Стихи
Стихи
ЭЛЕГИИ ВДВОЁМ
Первая
Улица ловит, спешит рукав об рукав
к выброшенному на вечер
лоскутному лязгу и блеску,
к толчее крыльев на пожаре витрин.
«Не брезгуй», —
заливаются красной речью. Она, и обругав,
трещит про вечное искусство жить быстро,
про счастье
не угодить собственным следам,
что покажутся впереди,
про всех, кто взахлёб зовет:
«Прощая — не уходи», —
но с кем только и успеваешь —
не уходя — прощаться.
…Дорога выпутывается из центра,
стелется под уклон.
Становится холоднее. Почти что эффект ожога
вызывает осторожное прикосновение чужого
плеча. Сам воздух сереет. Впрочем, клён,
стерегущий чугунную лавку, —
совершенно рыжий
и спорит с угрюмыми фонарями,
кто главный нувориш
среди проступающей прели. Ты говоришь:
«Становится холоднее, правда?»
Капает с крыши.
Инициалами трещин приветствует
облупленный подъезд.
В такой обстановке уместно сказать:
«А помнишь?..»
Нужный предмет мигом придёт на помощь,
и неизвестно, когда теперь надоест,
если ещё не разбит, пополам не сломан
там, где гуляют время, пила, толпа;
и то, что уже не прибавит руке тепла,
выглядит в сумерках деревом, домом, словом.
Вторая
Холода. По тёмным стёклам течёт вода.
Не те года, чтоб высунуться, подставляя ладони.
Из тех — звучащая вечером «Ob-la-di, Ob-la-da»,
стопка помятых тетрадей и стены в доме.
Нужно ходить от одной к другой, пути
пролагая по лампам за неимением
звёздной карты.
Нужно звенеть ключами, вздыхать «пусти».
Течёт вода. Жизнь измельчается на кадры,
которые ничего не решают, зато в строку.
Где, как ни в строках, удобно лежать по паре.
Под влагой так видятся листы любому ростку —
чаще, чем лодка по схеме кровати. Пропали
голоса; то ли брошен город, а то ли взят.
Временем, небом — они не играют роли.
Из-за рамы — но пишем «рампы» —
упорен взгляд,
словно бы наш под обложку:
там ясно, там пролит
свет и слова, заключённые в тишь и гладь,
прилежно дают семена, хотя и бессменны.
Так что на свой лад не запретишь играть
под шелест бумаги, дождя ли, вряд ли —
аплодисменты.
Сыграем, дорогая, сыграем, пока везёт, —
ты более о потом, я всё более о потопе, —
и оба доберёмся наравне до предельных высот:
оттуда понятней перекличка образов
и подобий.
Третья
По городу снег хрусткий рассыпался, снег
русский, сгладил и высветлил, точно генсек
ангельской партии осчастливил
речугой небесной,
запер объятием двери, грозящие бездной
уюта, как бы закончив последний виток.
Улица с комнатой смотрят цветок в цветок.
Синий и алый — дабы оценить на контрасте
ровный очаг для томления пищи и страсти.
С вечера до утра в изобилии сны:
тайны и встречи, пальцы матовой белизны.
Лизни - и скорее примёрзнешь,
но не растопишь.
Виден во всём бытийный оксюморон,
то бишь
единообразная жизнь, в которой слита
по-новому распря кровей, как руки и листа.
Что ни слово сказать — выходит не просто,
а песня
о том — где больше не надо вариться, печься,
уча наизусть блины_и_оладьи.com.
Видимо, к этому когда-то скользил босяком
по застывшей воде —
с упорной и чистой службой,
мутных ловцов пронизал —
неизменно с лучшей
верой. Что же, время рассуждать о былом,
отыскивать миг, «по делам» обращающий
в «поделом»;
в чуть пыльном воздухе,
пахнущем ладно и смирно,
пустоту, как себя, вымарывая из мира.
Постэлегическое
Время начинается с чистой листвы,
шелестящей в окнах.
В водных окнах земли — небо, листва, и голубь
стучится, чтобы потом не вернуться.
Речью из вводных
слов — «быть может» или «должно быть» —
лиственный голос
будит ребёнка, плотника, диктора.
Взвизги дрели
делают ближе малознакомых и дальше —
близких.
Людей на кривые дорожки выпускают, зевая,
двери.
Шаг влево-вправо тонет в стеклянных брызгах.
Пока дрожат и гнутся обернувшиеся дном
вершины,
можно победным взором с глубины
своего же роста
окидывать мир, где совершенные виды
не совершимы
дважды двумя и буквы ложатся как штамп
сиротства.
Стоило бы силу тяжести перевести
в тягу спуска
до ларька и на новом пути опять проявить
рисковость.
Но пожелание напоследок «чтоб тебе пусто
было!», искренне сказанное,
заметно снижает скорость.
