Стихи
Стихи
***
не горизонт а среднерусская
необозримая тоска
в густом саду тропинка узкая
и лёгкий дым от костерка
жизнь веточкой в руках сломается
сгорит и превратится в прах
и дым всё выше поднимается
и мы от дыма все в слезах
идём сквозь сад из рая нашего
в пути не разнимая рук
куда любимая не спрашивай
не оборачивайся вдруг
***
Как бельмо у города на глазу
старый дом стоит на юру.
Я воды из колонки домой принесу,
будет мама купать сестру.
Я большой совсем в сапогах отца,
на затылок ушанка сползла.
А собака соседская из-за угла
и рычит, и бросается.
Плачь – не плачь – иди за водой давай.
Нет к колонке другого пути.
Мама станет ругаться: ты где ходил? –
Хоть за смертью тебя посылай.
А собака лохмата была и зла,
но куда-то пропала потом.
Я за смертью ходил, я глядел ей в глаза,
мальчик-с-пальчик с пустым ведром.
***
Край родной – ломоть отрезанный,
ставший горла поперёк.
Будет мама в день отъезда
подносить к глазам платок.
Мне останется лишь средство
связи с тем, к чему привык:
утварь кухонная, книг
стопка – вот и всё наследство.
Комната стоит без мебели. –
Жили-были – словно не были.
Наметает южный ветер
снега в аэропорту.
Серебристый ангел смерти
набирает высоту.
На прощание соврёшь: там
с вами встретимся потом –
и идешь по хлебным крошкам
в занесенный снегом дом.
К ФОТОГРАФИИ
Не молчу, не скрываю, уже не таюсь,
возвращаясь домой сквозь заброшенный сад.
Наливается яблоком спелая грусть,
так и тянет сорваться к тебе, адресат
этих строк:
Круглобок, убежал колобок
от жены, от детей – и кругом виноват,
оттого у него и помятый видок.
Тут и сказке конец: прикатился назад.
Принимает его, как отраву, жена
и впускает в себя всё его естество.
Только гложет ночами его тишина,
по кусочку откусывая от него.
В телефоне-ракушке рыдает прибой
о русалке, что пеною стала морской.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Обрывается волнообразная речь,
выползает на берег безлюдная ночь.
От ошибок нас некому предостеречь,
от безумия нашего нам не помочь.
Не пойми что за год, не пойми что за век:
вдоль по набережной мы бродили с тобой,
где на фоне угасших во тьме дискотек
вечно царствует палеозой.
Кто-то свыше, позиции определив,
по местам всё расставил: Волошина дом,
где нас выхватил из темноты объектив,
и теперь мы на фото вдвоём,
где за нашими спинами должен быть сад,
и, размытый, стою я не в фокусе на
первом плане, и твой выразительный взгляд
в перспективу, что так неясна.
***
Марине
Я помню, как исчезли все с танцпола,
басы колонок стихли за спиной,
как в сердце вновь ожившем закололо,
когда на твой я обернулся голос –
и ты явилась предо мной.
О, если бы мне что-то помешало
прийти туда и если б не свела
судьба нас, ты бы музыкою стала,
не той, что целый вечер нам играла, –
той, что всегда со мной была.
***
В гостинице «Центральной», на третьем этаже,
уже порядком пьяный, с досадой на душе,
поэт Вадим Корнеев, что искренность любил
в стихах, мне про евреев и русских говорил –
и дым тянулся плоский болгарских сигарет.
Он говорил, что Бродский – посредственный поэт.
Он говорил, искусно при этом матерясь,
что мы с культурой русской утрачиваем связь;
и, по столу вдруг стукнув могучею рукой,
гремел как репродуктор, а за его спиной
две вырастали тени архангелов-певцов:
соломенный Есенин, берёзовый Рубцов.
И мы сидели, словно Давид и Голиаф.
И знал я, безусловно, что он, сильнейший, прав.
От тёплой водки с перцем стоял в буфете гам,
а в голове вертелся извечный Мандельштам.
***
Я проснусь оттого, что мне ночью звонят,
в трубку хрюкают, воют, мяучат, рычат.
– Заходи как-нибудь, – говорят мне, – в лото
да в картишки сыграешь с нами,
коньяку дорогого попили б, а то
что ты маешься целыми днями.
– Заходи, – говорят, – мы накрыли на стол,
зеркала занавесили, вымыли пол,
перемыли тебе все кости:
ждём тебя, дорогого гостя.
– Обязательно, – я отвечаю, – зайду.
Может – в следующем, может – в этом году.
А потом с боку на бок всю ночь напролёт
я кручусь: жизнь верёвочку вьёт.
В ПАРКЕ ИМ. ПЕРВОГО МАЯ
Небес на сумеречном фоне –
как будто много лет назад –
закрытые аттракционы
печально на ветру скрипят.
Февральский зажигает вечер
сырой фонарь над головой.
Снежинки кружатся навстречу –
и я один иду домой
вдоль облупившихся фасадов,
в ночную темень вперив взор,
а за чугунною оградой
белеет Знаменский собор.
Выходят люди из собора,
где раньше был кинотеатр
«Октябрь». Когда умолкнут хоры
и ангелы уснут, хотя б
на час побыть опять ребёнком
и вместе со своим отцом
прийти сюда смотреть «Кинг-Конга»…
…Вот оборвалась киноплёнка,
а мы ещё чего-то ждём.
