Журнальный мир

ОСЕНЬ, МАЛАЯ СМЕРТЬ

Каждый раз, просыпаясь ли, выходя из дома,

говоря «Ну, давай, пока» или «до свиданья»,

не замечаешь, что выглядишь по-другому.

О тебе вчерашнем довольно свежо преданье,

только ты умер там,

где сошел на перрон с подножки,

где махал рукой, целовал на прощанье в щеку,

где заправил кровать, умылся, погладил кошку,

где за тобой задвинут в двери защёлку.

Ты, конечно, придешь домой, и привет, и ужин,

и тебя с теплом встречают как будто те же.

Даже будучи новым, ты снова кому-то нужен,

пусть эта мысль хоть немного тебя утешит.

А про тех,

для кого ты умер, погиб однажды,

выходя из дома, пусть даже с ними вместе —

толку лихом их поминать,

опускаться до кровной мести —

что делить вам, рекам, в которых не входят
дважды?

Что ты, что они, улыбнувшиеся в последний,

отвернувшиеся,

отвергнувшие, чужие —

ни у кого не получится жить, как жили,

хоть и ходим по одному и тому же свету.

Выходи из квартир, из сердец, умирай, не бойся.

Вместо «я тебя очень люблю»

просто «я тебя осень» ставь.

Осень, малая смерть, восклицательный знак
вопроса,

повторяемый путь от крестика до креста.

***

Кадр, замедленный, словно школьник
под героином:

серпантиновый дождь, ель, мокрая от него,

пол двухкомнатной в состоянии аварийном:

хвоя и кожура,

а более — ничего:

тот, кто был для меня, а больше уже не будет,

приобнял

ту, чей смех теперь для него — хрусталь.

Это не книга жалоб.

Это Библия в покетбуке.

Это почерк Иуды, целующего Христа.

Не кляну, не молю —

молитвы и клятвы в лете,

от заглавной до строчной разницы никакой.

Ты рисуешь меня

в настойчивом ярком свете, утверждая,
что ты ни капельки не такой —

эти строки уже звучали в другом начале,
чем продолжилось и закончилось, помнишь сам.

Будем честными: я нечаянна, ты нечаян,
этот свет слишком сильно бьёт по моим глазам.

Наши замки —

шоссейный воздух, песок сыпучий,

искривлённая сколиозом прямая речь.

Может быть, ты уже знаком со своей грядущей

больше беглого взгляда и пары случайных
встреч?

Я с нуля научилась верить в пожарный случай.

Если будет огонь, обещайте его беречь.

НИ КОМА, НИ АМНЕЗИЯ,

НИ ВРЕМЯ, НИ СЛЕПОТА

Сегодня шла по Фонтанке, вмерзшей в себя саму.

А мысли мои тонули в черемуховом дыму,

подсовывали мне кадры из прошлого —
на, гляди!

Все это во мне. Всё это. Всё это — не позади.

Мне незачем обернуться. Я знаю, что за спиной

мост имени человека, которого нет со мной,

почти как слоновьи ноги —
четыре больших трубы.

И даже если ослепну, все это продолжит быть.

Я с прошлого лета где-то замёрзшей рекой иду.

И это мой пеший танец на солнцем залитом льду.

А смерть моя, если надо, пожалуйста,
под ногой —

удар посильней — и вот он, какой-то там мир
другой,

где те же слоновьи ноги.
И тот же проклятый мост,

где мы стоим на общей фото не в полный рост,

и сброшенный с безымянных бесцветный
металлолом —

сегодня все стало детским секретиком
под стеклом.

Ни кома, ни амнезия, ни время, ни слепота

не сбросят два силуэта в ладони реки с моста.

Пройду мимо них — и точка.
И дело бы да с концом,

но страшно встречать в прохожей кого-то
с моим лицом.

ЕСЛИ ХОЧЕШЬ

Если хочешь — рисуй, если хочешь — пиши,
если хочешь — танцуй, если хочешь — играй.

Я приду посмотреть на тебя для души.

Чем-то надо ведь скрасить свои вечера.

Если хочешь — готовь, занимайся шитьём,
или кройкой, верстай, отмеряй, подмечай…

Я могу наблюдать за твоим бытиём,

комментировать даже, но чаще — молчать.

Если хочешь — меняй имена, номера,
адреса и причёски, одно за одним.

