Стихи

Стихи

***

 

не горизонт а среднерусская

необозримая тоска

в густом саду тропинка узкая

и лёгкий дым от костерка

 

жизнь веточкой в руках сломается

сгорит и превратится в прах

и дым всё выше поднимается

и мы от дыма все в слезах

 

идём сквозь сад из рая нашего

в пути не разнимая рук

куда любимая не спрашивай

не оборачивайся вдруг

 

***

 

Как бельмо у города на глазу

старый дом стоит на юру.

Я воды из колонки домой принесу,

будет мама купать сестру.

 

Я большой совсем в сапогах отца,

на затылок ушанка сползла.

А собака соседская из-за угла

и рычит, и бросается.

 

Плачь – не плачь – иди за водой давай.

Нет к колонке другого пути.

Мама станет ругаться: ты где ходил? –

Хоть за смертью тебя посылай.

 

А собака лохмата была и зла,

но куда-то пропала потом.

Я за смертью ходил, я глядел ей в глаза,

мальчик-с-пальчик с пустым ведром.

 

***

 

Край родной – ломоть отрезанный,

ставший горла поперёк.

Будет мама в день отъезда

подносить к глазам платок.

 

Мне останется лишь средство

связи с тем, к чему привык:

утварь кухонная, книг

стопка – вот и всё наследство.

 

Комната стоит без мебели. –

Жили-были – словно не были.

 

Наметает южный ветер

снега в аэропорту.

Серебристый ангел смерти

набирает высоту.

 

На прощание соврёшь: там

с вами встретимся потом –

и идешь по хлебным крошкам

в занесенный снегом дом.

 

К ФОТОГРАФИИ

 

Не молчу, не скрываю, уже не таюсь,

возвращаясь домой сквозь заброшенный сад.

Наливается яблоком спелая грусть,

так и тянет сорваться к тебе, адресат

этих строк:

 

Круглобок, убежал колобок

от жены, от детей – и кругом виноват,

оттого у него и помятый видок.

Тут и сказке конец: прикатился назад.

Принимает его, как отраву, жена

и впускает в себя всё его естество.

Только гложет ночами его тишина,

по кусочку откусывая от него.

 

В телефоне-ракушке рыдает прибой

о русалке, что пеною стала морской.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Обрывается волнообразная речь,

выползает на берег безлюдная ночь.

От ошибок нас некому предостеречь,

от безумия нашего нам не помочь.

Не пойми что за год, не пойми что за век:

вдоль по набережной мы бродили с тобой,

где на фоне угасших во тьме дискотек

вечно царствует палеозой.

 

Кто-то свыше, позиции определив,

по местам всё расставил: Волошина дом,

где нас выхватил из темноты объектив,

и теперь мы на фото вдвоём,

где за нашими спинами должен быть сад,

и, размытый, стою я не в фокусе на

первом плане, и твой выразительный взгляд

в перспективу, что так неясна.

 

***

Марине

 

Я помню, как исчезли все с танцпола,

басы колонок стихли за спиной,

как в сердце вновь ожившем закололо,

когда на твой я обернулся голос –

и ты явилась предо мной.

 

О, если бы мне что-то помешало

прийти туда и если б не свела

судьба нас, ты бы музыкою стала,

не той, что целый вечер нам играла, –

той, что всегда со мной была.

 

***

 

В гостинице «Центральной», на третьем этаже,

уже порядком пьяный, с досадой на душе,

поэт Вадим Корнеев, что искренность любил

в стихах, мне про евреев и русских говорил –

 

и дым тянулся плоский болгарских сигарет.

Он говорил, что Бродский – посредственный поэт.

Он говорил, искусно при этом матерясь,

что мы с культурой русской утрачиваем связь;

 

и, по столу вдруг стукнув могучею рукой,

гремел как репродуктор, а за его спиной

две вырастали тени архангелов-певцов:

соломенный Есенин, берёзовый Рубцов.

 

И мы сидели, словно Давид и Голиаф.

И знал я, безусловно, что он, сильнейший, прав.

От тёплой водки с перцем стоял в буфете гам,

а в голове вертелся извечный Мандельштам.

 

***

 

Я проснусь оттого, что мне ночью звонят,

в трубку хрюкают, воют, мяучат, рычат.

 

Заходи как-нибудь, – говорят мне, – в лото

да в картишки сыграешь с нами,

коньяку дорогого попили б, а то

что ты маешься целыми днями.

 

Заходи, – говорят, – мы накрыли на стол,

зеркала занавесили, вымыли пол,

перемыли тебе все кости:

ждём тебя, дорогого гостя.

 

Обязательно, – я отвечаю, – зайду.

Может – в следующем, может – в этом году.

 

А потом с боку на бок всю ночь напролёт

я кручусь: жизнь верёвочку вьёт.

 

В ПАРКЕ ИМ. ПЕРВОГО МАЯ

 

Небес на сумеречном фоне –

как будто много лет назад –

закрытые аттракционы

печально на ветру скрипят.

Февральский зажигает вечер

сырой фонарь над головой.

Снежинки кружатся навстречу –

и я один иду домой

вдоль облупившихся фасадов,

в ночную темень вперив взор,

а за чугунною оградой

белеет Знаменский собор.

Выходят люди из собора,

где раньше был кинотеатр

«Октябрь». Когда умолкнут хоры

и ангелы уснут, хотя б

на час побыть опять ребёнком

и вместе со своим отцом

прийти сюда смотреть «Кинг-Конга»…

Вот оборвалась киноплёнка,

а мы ещё чего-то ждём.

