Журнальный мир

* * *

Мой друг, мне снится иногда

Мой двор и детские качели.

Они качаются тогда,

Поскрипывая еле-еле.

Дорога снится в шуме дня.

И каждый раз так происходит –

Дорогой той, забыв меня,

Мои родители уходят

И пропадают без следа.

Качель застонет и споткнется.

И никогда, и никогда

Мне их догнать не удается.

* * *

Просто так на качелях качаться,

Просто так до подъезда дойти,

И ни с кем уже не повстречаться

На знакомом и близком пути.

Просто так уходить спозаранку

В переулок, в метро, в переход,

Не выкручивать жизнь наизнанку

И не думать, что кто-нибудь ждет.

Просто так, без тоски и кошмара,

Посмотреть за ночное окно,

Где гуляет влюбленная пара,

Будто в сентиментальном кино.

Просто так, с ощущением рока,

Соглашаясь и вторя ему,

Говорить, что любая дорога

Обязательно канет во тьму.

* * *

Что говорить, встречались, разошлись.

А может быть, осталось что-то? Может…

Хотя… “она вас больше не тревожит”.

Мечты, как говорится, не сбылись.

Что говорить, зеленая вода,

Нева, мосты, ампир и все такое…

И двое – над ноябрьскою рекою…

Что говорить, исчезло навсегда…

Но вспомнишь все – и кажется тотчас:

А может, мы и не были такими –

Влюбленными, счастливыми, иными?

И что вода не отражала нас,

И что, как век назад, она текла,

И жизнь текла, похожая на кому, –

Вне нас, без нас, над нами, по-другому,

Без божества, без чувства, без тепла,

Что губ твоих не пил и не кусал,

От запаха не млел, не полоумел,

Не знал тебя, не видел, не искал,

Не потерял, не тронулся, не умер…

Приду в себя… и вымою посуду.

Побреюсь, причешусь, включу кино.

Что – говорить? Не важно. Все равно.

Но говорю. И говорю. И буду.

* * *

Сане Иванову – поэту и рыболову

Тихо и спокойно у реки.

Догорает солнце вдалеке.

Долго-долго курят рыбаки,

Взгляд остановив на поплавке.

Раз-другой потипает – и взял!

Подсекай! Сорожка? Окунек?

“Ваське хватит”. Удочку собрал

И пошел до дому паренек.

И куда несутся все вокруг?

Так бы все сидел бы и сидел…

И не то, что жизнь свою, мой друг,

Даже смерть свою бы проглядел.

ОТРЫВОК

Ночь. Окраины. Из окон

Не видать ни зги. Испокон

Здесь суровый царил закон,

Не для тех, чья рука дрожала,

Здесь, где каждый горяч и груб,

Слабый помнил спиною грунт,

И за ворот с разбитых губ

Кровь горячей струей бежала.

Ночь. Окраины. Гаражи.

Лица ваши, как хлеб, свежи,

Души ваши, как сталь, не гнутся

И над болью своей смеются.

Малолетство свое презрев,

В закоулках ночных прозрев,

Вы из дома сбежать спешили, –

Вот где школа твоя была,

Здесь, где мама тебя ждала,

Здесь, где ангельских два крыла

Сберегли тебя, сохранили.

Возвратился ты в эти края –

Родина ли? Не твоя.

Будто в месте глухом проснулся.

Ночь. Окраины. Холод. Гарь.

Плачет дверь и молчит январь.

Может, это не ты вернулся?

Может, это не ты вон там

На скамейке пел тополям

О любви безответной песни?

Может, кто-то совсем другой

Ворковал со своей дорогой

В темном и – не твоем – подъезде?

И не ты за подруг чужих

В темноте получал поддых?

И на койке лежал, заштопан,

Взглядом пьяным скользя по шторам?

Может, мама при ночнике

Вовсе не за тебя молилась?

Может, не по твоей щеке

Незаметно слеза катилась?

Нет, с тобою, с тобой одним,

Под дождем, золотым, снеговым, –

Под любым – эта жизнь случалась.

Ночь. Окраины. Тот же дом.

То же детство в подъезде твоем,

То же сердце стучит о нем,

Как еще никогда не стучалось…

* * *

Снова поздно. Снова ночью я не сплю.

Снова ум в воспоминаниях топлю.