Возвратится к тебе твой цветной бумеранг,

но тепло наших рук не вернётся за ним.

Если хочешь — приедь, этот город — неплох,
здесь почти как у вас расцветает гроза,

напиши о нас пост в свой таинственный блог,

только мне, как обычно, забудь показать.

Если хочешь стать лучше — конечно же стань,
если хочешь серьёзнее — всё впереди,

не хочу тебя знать сиганувшей с моста,

не хотел бы увидеть и с пулей в груди.

Если хочешь — беги, от себя, на медаль,
соверши многокилометровый забег…

Хочешь — в лес, хочешь — в ночь, хочешь —
в синюю даль…

Но не надо — ко мне.

Я — не твой человек.

ОКНО

Палка, палка, огуречик, карандашик задрожит:

вот и вышел человечек
в удивительную жизнь.

Ложка, вилка, и слюнявчик да игрушки на полу

Человечек насвинячил и теперь стоит в углу.

Ашки, бэшки, рассчитайся на раз-два,
ча-ща, жи-ши.

плюйте в лица, блюйте в тазик,
ты мне больше не пиши.

Во саду ли, в огороде, в час немыслимых потех

мы при всем честном народе выбирали,
да не тех…

Кто направо, кто налево, карты, деньги,
два ствола,

развенчали королеву, и не вспомнят, что была,

Тили-тили, трали-вали, а в ушах трамвайный
звон,

наливали, наливали, с глаз долой из сердца вон,

плюс на минус будет минус, плюс на плюс
звезда во лбу,

вот скажи ка мне на милость,
ты зачем лежишь в гробу?

рельсы-рельсы, шпалы-шпалы,
приезжай хоть на часок,

листьев мокрых, листьев палых
нескончаемый вальсок,

спят усталые игрушки, в неотвеченных висят

не хочу к тебе в подружки,
мне уже под пятьдесят

мама мамочка мне страшно,
отчего часы спешат…

кто-то там стоит на страже и не выйти
не сбежать…

К стопке водки — огуречик.
Палка палка крест равно.

Вот и вышел человечек в бесконечное окно.

ШИЗОФРЕНИЯ

Шизофрения играет со мной в стрелялки.

Мне не до игр, и тем более, не до пыток.

Каждый текст мой похож на бутылочку
минералки,

что оставлена откупоренной, недопитой.

Шизофрения играет со мною в бисер.

Я — свинья и фаланга с пацификом
на запястьях.

Я сама себе каннабиноид, тарен и лизер,

и сама же госнаркоконтрольщиков позубастей.

Шизофрения играет со мной-котёнком,

мной-гроссмейстером, мной-конструктором,
мной-престолом.

Я оставлю себя потёмкам, а не потомкам

прежде, чем крупье будет кем-либо арестован.

Шизофрения играет со мной в пятнашки

и грозит репутации более, чем джинсовке.

Здесь звучит похоронный марш
о разбитой чашке,

и, что хуже всего, есть вакансии
в подтанцовке.

Никакой синоптик не скажет, насколько ясно

будет, если меня со мной поменять местами.

Шизофрения играет со мной. Но я с ней

ни вчера, ни сегодня, ни завтра играть не стану.

23

Любила, когда ты был двадцатитрехлетним.

Учил нужным книгам и безалкогольной грусти,

еще — множить смыслы,
и как можно меньше — сплетни.

Предупреждал, что и меня отпустит.

Оно так и вышло. Остались сестрой и братом.

Расколотым циферблатом висит затмение

над каждым из мест, куда не прийти обратно.

Подсолнечные места для меня — отменят.

И столько наград, что впору менять обои

в любой из дотла прокуренных мною комнат.

Кажется, каждую я выбивала с боем,

только об этом почти ничего не помню.

И столько людей, оставшихся за плечами,

но не сумевших ни крыльями стать, ни пледом.

От каждого я хожу и звеню ключами,

как от особняков на других планетах.

Сейчас двадцать три уже на моих настенных.

А на твоих электронных под двадцать девять.

Я каждый день выхожу за пределы тела

и ничерта не знаю, что с этим делать.

Ни ориентира, ни маяка, ни знака,

а вспомню, как толковала неверно — вздрогну.

Хоть шею сверни, хоть вывернись наизнанку,

а из себя эмиграция — только в окна,

чтоб угол взлета был равен углу паденья.

