Стихи
Стихи
Виктор Соснора
Фото Натальи Романовой
17 ноября 1965 года мы выступали в Париже в зале Компартии «Мютиалите».
Не знаю, на сколько мест рассчитан этот зал, но было продано около трех тысяч билетов. Свободных кресел не было, стояли за занавесом и в уборных, в коридорах… Сидели на коленях, сидели прямо на полу между рядами, сидели на свободных досках сцены.
Наша делегация: Александр Твардовский, Алексей Сурков, Леонид Мартынов, Семен Кирсанов, Борис Слуцкий, Роберт Рождественский, Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина и я. Девять поэтов, мы были приглашены по поводу выхода антологии русских поэтов от Ломоносова до наших дней. В условиях Франции, где стихи читают мало и плохо, составление и перевод этой антологии стоили организаторам героических усилий… Все стихи были переведены заново лучшими современными французскими поэтами.
Трудно было организовать этот вечер. Злые языки пророчили, что антология раскупаться не будет (очень дорогой том), что русских поэтов никому в Париже слушать неинтересно.
Но получилось наоборот. А поскольку вечер транслировался по многим радиостанциям Европы (в отрывках), то были даже такие забавные казусы: соседи Франции, чтобы как-то «укусить» соседку, передавали по радио, что «наконец-то в этот провинциальный Париж русские поэты влили свежую кровь».
Выступление происходило так: после вступительных слов известные французские актеры прочли переводы стихов, а потом выступили мы — читали стихи на русском языке. Успех у всех был примерно одинаковый, и зал каждому из нас устраивал овацию. И совершенно ясно, что овация предназначалась не только тем нескольким стихотворениям, которые мы прочитали, — а самому факту выступления советских поэтов, я бы сказал даже — празднику советской поэзии на Западе…
Мы были в Париже десять дней. Выступали в Сорбонне на славянском факультете, где дружественность студенческой аудитории проявилась особенно ярко. Правда, во время чтения стихов нас неоднократно перебивали какие-то очень седые люди, которые, очевидно, пришли на вечер только с целью провокации; они выкрикивали антисоветские лозунги, — но студенты с возмущением останавливали их, призывая к порядку.
Мы встречались с комсомольцами Парижа, а потом были на кладбище Пер-Лашез, где находится знаменитая стена Коммунаров. Стена Коммунаров, где похоронены выдающиеся вожди революции, потопленной в крови силами реакции во главе со страшным гномиком Тьером (он был крошечного роста).
Мы продавали антологию в магазине русской книги, дарили автографы, разговаривали с покупателями… И здесь нельзя не вспомнить без благодарности издателя Сегера, который, конечно же, пошел на большой риск, выпуская «заведомо убыточную», как об этом писали правые газеты, антологию. Но антология была распродана — вся.
Улицы Парижа, переполненные машинами, монахини с белыми повязками, угольщики Сены, музеи, бульвары и парки Парижа, аэродром Орли — и вот мы уже летим обратно. Прощай, Париж! В Париже золотая осень, над нами — морозное небо Москвы!
ИЗ ПАРИЖСКОЙ ТЕТРАДИ
Леонид Мартынов в Париже
Вы видели Мартынова в Париже?..
…Мемориальны голуби бульваров, —
сиреневые луковицы неба
на лапках нарисованных бегут.
Париж сопротивляется модерну.
Монахини в отелях антикварных
Читают антикварные молитвы.
Их лица забинтованы до глаз.
Вы видели Мартынова в Париже?
Мартынов запрокидывал лицо,
Я знаю: вырезал краснодеревщик
его лицо, и волосы, и пальцы.
…О, как летали золотые листья!
Они летали хором с голубями,
как будто уши мамонтов летали,
отлитые из золота пружины.
…Какие развлеченья нам сулили!
Какие результаты конференций!
Видения вандомские Парижа!
А он в Париже камни собирал.
Он собирал загадочные кремни:
ресницы Вия, парус Магеллана,
египетские профили солдат,
мизинцы женщин с ясными ногтями.
Что каждый камень обладает сердцем,
он говорил, — но это не открытье,
но то, что сердце — середина тела,
столица тела — это он открыл.
Столица, где свои автомобили,
правительства, публичные дома,
растения, свои большие птицы;
и флейты, и дюймовочки свои.
Спиной к Парижу,
к Эйфелевой башне
он собирал загадочные камни,
он говорил загадочные фразы:
«У них Париж,
у нас — свои снега»…
Он закрывал загадочные веки:
— Назад в пампасы песен и поэм!
Париж в вечернем платье был
прекрасен,
Как статуя в мемориальном платье.
Кладбище Пер-Лашез
Если молнии-горнисты
протрубят конец Бастилий,
ураганами гонимы,
гномы гомонят бессильно.
Ураганы — к переменам,
перемены — к мерам новым,
перемены непременно выйдут
боком всяким гномам!
Не до дремы, не до нормы:
топоры торчат над холкой!..
Гномы уползают в норы
и хихикают тихонько.
Любо в норах бесноваться,
переваривать запасы,
пусть немного тесновато,
но намного безопасней!
Ураган прошел.
Подспудно
установлены каноны.
Глазом не сморгнешь: повсюду
гам и гомон! Гном на гноме!
Потихоньку лезут гномы,
цепко к лапкам прибирая
все остатки малых молний
и больших протуберанцев,
воздвигая мрамор в память,
восхваляя безгранично
всех горнистов, —
тех, что пали…
Но не пали все горнисты!
