Стихи
Стихи
ДЕТСКОЕ
В те времена я не начал ещё метаться,
не осушал бутылки, в воздух бросал подушки.
Слова такого не знал ещё – пигментация,
но радостный был, когда по весне – веснушки
рожу мою покрывали обильным слоем,
«солнцем присыпало» – мне говорила мама.
Доброе – было и было сильней, чем злое,
было и злое, но – несерьёзно мало.
Люди ещё не пахли резиной жжёной,
и раздражали только комочки в каше.
Думал: девчонку встречу и сразу – в жёны,
и сыновей чтоб двое – Петя и Саша.
Ел апельсин и катался в ковёрном ворсе,
плакал повсюду, красивые строя позы,
если бы знал, что потом не сумею вовсе,
был осмотрительней бы и экономил слёзы.
Песенки пел, буквы писал в тетради,
как-то влетел в берёзу – на россыпь искр, –
зайчиком был на утреннике в детсаде
(так и остался, сука, пуглив и быстр).
Лез на деревья, корчил прохожим рожи,
кошкам хвосты обматывал липким скотчем…
С рифмой не повзрослеешь, но только всё же
как-то не по себе мне последнее время очень.
* * *
Смотрели и не моргали,
и видели свет и боль,
так режут по амальгаме
своё отраженье вдоль
и делают поперечный
контрольный святой разрез,
и волчьей и птичьей речью
напичкан кирпичный лес.
Да кто я, стихи диктуя
себе самому впотьмах?
Так первого поцелуя
боится последний страх.
Так плавится мозг наш костный,
на крик раздирая рот,
так правится високосный,
вконец окосевший год.
Так ночью безлунно-сиплой,
когда не видать стиха,
бесшумно на землю сыплет
небесная требуха.
По скользкому патефону
скребётся игла зимы.
И в зеркале потихоньку
опять проступаем мы.
* * *
Пространство сумерек кромсая,
сквозь плотную густую сталь
с небес идёт дождя косая
прозрачная диагональ.
И ей навстречу – световая –
из неопределённых мест
идёт диагональ другая
и образует с нею крест.
А ты гадаешь всё: при чём тут –
подкожную гоняя ртуть –
не те, кто ими перечёркнут,
а Тот, кого не зачеркнуть.
И засыпаешь ненароком,
размалывая все мосты,
а тело чует за порогом
уже нездешние кресты.
* * *
Наплевать, что слова наплывают
друг на друга в усталом мозгу.
Обо мне ничего не узнают,
если я рассказать не смогу.
Но не в этом ирония злая
задыхания строк на бегу.
О тебе ничего не узнают,
если я рассказать не смогу.
Снова рифмы морскими узлами
я в бессонные строфы вяжу.
Ни о чём ничего не узнают,
если я обо всём не скажу.
* * *
На столе стоит холодный кофе.
Я уже давно не Холден Колфилд.
Да и дело тут не в кофеине,
Просто небо, как фильма Феллини.
Просто порастратил всю отвагу,
Просто стих уже не жжёт бумагу.
Просто ни братишки, ни сестрёнки,
Просто вековечны шестерёнки,
Что в часах друг другу зубья точат,
Мне уже не досаждая впрочем.
Рвётся жизнь, как будто киноплёнка,
потому что рвётся там, где тонко.
Понемногу затихает тренье,
Зрелость уменьшает силу зренья.
Горло сипнет и поёт неверно,
Так всё и кончается, наверно.
Это арифметика простая,
Я спокоен, сам в себя врастая:
Всё, с чем к богу я приду с повинной,
делится на восемь с половиной.
* * *
Молчанью не нужен рупор.
Смотри на меня в упор!
Смотри и молчи, чтоб глупым
не вышел наш разговор.
Молчи и смотри. Готово.
Не наша с тобой вина,
что не различает Слово
предметы и имена.
В безумии волн фотонных
теряется слова след.
