал на спине холодок. «Ну и рожа, — подумал он, — бандитская. Сейчас выйдет и прибьет!» Под взглядом таксиста он готов был провалиться сквозь землю и даже пожалел о том, что остановил эту машину (хотя другой-то и не было!), и тут детина везти согласился. За десять рублей. А они-то как раз были — лежали, припрятанные на всякий пожарный случай, во внутреннем кармане пиджака.

Поехали по Северо-Западной. Оля села с Ивановым на заднее сиденье, подчеркнуто держась от него на расстоянии. Но этот жест не имел для него уже никакого значения. В теплом салоне «Волги» он потихонечку начал отогреваться и успокаиваться.

Оля вышла на пересечении с улицей Георгия Исакова и попрощалась, что-то невнятно пробормотав на ходу. Он даже не рискнул предложить ей себя в качестве провожатого.

…Поднимаясь по ступенькам к своей квартире, Иванов вдруг почувствовал себя бесконечно уставшим, как будто с момента его ухода прошел не день, а год. Открыв дверь, он ощутил запах застоявшегося воздуха и пожалел, что не оставил форточку открытой. «Хотя, — рассудил он, — зима скоро, пора забывать летние привычки!»

В квартире стояла тишина, удивительная после дневного шума. И в той тишине, может быть от усталости, навалившейся на Иванова, быстро начали растворяться звуки, сопутствующие ему весь день. И песни по радио, и духовой оркестр, а также тосты в подъезде, голоса дикторов на площади, «Каховка» баяниста, «Boney M»…

И даже сама демонстрация всплыла в памяти кратко и без звука. «Как там, на транспаранте?.. Экономика должна быть…» Этим обрывочным воспоминанием Иванов и подытожил суматошный день.

Потом он уснул. И надо сказать, ему повезло. Cпал он в эту ночь глубоко. И без всяких снов. Лег — и провалился.

Провалился, правда, ненадолго — на три часа с минутами. И ровно в шесть утра ему суждено было возвратиться в обычную жизнь, подчиняясь четкой работе беспристрастной радиоточки с регулятором громкости, вывернутым накануне им же на всю катушку. Вывернутым — и в таком положении забытым. И проснуться Иванову предстояло с обновленной уверенностью в завтрашнем дне, под оптимистичное пение смешанного хора, от всей своей многоголосой души желающего, чтобы здравствовал «созданный волей народов единый, могучий Советский Союз».