Утро. Глядя в окна, однообразно лопочут листья,
словно читают главу лирики твёрдого тела
о напрасных попытках перехитрить
пространство: будь то лисья,
кротовая ли нора, в конце так и так видится terra
incognita, чей пейзаж всегда состоит
из вездесущих
неба и листвы в потёках воды, такой же,
что не смогли мы
губами набрать по каплям, которые воздух
сушит
быстрее, чем лишняя влага уходит
сквозь поры глины.
ОКТАВЫ ОСЕННЕГО ВЕЧЕРА
(новая апория)
I
В осенний вечер, около пяти,
от лиственного золота в пейзаже
мерещатся умолкшие статьи,
эссе, стихи — знай, сам пиши. Но гаже —
стоять, когда мечтается пойти
(не всё стоит из мудрости) и даже
отдать простывшей памятью визит
местам, где карантин, отказ, транзит.
II
Да, осень — мать брожения. Скитальцы
шатаются с бутылкой по двору
и думают, куда им бросить кальций
костей не под свинец верхов; «Беру», —
гудит борей, раскидывая пальцы,
просящиеся к бурому перу,
спешащему к оборванной бумаге,
залётной с улиц; там универмаги
III
мошне, как маги, делают сезам;
огни — горят; дымы — дымят; потоки —
текут; по тону равные слезам
впадают в кабаки, чьё караоке —
намёк на харакири. «Сделай сам» —
сегодня лозунг», — ангел кареокий
мне с фото ухмыляется в упор —
движением, которое упёр.
IV
Мгновение — прекрасно. Особливо
застывшим и лежащим на столе.
Поэтому не менее красиво
расписывать его навеселе,
легко меняя фокус объектива
на чудо слов, а фотоателье —
на стих, что словно сдобренная пылко
дыханием разбитая копилка.
V
Вино и хлеб. Засоленный валуй.
Дух осени. Валуй съедает скука.
Так пей, напившись — пой, напевшись — блюй,
шепча «люблю» губами формы «сука», —
тому цена за старый поцелуй,
кто выдавал за ритм грудного стука
лязг челюстей, как трепетных осин
однофамилец, а вернее, сын —
VI
скрин дважды перекрещенного века
и брат опавших листьев-октябрят.
Пусть Александров — их библиотека, —
сгорают в ней несчётный год подряд
так яростно, как прошлое, — хоть эка
в том невидаль, а яркостью бодрят.
Сквозит от рамы запах мига, смога ль.
На пепле птица голубь точно гоголь.
VII
Другие улетели на юга.
Поэтов тоже взманивает море,
историй нераспаханные га
простёршее от чукчей до маори,
но пьяному — не выше сапога.
И на язык кладётся соль в мажоре;
мгновение (ну да) и — был таков —
полётом птиц, поэтов и веков.
VIII
И жар в крови вздымается к промилле,
и килем гонит волны карандаш,
и скачут мысли-юнги — с шилом, в мыле,
что вряд ли обменяешь и продашь.
И к лучшему. Хотим порой не мы ли
течение не спрашивать: куда ж
нам плыть?.. «Уже. Приплыли. Хватит. Ладно», —
сказала б ненаглядная, балладной
IX
и бесконечной струйности октав
ту стройность единиц предпочитая,
когда им вслед, ни разу не догнав,
цепочкой катит ноликова стая,
когда, устав, лежит что твой устав
тем полный лист, чем комната — пустая,
где стоит и стоит, что ни возьми,
в осенний вечер, около восьми.
ПОНАРОШКУ
«Это подрыв основ!» — лязгает экранный сноб,
обсуждая прогноз погоды. Аудиторию бьёт озноб,
и я тоже выхожу из дома перебрать
рассыпанный сноп
лучей над горящей шапкой
вывесок и взглянуть, как в зеркало,
в мигающие глаза витрин
с колбасой, диваном, газетой и манекеном
в пальто внутри.
Смеркается. С аллей и бульваров ржавчина
облетает на пустыри,
и я тоже ни шатко
ни валко поворачиваю по́ ветру.
Но, в нём сколько ни полощи
обрывок дороги, из петли не сделать лассо, пращи,
и постоянно впереди синеют —
один говорит — плащи,
другой — макинтоши,
а по мне — не заевшее дежавю,
скорее — промозглые небеса.
Осень — зрелое время, и его запасаешь,
не написав
пару сонетов о далёкой возлюбленной,
а взвесивши на весах
с мешком луковиц либо картошин,
ведь рот не дотягивается до своих,
куда там — чужих ушей.
Замерзают не-дни без букв,
потому что осталась уже
последняя, и, словно к зимней одежде,
к иной душе
примеряется не по росту,
на вырост. Хотя перед стужей вполне
естественна нагота
природы, исполняющей пляски ли смерти,
танцы ли живота,
и, в согласии с ней, о том не твердит,
но твердеет вода,
конечно же — понарошку.