Фрагменты
Куда ведете вы меня, Виргилий?
Данте
Я не кричал ни «SOS», ни «МАМА!».
Судьба судьбой — сама собой.
Я — заблудился.
На Монмартре
белел чудовищный собор,
слепая ваза византийства
(кто им Париж короновал?),
как белый ворон, как вития,
ничьи молитвы колдовал
ночной собор.
Меня мутило
(мир — в электрическом огне!).
Куда вели меня, мой тихий?
Вы знаете язык. Я — нем.
Я нем, как номер на витрине,
а на Монмартре их — мильон!
Куда ввели меня, Виргилий,
в какой Париж?
В пути моем
кто мне забрезжит? Где вы, спутник?
Виргилий в Лувре. Он без сил.
Он перед истинным искусством
устало трогает усы.
Туристы — статуи валькирий —
на цыпочках шли на Монмартр…
Я видел — вы ушли, Виргилий,
большой и пасмурный, в туман…
И выбегали манекены.
О рукоплещущий гарем!
О элегантные макеты
с телами нежными, как крем!
У этих дам краснели губы
смородиною сентября,
торжественно звучали зубы,
как клавиши из серебра!
И обнимали на Монмартре
меня
за ум и за талант.
Но холодны, как минералы,
наманикюрены тела.
Соборы — кактусы в саванне.
За стеклами машин —
собаки…
Очнулся где?
Где очутился?
Любимая, чего достиг?
До смерти мне шага четыре,
а до тебя мне не дойти!
Где люди? Где живые?
Где вы?
Но у людей свои уделы.
Но у людей свои надежды,
свои деголли, свой ажан,
отчаянье и отчужденье,
и все — свое!
И я бежал!
ИЗ КАРЕЛЬСКОЙ ТЕТРАДИ
*
Уже не слышит ухо эха
потусторонних песен птиц.
И вороны, и воробьи
и улетели, и уснули.
Уже большие звезды неба
иллюминировали ели.
Как новогодние игрушки,
они висели на ветвях,
а маленькие звезды леса,
а светлячки за светлячками
мигали, как огни огромных
и вымышленных государств.
Где
в темноте, как циферблаты,
фосфоресцировали очи
обыкновенной птицы филин,
где
гусеницы, как легенды,
распространялись по деревьям,
где
на фундаментах стояли
фундаментальные деревья,
как статуи из серебра,
где
бабочки на белых крыльях
играли, как на белых арфах,
где
в молодых созвездьях ягод
систематично развивались
молекулы живых существ,
где
белокаменные храмы
грибов
стояли с куполами
из драгоценного металла,
где
так мультипликационно
шли на вечернюю молитву
малюсенькие муравьи,
где
над молитвой муравьиной
смеялся спичечный кузнечик,
но голос у него был мал,
увы,
совсем не музыкален.
Фонтан слез
Бахчисарай!
Твой храбрый хан
в одно мгновенье обесценил
монеты римлян и армян
и инструменты Авиценны.
Он прибивал врагов к столбу
гвоздями белыми Дамаска.
Отнюдь не мнительный Стамбул
внимал бахчисарайской маске.
Бахчисарай!
Твой хан Гирей
коварно и кроваво правил,
менял внимательно гарем
и слезы на металлы плавил.
Все — мало. Только власть любил.
И юношей страны для страху
убить задумал —
и убил,
оставил евнухов и стражу.
Под ритуальный лай муллы
взлетали сабли ястребами,
мигала кровь, как луч из мглы:
младенцев сабли истребляли.
Прошло еще двенадцать зим,
Сто двадцать лун ушло в преданье.
Хан постарел. Татарский Крым
жирел оружьем и плодами.
Мурзы облюбовали быт.
Чиновники чины ловили.
Рабы работали.
Рабы
тоску и ненависть копили.
Прошло еще немало зла.
Хан правил пир в зеркальных залах,
и к хану женщина пришла,
она пришла
и так сказала:
— Тебя никто не мог любить,
а я одна тебя любила,
а надо было бы убить;
прости меня,
что не убила.
Повелевал ты, но — Аллах! —
легко повелевать слезами.
Я много лет таила страх; я умираю, —
и сказала…
Она была бела, как бред,
когда вошла, —
то не узнали
ни имени ее, ни лет,
в гареме даже не назвали.
Сам хан лекарствами поил…
Мурзы мигали:
невозможно —
хан незнакомку полюбил,
которую не знал на ложе.
Она в субботу умерла.
Приплыл ясак. Носили яства.
Неслось на яликах «алла!»
Задумчив был Гирей и ясен.
Он слуг судил — не осудил.
В тот день молчали сабли Крыма.
Наложниц не освободил,
но и не пользовался ими.
Он совершил обряды сам,
сам
в саван завернул, шатаясь,
надгробный камень сам тесал,
тесал, а евнухи шептались.
Он положил под камень клад,
и не было богаче клада,
он вырезал на камне глаз,
и слезы падали из глаза.
— Аллах! — сказал он, — больше звезд
в моей судьбе уже не светит.
Да буду я фонтаном слез!
— Да будешь! — так Аллах ответил…
Когда узнал Бахчисарай,
татары вовсе не рыдали.
К утру утих собачий лай,
все очаги разогревали.
Торговец стриг своих овец,
у тиглей хлопотал кузнец.
Жемчуголов ловил свой перл.
Рабы свою баржу смолили.
А муэдзин молитву пел
И поздравлял татар с молитвой.
Виктор Соснора на прогулке в Комарово, июль 2015 г.
Фото Германа Власова