 

ПОСЛАНИЕ ДРУЗЬЯМ

 

Пустая тара, пачка сигарет

на подоконнике. Окно во двор детсада.

Вот Ходасевич – да, а Слуцкий – нет,

не интересен никому. Досадно.

 

Читали наизусть, поддав слегка.

Вот Слуцкий – нет, а вот Поплавский – кстати.

А в небе плыли, плыли облака,

как лошади, рыжея на закате.

 

А то купили б сладкого вина,

позвали бы девчонок, всё такое…

Бог с ней, с поэзией. Но если б не она,

когда ещё так собрались бы трое?

 

***

Олегу Дозморову

 

Всё тяжелей с утра мне восставать от сна.

Придёшь в себя как в съёмную квартиру –

на кухне кран течёт и дует из окна,

и закипает жизнь в кастрюле мира.

 

Я много пережил, и с переменой мест

слагаемых лишь множились потери.

Но ждёт меня ещё последний переезд,

который ощущаю в полной мере.

 

Так незачем туда тащить с собою хлам –

оставить всё, но навести порядок.

Прекрасен бутерброд, который сделал сам,

а чай – невероятно сладок.

 

КОМАР

 

Всю ночь терроризировал комар,

летал над ухом, словно истребитель,

терзая слуха моего радар,

мучитель.

 

Чтоб дать отпор достойный наглецу

и, так сказать, изгнать его из Рая,

я бил себя с размаху по лицу,

по комару, увы, не попадая.

 

Как будто с корнем мирового зла,

я бился насмерть с этим гадом,

покуда ты, любимая, спала

цела и невредима рядом.

 

Но выйдя из проигранной войны

под утро обескровленным, разбитым,

я спал и наконец-то видел сны.

А на стене сидел комар, довольный, сытый.

 

ПАКЕТ

 

Рылся в коробках, в шкафу обыскался:

фотоальбома семейного нет –

от переездов совсем истрепался,

мама все фото сложила в пакет.

 

Вот они, снимки, где мама моложе

(держишь в руках её – руки дрожат),

в этом пакете: где дядя Серёжа,

бабушка с дедушкой – рядом лежат.

 

ПЕРЕХОД

 

Все подземные похожи переходы,

выворачивая душу наизнанку.

В душном воздухе обманчивой свободы

светлым будущим заведует цыганка.

 

Дети с флаерами, нищие старухи,

музыканты и бездомные калеки –

говорят со мной, протягивая руки.

Опустите, опустите же мне веки!

 

Чтоб безногого не видеть инвалида,

то ли вправду воевавшего в Афгане,

то ли форму нацепившего для вида,

от стыда сгорая, роешься в кармане,

 

кинешь сотню, потому что виновато

на тебя глядит безногий в переходе.

Два архаровца, спортивные ребята,

увезут его под вечер на «тойоте».

 

ЭЛЕКТРИЧКА

 

Ехал я в электричке домой. Вечерело.

За окном проступала декабрьская муть.

Было холодно так, что уже не хотелось

ничего – лишь бы в тёплой постели уснуть.

 

Я проснулся за три остановки до Курска

в под завязку набитом вагоне, пока

электричка стояла на станции тусклой.

И какая-то женщина лет сорока

поднялась и, растрёпана, простоволоса,

вдруг запела, как только мы тронулись в путь:

«Снегопад, снегопад… Если женщина просит…»

Что-то вдруг обожгло и сдавило мне грудь.

 

Я спросил: «Кто она?» – и попутчик мой нервно

объяснил мне: «Она, сколько езжу, поёт

в этой вот электричке. Актриса, наверно.

Да, поставленный голос её выдаёт.

Хоть и в старом пальто, но опрятно одета…

Две огромные сумки таскает сама…

Говорят, у неё умер муж или где-то

он пропал, оттого она сходит с ума».

 

Громыхал и качался вагон, переполнен.

Пар оттаявшей речи, шуршанье газет.

Я смотрел на неё, но лица не запомнил,

потому что лица у отчаянья нет.

И в вагоне, оглохшем от многоголосья,

не поверил никто этой песне всерьёз.

«Снегопад, снегопад… Если женщина просит…» –

отвернувшись, себе бормотал я под нос.

 

***

 

Как-то так, любимая, быстро у нас срослось,

всё само собой закрутилось да понеслось,

промоталась в ускоренном времени плёнка – и глядь,

у нас дочь родилась и уже начала подрастать.

 

Чередуются дни на верёвке сплошной бельевой.

Выходные под вечер противной звенят мошкарой,

а с утра на работу выходишь – и снег лежит.

Ничего себе, думаешь, время-то как бежит.

 

Впрочем, всё относительно это. И, может быть,

я полжизни истратил на то, чтобы прикурить,

затянуться и утонуть в горьковатом дыму,

лишь бы снова на лестничной клетке побыть одному.

 

Я нарочно растягиваю и усложняю стих,

ты отсюда не делай выводов никаких.

Но покуда вращается наша планета-дом,

всё идёт своим чередом, всё идёт чередом.

 

И когда вы спите, родные мои, и когда

с мезозойской эры подмигивает мне звезда,

я, на краешке неба её заприметив одну,

через сотни столетий махнув, вам с неё подмигну.