ПОСЛАНИЕ ДРУЗЬЯМ
Пустая тара, пачка сигарет
на подоконнике. Окно во двор детсада.
Вот Ходасевич – да, а Слуцкий – нет,
не интересен никому. Досадно.
Читали наизусть, поддав слегка.
Вот Слуцкий – нет, а вот Поплавский – кстати.
…А в небе плыли, плыли облака,
как лошади, рыжея на закате.
А то купили б сладкого вина,
позвали бы девчонок, всё такое…
Бог с ней, с поэзией. Но если б не она,
когда ещё так собрались бы трое?
***
Олегу Дозморову
Всё тяжелей с утра мне восставать от сна.
Придёшь в себя как в съёмную квартиру –
на кухне кран течёт и дует из окна,
и закипает жизнь в кастрюле мира.
Я много пережил, и с переменой мест
слагаемых лишь множились потери.
Но ждёт меня ещё последний переезд,
который ощущаю в полной мере.
Так незачем туда тащить с собою хлам –
оставить всё, но навести порядок.
Прекрасен бутерброд, который сделал сам,
а чай – невероятно сладок.
КОМАР
Всю ночь терроризировал комар,
летал над ухом, словно истребитель,
терзая слуха моего радар,
мучитель.
Чтоб дать отпор достойный наглецу
и, так сказать, изгнать его из Рая,
я бил себя с размаху по лицу,
по комару, увы, не попадая.
Как будто с корнем мирового зла,
я бился насмерть с этим гадом,
покуда ты, любимая, спала
цела и невредима рядом.
Но выйдя из проигранной войны
под утро обескровленным, разбитым,
я спал и наконец-то видел сны.
…А на стене сидел комар, довольный, сытый.
ПАКЕТ
Рылся в коробках, в шкафу обыскался:
фотоальбома семейного нет –
от переездов совсем истрепался,
мама все фото сложила в пакет.
Вот они, снимки, где мама моложе
(держишь в руках её – руки дрожат),
в этом пакете: где дядя Серёжа,
бабушка с дедушкой – рядом лежат.
ПЕРЕХОД
Все подземные похожи переходы,
выворачивая душу наизнанку.
В душном воздухе обманчивой свободы
светлым будущим заведует цыганка.
Дети с флаерами, нищие старухи,
музыканты и бездомные калеки –
говорят со мной, протягивая руки.
Опустите, опустите же мне веки!
Чтоб безногого не видеть инвалида,
то ли вправду воевавшего в Афгане,
то ли форму нацепившего для вида,
от стыда сгорая, роешься в кармане,
кинешь сотню, потому что виновато
на тебя глядит безногий в переходе.
…Два архаровца, спортивные ребята,
увезут его под вечер на «тойоте».
ЭЛЕКТРИЧКА
Ехал я в электричке домой. Вечерело.
За окном проступала декабрьская муть.
Было холодно так, что уже не хотелось
ничего – лишь бы в тёплой постели уснуть.
…Я проснулся за три остановки до Курска
в под завязку набитом вагоне, пока
электричка стояла на станции тусклой.
И какая-то женщина лет сорока
поднялась и, растрёпана, простоволоса,
вдруг запела, как только мы тронулись в путь:
«Снегопад, снегопад… Если женщина просит…»
Что-то вдруг обожгло и сдавило мне грудь.
Я спросил: «Кто она?» – и попутчик мой нервно
объяснил мне: «Она, сколько езжу, поёт
в этой вот электричке. Актриса, наверно.
Да, поставленный голос её выдаёт.
Хоть и в старом пальто, но опрятно одета…
Две огромные сумки таскает сама…
Говорят, у неё умер муж или где-то
он пропал, оттого она сходит с ума».
Громыхал и качался вагон, переполнен.
Пар оттаявшей речи, шуршанье газет.
Я смотрел на неё, но лица не запомнил,
потому что лица у отчаянья нет.
И в вагоне, оглохшем от многоголосья,
не поверил никто этой песне всерьёз.
«Снегопад, снегопад… Если женщина просит…» –
отвернувшись, себе бормотал я под нос.
***
Как-то так, любимая, быстро у нас срослось,
всё само собой закрутилось да понеслось,
промоталась в ускоренном времени плёнка – и глядь,
у нас дочь родилась и уже начала подрастать.
Чередуются дни на верёвке сплошной бельевой.
Выходные под вечер противной звенят мошкарой,
а с утра на работу выходишь – и снег лежит.
Ничего себе, думаешь, время-то как бежит.
Впрочем, всё относительно это. И, может быть,
я полжизни истратил на то, чтобы прикурить,
затянуться и утонуть в горьковатом дыму,
лишь бы снова на лестничной клетке побыть одному.
Я нарочно растягиваю и усложняю стих,
ты отсюда не делай выводов никаких.
Но покуда вращается наша планета-дом,
всё идёт своим чередом, всё идёт чередом.
И когда вы спите, родные мои, и когда
с мезозойской эры подмигивает мне звезда,
я, на краешке неба её заприметив одну,
через сотни столетий махнув, вам с неё подмигну.