Меня не зовут по имени и на танцы,

и больше никто не дарит на День Рожденья

слова, от которых хочется просыпаться.

Любовь — как невропатолог. Закрой глаза и

два указательных пальца сведи-ка в точку.

Сюжетная проблематика осязания

неутешительно впишет в анамнез строчку.

Не каждый способен выдержать взгляд, куда там

витийствовать о каком-то совместном быте.

Я на мосту из тира жду вторую дату.

Кому тянуть руку, чтобы проситься выйти

за собственноручно строенные границы?

Не превращая трагедию в клоунаду?

Чтоб, засыпая с тем, кто годами снится,

отсрочить момент падения в сон как надо?

Так много вопросов. Я знаю на них ответы:

мои же стихотворения мне — шпаргалки.

Но именно я вытягиваю билетик,

ответ, на который в сансару вставляет палки.

Я раскидала вещи по разным нишам

и выбросила деньгами стихи на ветер.

Ты говоришь: что дальше, сама увижу,

умалчивая, что глаза потеряют в цвете.

КОСМОСКРЁБЫ

Я живу в космоскрёбе, и ты живёшь
в космоскрёбе.

Здесь сверхновыми стылый кофе подогревают.

Чтобы выстрелить, мы стояли
в стобалльной пробке,

на глазах выпрямлялась жизненная кривая.

Мы добились. Здесь нет аврала и неустоек.

Девальвации, смерти и сломанного кондея.

С коллективом не очень:
тот — киник, а этот — стоик,

и на мили вокруг ни лабуха, ни халдея.

Нам обещано всё бессмертие всей Вселенной.

Невесомость и звёзды,
ещё раз звёзды и снова звёзды.

Марс флиртует со мной, подмигивает Селена.

Я мечтаю вдохнуть земной загрязнённый
воздух.

Бог настолько велик, что ему не предъявишь
бунта,

ни свою правоту, разряженную и злую.

Карта памяти тела включается на секунду

электронного и небрежного поцелуя.

Высота бесполезна: и статуса, и зарплаты.

Наверху холоднее. В особенности, под утро.

Я надену большие серьги, цветное платье,

выйду к морю и окончательно пропаду там.

***

Надо бросать курить,

выдал я, пробежав

пять километров в ритм

с ветром на брудершафт.

Сердце дало течь

кровью в охрипший мозг.

Мне от себя бечь.

Я до корней волос —

смолы да никотин.

Дело мое — табак.

Я бегу не один.

Сзади — под сто собак.

Мысленных, но живей

тех, кто сидит на цепи.

А в лицо суховей.

А в голове — «поспи».

Спи, не беги вдаль.

Дома кровать, дым.

Эка твоя печаль —

вымереть молодым.

Я не курил час.

Я пробежал пять.

Можно еще раз,

позже ещё опять.

Я вернулся домой.

Я не включал свет.

Грусть заел шаурмой

и не курил, нет.

Палку поджечь с конца

и поднести ко рту.

Дым идёт от лица.

Пустота в пустоту.

Это бессмысленно.

Это выдумал чёрт.

Желтой больной слюной

время моё течёт.

Думал русскую смерть,

не поднимая бровь.

Я захотел спеть,

но закурил вновь.

Даже бег от себя

невозможен в стране,

где города ребят

курят о нем — о ней,

где старики дымят

дружно за всё про всё.

Курение — это яд,

который нас спасёт.

Говоришь о большом —

так изволь прикурить.

Смысл у рта подожжён.

Я потерял нить.

Я не сверхчеловек.

Я закурил в сердцах.

Я продолжал бег

с лёгкими из свинца

РАЗМЫШЛЕНИЯ О СОВРЕМЕННОЙ ПОЭЗИИ

Приручить, что ли, юную книжицу?

Запылится на полке в Москве.

Молодым литераторам пишется

про какой-то немыслимый свет.

Не леса, не поля: мегаполисы,

позолота любви напоказ.

Кто б вписал в медицинские полисы

хворь по кличке «намётанный глаз».

Русской речи прыщавая стражница

входит в русский язык понятым.

Молодым исполнителям кажется,

что весь мир аплодирует им.

Что, когда на застолье великие

поздравляют зубастых юнцов —

в Божоле, Саперави, Киликии

нет начал и не сыщешь концов.

