Журнальный мир

***

Я вырос на руинах той войны,

там, где за водкой и в кровавых драках

вернувшиеся с фронта пацаны

достреливали жизнь свою в бараках,

хватаясь за ножи и топоры,

размазывая братьев по заборам.

Я тоже мог по моде той поры

заделаться убийцей или вором.

Но у меня своя была война,

свой вечный бой, который вечно длился

меж двух дворов.

И не моя вина,

что я родился там, где я родился.

Пока вели угрюмый разговор

крутые мужики в угаре пьяном,

мы пядь за пядью занимали двор,

заросший повиликой и бурьяном.

Мы шли на штурм разболтанных оград

чужих садов, ломая ветки с хрустом,

не славы ради и не для наград —

там был наш враг.

А я считался русским.

Я шёл вперед. Я был почти комдив.

Мы против комьев в полный рост

вставали.

Ворчал сосед: мол, мало вас, жiдив,

фашисты на войне поубивали.

Безногая, безрукая война

ещё блуждала в переулках стёртых,

выменивая хлеб на ордена,

сверкавшие на грязных гимнастёрках.

И что нам до Великой Мировой,

застрявшей в историческом провале,

когда уже и с нашей, дворовой,

иных уж нет, а те — отвоевали.

***

Марине Кудимовой

Когда закончится гражданская война,

нам будет явлена единственная милость

определить, чья большая вина

в том, что случилось или не случилось.

Когда в лесах завоет тишина,

а снайперы, уставшие по целям

работать, выпьют горькую до дна,

по рыночным закупленную ценам,

когда воронки зарастут травой,

и снова обретётся чувство меры,

останутся до новой мировой

последние минуты или метры.

Лесные звери выйдут из лесов,

и Гамлет, ослепительный и лёгкий,

пойдёт на бой за тени всех отцов,

убитых и освистанных с галёрки.

Но Бог не выдаст, и свинья не съест.

И мужество останется в почёте.

И на погостах крест пойдёт на крест.

Всё будет хорошо, в конечном счёте.

И ворон принесёт благую весть,

запрятанную в гроздьях винограда,

что жизнь не кончилась, что жизнь,

конечно, есть

не только на вершине Арарата,

но в Химках или Солнцево. Бог весть,

где для героев сыщется награда.

***

Мне на плечи кидается век-волкодав,

Но не волк я по крови своей…

Осип Мандельштам

Эта осень расставила всё по местам

и застыла на веки веков.

Потому что кончается век-Мандельштам

и является время волков.

Если все волкодавы сидят на цепи,

ожидая бесплатных костей,

я не чую дыханье сибирской степи

и не жду воронёных гостей.

Только месяц в распахнутом небе страны

золотыми ушами прядёт.

Мы давно и настолько уже не нужны,

что за нами никто не придёт.

Только бродит по улицам ветер-солист,

спотыкаясь на каждом углу.

И, похожий на сердце, изношенный лист

прилипает к ночному стеклу.

***

Дальний пригород. Ночь холодна.

Чьи-то тени на белой стене.

Словно здесь не земля, а луна

на обратной её стороне.

Наизнанку развёрнутый свет.

Наизнанку развёрнутый звук.

Это снег. Это новый завет.

Это снова куда-то зовут.

Это манна засыпала двор

и дома, и мою колыбель.

Лишь у мусорной свалки, как вор,

озирается старый кобель.

Это снег. Это новый завет.

Это неба разодранный кров.

Из-под белого снега на снег

проступает ленивая кровь.

По дороге, под топот и лай,

где столбы из асфальта растут,

к заповедной земле, за Синай,

молодые собаки идут

то на Запад, а то — на Восток,

в ерихонские трубы трубя.

Я залаял бы, если бы смог,

да боюсь обнаружить себя.

***

Елене Черниковой

Осенний обморок. Лысеющий ноябрь.

Осколки листьев — августа осколки.

Жизнь погружается, как Китеж

в Светлояр,

на дно заиндевевшего посёлка.

Осенний обморок. Изнемогает дол.

И так пугает дальний грай вороний,

что так и хочется запрятаться в подол

добропорядочной Февроньи.

Осенний обморок. И медленно на нет

сошла луна сверкающей подковой.

И тихо так. И пробуется снег

на роль врача в больнице поселковой.

Как хорошо, что мы теперь вдвоём,

и снег приносит истины простые,

о том, что мы ещё переживём

и тишину, и зиму, и Батыя.