Журнальный мир

* * *

Не ходи на мою пасеку, там дикие пчелы,

и вместо меда у них только деготь черный.

Что не улей, то злая матка,

готовая к схватке,

привычная к схваткам.

Их тигровые шкуры слишком смелы для наших пейзажей.

Не ходи к ним. Они не дадут тебе меда и даже

не позволят взглянуть на себя, оставаясь мифом.

Находи другие пути, пролетай мимо.

Что у них на уме – мне самой до конца непонятно.

Тут умей, не умей – никогда не вернешься обратно.

Разлинованы дни, опоясаны смертью и чудом,

где прощен будет каждый, и даже предатель Иуда.

Как спастись и не сделаться жертвой при этом – кто знает?

Над заброшенной пасекой дикие пчелы летают.

* * *

Папа вышел на три остановки раньше,

помахал рукой, состроил смешную рожу.

А ребенок заплакал. Наверное, это страшно,

если ты одинок и хоть ненадолго брошен.

Прислонись к стеклу, глотай, как лекарство, слезы.

Даже мамины руки утешить тебя не смогут.

Ты еще не понял – у времени есть колеса,

не бывал на кладбище и не стоял у морга.

Да, пока что об этом рано, но вот потеря –

это больше не просто слово, а боль и приступ.

Отрывается яблоко, тает в тумане берег,

одинокая лодка ищет новую пристань.

* * *

Там, где поле в солнечном песке,

к каждому прохожему в июле

корни сосен щупальца тянули,

ластились. А ты уже ни с кем

говорить не мог о мелочах,

только «Как дела?» и «Вы откуда?»

Пил из одноразовой посуды,

растирал в ладонях молочай.

И, давно замыслив свой побег,

вымыл на ночь руки жидким мылом.

Утекло в песок все то, что было

и остался просто – человек.

В РАЗРОСШЕМСЯ САДУ

У дерева плоды, у женщины ребенок.

В разросшемся саду не избежать греха.

Вот Ева, вот гора нестиранных пеленок.

Бери валек, ступай – там, за холмом, река.

Быть может, смоешь грех за стиркой и за глажкой,

За штопаньем белья, за чисткою ковров.

Брось зеркало, ступай к адамовым рубашкам,

Да улучи часок, чтоб подоить коров.

У дерева листва, у женщины заботы –

И омовенье ног, и снятие с креста.

И кожа у нее покрыта позолотой,

А может, это лишь морской загар пристал.

В разросшемся саду и листопад, и лисы,

И влажный запах мха, и яблоки в мешках.

Ее портрет уже давным-давно написан,

Но вновь она сидит с младенцем на руках.

Ребенок и супруг – вот все ее богатство,

Да рыжая копна распущенных волос.

По замыслу Творца, почти что нет коварства

И любопытства в ней. Но с Бога ли здесь спрос?

В разросшемся саду она глядит лукаво,

Как опадает цвет с тернового куста.

Какой по счет раз внутри нее лекало

Готовится к тому, чтоб человеком стать.

Она глядит и ждет, прижав к себе младенца,

А домладенец спит, пока еще далек.

И сохнут у реки рубашки, полотенца,

Пеленки, свитера, и сушится валек.

СУПРЕМАТИЗМ

На окне, где зимой еле-еле растут цветы

в позах корявой ижицы и фиты,

существует своя геометрия, свой сюжет.

И подоконник блестит белизной манжет.

Так ли заточен циркуль, как в прошлый раз?

Все мы припомним не больше десятка фраз,

выражающих наши привычки, причуды, при-

знания, что тихонечко спят внутри.

Спорит лишь тот, кто не в курсе и кто не прав.

Снова царевна вливает вино в рукав.

Белый квадрат превращается в потолок

и, опрокинувшись, пятится из-под ног.

Кто-то на нем начинает чертить углем

сны, растущие лишь под прямым углом.

И эти контуры копятся про запас,

чтоб, если что, заменить одного из нас,

из пустоты зачерпнуть и плеснуть на холст

детские брови, плавник, лошадиный хвост.

Так продолжается время на фоне мест,

где посреди молока вырастает крест,

чтобы без всяких формул и амплитуд

как-то наполнить и этот пустой сосуд.

* * *

Говори обо мне, как о маленьком-маленьком мальчике.

Я таким и остался, зарывшись в прибрежном песке.