Прочитаешь афиши — и вытошнит,

дай до урны господь донести.

Бенефисы двухмесячной выдержки,

микрофон словно скипетр в горсти,

размалеваны так, что художница,

взглядом сталелитейным звеня,

корчит диве недобрую рожицу,

акварельку пустую храня.

Мне не страшно за литературу, нет.

Выпьешь чуть, и глаза неверны:

прописавшиеся ниже уровня

моря строчек не так уж дурны.

Меж каким-нибудь Соей и Лосевым

кареглазые волны вперёд

катят бочку уже без философов

и Гвидонов, и чтиво всех прёт.

Есть такие, кому только пишется.

Не живется в подлунном миру.

Он не может насытиться пиршеством

букв, податливо льнущих к перу.

Ради строчки хоть в пекло,
хоть в петлю лезть.

Альпинизм на бумажной горе.

Не допрыгались и не добегались

у себя во саду, во дворе.

Кто взрослее — ваяют трагедии.

Хуже некуда, валим отсель:

ты — на тракторе и на ракете я,

а вон тот оседлал карусель

и по кругу несётся, обдолбанный,

по домам, говорит, всех развёз…

Некто тихо выстраивал толпами

за автографами псевдозвёзд.

То аренами, то колизеями

ходят слушать неграмотных дам.

На симфонию шелеста зелени

я трамвайный билет не отдам!

Губы алые шепчут клишейное,

платье движется в такт жестам рук.

Да вертите, пожалуйста, шеями:

слава Господу, я близорук.

Кто орёт, нет, вопит, нет, безумствует,

микрофону хребет изломав.

То ль усатое, то ли безусое.

То ль невнятица, то ли слова.

Подвывают всей площадью, бесятся,

как бумажная стая волков

на огрызок бумажного месяца,

а артист был… и был он таков.

Спьяну принявши сцену за подиум,

выкаблучивает, бог ты мой,

непонятка с гнусавой просодией.

Полечиться, что ль, шла бы… домой…

Подражает коллегам по дискурсу,

палец дай — отгрызет по плечо.

А сюжет из «Лонг-Айленда» высосан

и «отчаянием иссечен».

Кто помладше — на щёчках по ямочке,

несудимые, сам посуди.

Кто — в песочницу, кто — в лесбияночку

заигралась к своим двадцати.

Подарила любимому Вовочке

Изъязвленную ломкой строку.

Бедный Вовочка пробует водочку,

напросившись на чай к старику,

что полвека ночует за Пушкиным,

прерываясь на скудный обед,

он орет на хватёрку недужную:

«Современной поэзии — нет!»

И Владимир идет на русистику,

повторяя судьбину дедка.

А девчонка кладёт листик к листику,

не мала, но и не велика.

Почему Вы —- поэт? В объяснительной

одностиший не сыщешь вовек.

Капля жидкости зело сомнительной —

слёзы, водка, растаявший снег —

превратила слова в сокращения,

что калошами сунуться в брод —

все равно что нырнуть на Крещение

в отмороженный проруби рот.

Есть Евразия, значит, Поэзия

тоже может быть материком.

Обещали, что там будет весело,

с катерком, с ветерком, с матерком.

Верить тем или этим синоптикам,

если я одинаково чужд?

Каждый может разжиться блокнотиком

и записывать всякую чушь.

АЛЬЦГЕЙМЕР

В Интернете есть ролик про бабушку
и Альцгеймер,

и не то, чтоб его возможно смотреть без слёз.

Человек живёт по закоротившей схеме,

человек не воспринимает себя всерьёз,

собирает углы и по ним собирает крошки,

и одно из имён господних твердит, твердит,

не отличает вилку от, скажем, ложки,

и ногами вперёд выносят ему вердикт.

Эта старая женщина роется в старых сумках,

и сберкнижка воспоминаний горит в огне;

эта старая женщина роется в старых сутках,

и плодами Тантала память плывёт над ней.

Непонятно, в чем божья авторская задумка,

почему эта женщина падает и встаёт,

снова падает головой в табуретный угол;

кто-то в церкви поёт: «Да святится имя Твоё».

Я пытаюсь представить жизнь её до момента,

на неё обвалившего крест, что она несла.