Насколько мудрец – фотограф,
настолько же глуп – поэт.
Но если не станет света
с последнею головнёй,
мы выживем только этой
нелепейшей болтовнёй.
ни кисти мазок, ни нота,
не смогут помочь – не ври.
Оставшаяся на фото,
со мною поговори.
* * *
500 шагов до магазина.
Всего-то ничего. Чуть-чуть.
А будто тянешь в мокасинах
тяжёлый по болотам путь.
И вроде это не с винца,
и вроде трезвый без рисовки,
но чувствую кило свинца,
зашитого в мои кроссовки.
Там в кухне трёп, что все умрём,
что умирать, мол, неохота.
А я топчусь под фонарём,
как топчется в грязи пехота.
И шагу сделать не могу:
настолько всё смешно и плоско,
и на замёрзшее рагу
похожи улицы Свердловска.
Скорей – туда. Мне страшно здесь,
где свет на темень наплывает.
Скорей. Под кофты девкам лезть,
и есть, и пить, раз наливают.
Ведь я не бог и не герой,
их полномочий не ворую.
Я просто послан за второй,
а там на кухне ждут вторую…
* * *
Безветрие. Подайте бури мне,
ведь скоро мне не надо будет бури.
Мы с зеркалом играем в буриме,
оно со смертью жизнь мою рифмует.
Придуманные пляски на ноже
кончаются нелепей с каждой строчкой,
из знаков препинания уже
я всё дружней не с запятой, а с точкой.
Не те слова, мелодия не та,
что мне играла в беззаботном детстве.
В мои, кажись бы, скромные лета
почил уж Веневитинов чудесный.
Ещё чуток – и Лермонтова я
переживу, живучая скотина.
Мне скажут, что я жизнью провонял,
что стих мой – обезвреженная мина.
А далее Есенин там попрёт,
а дальше – Пушкин, Байрон, Маяковский,
и не дай бог впёред меня помрёт
какой-то нежный верлибрист московский.
Но бог не даст. Он сдачи не даёт,
а стихотворство – вовсе не от бога.
Зажился я… На лестничный пролёт
пойду курну – убью себя немного.
* * *
Подняв своё измученное тело,
как из капкана вылезшая мышь,
по Малышева шляясь ошалело,
ты думаешь: всё кончено, малыш…
Не поняли тебя, не оценили,
прогнав метафизическим пинком…
В унынье ты заходишь в пиццу-мию,
заказываешь крылышки с пивком…
И ешь, и пьёшь, и пожинаешь лавры
беспечного похода напролом,
и веришь в то, что не ошибся в главном,
и брошенному богу бьёшь челом…
Но, на пустой стакан нахмурив брови,
себя одёрнешь в нужном падеже:
ты столько лет по Малышева бродишь,
свернул бы на Восточную уже…
* * *
Юрию Казарину
Двухцветной пешеходной зеброю
прозрачный путь пересекло
стекло, смесившееся в зеркало,
забывшее в себе стекло.
Но не поверенные алгеброй
слова ещё ищи-свищи
по тем краям, где крылья ангелы
распахивают, как плащи,
где звуки, что ещё не розданы,
скользят утраченным стихом,
не ярче дыма папиросного
в свердловском воздухе сухом,
и неба минного, минорного
им никогда не миновать,
ведь всё, что не поименовано,
им суждено именовать.
Губам не каждым тайно вверено,
как масло, растопить число,
чтоб дерево сквозь слово «дерево»
обычным чудом проросло,
чтоб снов серебряные вентили
вели к изнанке след витой
и чтоб дышала лунка светлая
в воде, измученной водой.
* * *
Три звёздочки на небе в ряд,
как будто над стихом.
Под ними неохота врать
и думать о плохом.
Под ними правильней молчать,
и бережно дышать,
и ночи вечную печать,
как пульс, в себе держать.
И молча говорить прости
кому-то никому,
и тихо над собой расти
в божественную тьму.