У меня под ресницами небо тихонечко прячется,

и песчинки сверкают на каждом моем волоске.

И тобою забытые игры я помню, и ссадинам

на разбитых коленках моих все никак не зажить.

И качели скрипят в нашем полузапущенном садике,

и сгибаются травы над пропастью нашей во ржи.

Ты не ходишь туда. Ты из детства давно уже выросла

и не носишь ни платье в горох, ни панамку с цветком.

И все больше желтеет газетная старая вырезка

обо мне, навсегда семилетнем. А море тайком

словно просит прощенья за то, что обратно не вынесло,

как ракушку с песком.

* * *

С весны пустует лавка у ворот,

бурьяном зарастает огород,

почтовый ящик стал мышиным домом.

Пускай живут хотя бы грызуны,

раз остальное превратилось в сны

и даже в горле не застряло комом.

Кресты и звезды, белки и дрозды,

наивные бумажные цветы,

овалы черно-белых фотографий.

В последний переезд – без багажа.

Всего и пригодилась бы душа,

но полностью исчерпан этот трафик.

Кто думал, что успеет, опоздал.

Стоит теперь у старого моста,

не смея ухватиться за перила.

Волнообразно небо над плечом,

и время оказаться ни при чем,

замешкавшись немного, наступило.

* * *

Наши реки засыплют песком, облицуют плиткой.

Мы найдем их только по розе ветров и своим инстинктам.

По ночным сквознякам в позвоночнике старого дома,

где в подвалах – картошка и груды металлолома.

Там, где в берег вступала волна, лягут новые трассы,

и уже не пройдут катера и рыбачьи баркасы.

А серьезные люди никому не раскроют секрета,

как же им удалось обхитрить самого Архимеда.

И отпрянет вода, и уткнется в бетонное брюхо,

под которым темно, как в кино, и ни слуху, ни духу.

Только тысячи лье взаперти, слева-справа по борту.

Но всегда есть возможность вернуться опять на свободу.

* * *

на льду замерзшего моря сидят рыбаки

делают окна в холодной стеклянной воде

каждый ловец в черную куртку одет

и обут в высокие сапоги

скоро начнет смеркаться, может, будет метель

у кита за пазухой всякого ожидай

но держащий удочку – это почти джедай,

способный хотя бы зимой ходить по воде

* * *

Ну вот, почти зима. Уже не дождь,

еще не снег, а так – пшено-крупа.

Но ты опять по белому идешь

и плечи поднимаешь, как скрипач.

Есть в этом что-то детское, одно

из тысячи припрятанных чудес –

там, где цветные плитки домино,

сироп от кашля, камешки в воде.

Снег пахнет как пломбир, как рафинад –

и пусть не сладкий, пусть без молока.

Предчувствуя обманчивый финал,

берешь его на кончик языка,

чтоб снова убедиться: вкуса нет,

зато весь город заново рожден.

И в каждом переулке – полуснег,

разбавленный слегка полудождем.

* * *

Я шла к реке, перепутав адрес.

Песок скрипел, шелестели листья.

Все было так, как на старых кадрах:

кафе, отель, кинотеатр, больница.

Названья улиц с приставкой Красно-,

с армейской выправкой, флотской снастью.

Перевелись здесь волхвы и ясли,

зато вот звезды еще остались.

Прибиты прочно к фасадам зданий,

по-птичьи скрылись в глубоких нишах.

Но люди толком про них не знают,

живут себе, потихоньку дышат.

И все им ясно, и все понятно,

и в теплом доме их ждут к обеду.

Идут к реке, а потом обратно,

песком прибрежным испачкав кеды.

* * *

Сегодня ночь здесь делает Китай,

а наша бухта щурится едва лишь.

И берега с рекой, как три кита –

по плавникам их только и узнаешь.

Но тот, что в центре, стоит остальных,

Он кормчий и старейшина по праву.

И левый бок его скребет тальник,

а небоскребы подступают справа.

Взгляни за борт – вода. Взгляни в бутыль

соседей-однопалубников – пиво.

Здесь без него ни видно красоты,

вот все и прозревают торопливо

и смотрят на китайские огни,

пытаясь скрыть беспомощную зависть

за фразой «Мы бы тоже так могли,

когда бы хоть немного постарались».

Но что-то не срослось – ивняк, камыш,

бетонный шов, разбитые ракушки

и левый берег – темный, как и мы.

Все яркое по-прежнему снаружи.