Вдруг она умела играть на трёх инструментах,

никому не жалела добра, не желала зла;

вдруг пахала — в прямом и в переносном
смысле;

паковала посылки на фронт, находясь в тылу.

А теперь у неё ни о ком ни единой мысли,

и она лежит на холодном своём полу.

Дети где-то в других городах, на иных планетах,

и смеются они, и заводят своих детей,

а быть может, что никого у неё и нет, и

глаза у неё - пустой и ещё пустей.

В клипе видно, как муж (или брат, или врач)
приходит,

и с холодного пола к кровати тащит её.

И уходит из кадра, а беженка в переходе

всё поёт и поёт: «Да святится имя Твоё».

В Интернете есть ролик про дедушку
и Альцгеймер.

Или, может, про бабушку. Бабушку, точно, да.

Я не помню, чем различаются гей и геймер,

почему сегодня не кончится никогда.

И мне сорок лет, а детей моих — ни в проекте,

ни в помине, я здесь одна как перст,

но почему-то по комнате скачут дети,

я пеку пирожки, почему-то никто не ест.

Я торгую на рынке вязаными носками.

У меня есть медаль и гордость не за себя.

На обоях — рисунок внука, почти наскальный.

Фотографии в чёрных рамках опять не спят.

Я передам, что мы победили немцев,

и за билет, конечно же, передам.

Восемьдесят четыре, проблемы с сердцем,

заплатить за свет, из крана течет вода.

На каком ты фронте, гаснет слеза в плафоне,

кто приходит, на полу лежать не даёт.

И невидимый голос в сломанном патефоне

всё поёт и поёт «Да святится имя Твоё».

БЕГУ

На невидимом счетчике, глянь,
километры множатся.

Счастье через всего… Пять…

Четыре…

Три…

Два.

Один.

Я бы бросила, я сказала б, что мне неможется,

но мотор заведен и вздёрнут в моей груди.

Позади все то, что я не реализовала.

Что забыла, кого забыла и почему.

Я сжимаю ладони выдуманного штурвала

и бегу

вперед,

похожая

на чуму.

В сердце и голове барахлят не на шутку
датчики,

кровь играет со мной в испорченный телефон.

Я бегу так, как будто за мною бегут захватчики

и хотят превратить в стометровку мой марафон.

Я бегу,

так, как пьют:

взахлёб,

постигая истину.

То по кругу, то по квадрату, то по прямой.

На последнем глотке дыханья прошу:
дождись меня,

самый дальний и близкий,
противоречивый мой.

Я боюсь, что приду нежданная и последняя,

я сама для себя навсегда закадычный враг.

Мне навстречу несётся моё двадцатидвухлетие.

Как бы только оно не сбило меня в овраг.

Не закрыть никакими изгородями и ширмами

в голове моей коридор, проходной, сквозной.

Я бегу от себя.

И последняя финиширую.

И валюсь на горячий асфальт, забываясь сном.

А во сне, представляешь, нет ли,
но — то же самое.

Не иду, не лечу, не плыву, не стою.

Бегу.

На меня сокрушительно падают небеса мои,

золотое сечение вмятины на снегу.

Я во всех кошмарах падаю оземь

замертво,

сохранив твоё имя в сердце сожжённых губ.

СПИННЕР

А вместо лета, большой любви
и совместных планов

нам тычут спиннер: крути сансару,
неважно, чью.

Наркоторговец на королеве самообмана

почти женат. Совет, любовь и игра в ничью.

Нам было нужно совсем немного:
ладонь в ладони,

чужие страны, и видеть в разном всегда одно.

Но если даже убийца — кит,
а насильник — пони,

то в этом трюме должно быть второе дно.

Наш возраст скалится грязной завистью
к пубертату,

Не панацея нам ни коньяк, ни амфетамин.

Мы научились забить на чудо и помнить даты,

что из двоих запоминает всегда один.

Второму легче, пока его не размажет карма,

но карма там, где Ганг чище наших слёз.

Иммунитет к аттеншенвхорингу и селфхарму

от смерти раньше, чем в двадцать семь,
нас уже увёз.

Сияют звезды на потолке для сидящих дома.

Для тех, кто вышел, иным свеченьем
зальют пути.

У нас ни дзена, ни смерти в Сирии, ни саркомы,

ни гербалайфа.

У нас есть спиннер.

Как ни крути.