Сколько скверны было в жизни прожитой!

Как убийственно зияло пустотой!

Только светлого – попойка в гараже,

Песни старые, забытые уже,

А потом прохлада, ночь на пустыре,

Лай собаки – далеко, в чужом дворе.

И домой я возвращался во хмелю,

И уже не понимал, кого люблю.

Ну а те, кто и таким меня любил,

С неземной тоской смотрели из могил.

Им-то, знаю я, теперь вся жизнь видна.

И цена ее, наверное, страшна.

АВТОБИОГРАФИЯ

Как справиться с этим вихрем, с таким

Чудовищным вихрем дней?

Идет этот вихрь по моим родным,

Уносит родных людей.

Так был у меня отец, но он

Ушел однажды во тьму,

А может быть, за небесный кордон

К Господу моему.

И маму, и многих-многих других

Земля в себя приняла.

А жизнь шла по земле без них,

Как бы по их телам.

И время шло, стучали часы,

Стучали мои поезда.

И, будто звезды, склонялись весы

В сторону смерти. Да,

Я думал, что близок и мой конец,

И я принимал конец.

Но вдруг я увидел, что жив отец,

В ладони сжимая крест.

И в доме моем расступился мрак

Перед новой семьей,

Перед другими родными, как

Те, что слились с землей.

И в доме моем голоса звучат,

Машинка стирает белье,

Скрипит коляска, сердца стучат –

Сына, жены и мое –

Для новой жизни, для нового дня,

Которому нет конца!

А из коляски глядят на меня

Глаза моего отца.

* * *

Прикоснись к холсту,

нарисуй на мосту

одного меня

на закате дня.

И мое лицо

нарисуй в слезах,

безымянный ужас

в моих глазах.

Над моей головой

нарисуй синевой

небо, и как оно

плачет о мне давно,

а внизу, где река

говорит, глубока,

в перекате струй

зов беды нарисуй.

И когда ты едва

соединишь эти два

плана, поймешь, художник,

мои слова:

Бог меня зовет,

и бес манит в глубине.

А я человек, я слабый.

Помолись обо мне.

* * *

Была весна. В уране плыл Чернобыль,

О рок-концертах грезил комсомол,

В моем дворе слегка подбитый тополь

Солидно ввысь из саженца пошел.

А я был мал, я важно чмокал соску,

И я не знал о мире ничего,

Догадываясь лишь по отголоску,

Сквозь мамин голос слушая его.

А мамин голос мирным был и теплым,

И думал я, что в мире нет зимы,

И райский свет спускался к нашим окнам,

И в наших окнах отражались мы.

И что сказать, когда я слов не знаю?

Каким «агу» до взрослых донести,

Что жизнь, по существу, подобна раю,

А мы, по сути, ангелы почти?..

* * *

Наваливалась тишина,

и воздух становился гулким.

Тревогой вся окружена

ходила мать по переулкам,

стучалась в двери. Только стук

молчаньем отзывался сиро,

как резонирующий звук

богооставленного мира.

А я сидел в своем дому

и материнский голос слышал.

Никто не отвечал ему,

никто на стук и зов не вышел.

Тогда я женщину позвал:

«Вернуть ты сына захотела?

Я так же точно мать искал,

но мать моя давно истлела.

Увы, предел любви таков,

предел любви, закон разлуки».

Я смолк. Мне не хватало слов

для этой нашей общей муки.

И тут внезапно я постиг,

что с нею мы теперь стояли,

как сын и мать, что в этот миг

сквозь боль друг друга узнавали.

* * *

Было так: во дворе пацаны

из рогатки убили птенца.

В ярком свете веселой весны

он упал у крыльца.

Вроде птаха: жалеть-то чего?

Но когда с перебитым крылом

он у дома упал моего,

я впервые столкнулся со злом.

Жека только плечами пожал,

Вася тронул брезгливо ногой.

Я тихонько домой побежал,

очень мне захотелось домой.

Я заплакал в кровати, потом,

даже мама не видела чтоб.

Это я с перебитым крылом

лег в кровать, точно в гроб.

Только звезды глядели из тьмы,

и никак я не мог уяснить,

как же, в сущности добрые, мы,

как могли мы – убить?

Как – играя – могли не понять,

что уже утонули во зле,

и как трудно нам будет всплывать,

а потом еще жить на земле?..