Журнальный мир

* * *
Стареет близкий человек,
плывёт в края иного счастья
по карте островов и рек
на тыльной стороне запястья.

Прощаясь, он в саду сидит,
в районном садике заросшем,
где безотходный керамзит
усыпал куцые дорожки,
где чутки только провода,
сигналя при любой погоде –
мир безответен, как всегда,
и равнодушно безотходен.

Когда душе пора и в путь,
нет сил за нею волочиться
и слушать, как неровный пульс
надсадно бьётся за ключицей.

К закату тени всё длинней –
его, и проводов, и дыма –
переплетенье их теней
единственно, невосполнимо.

* * *
до света не дотянуться,
бессонница и тоска,
не так, чтобы захлебнуться –
накрапывает слегка,

не так, чтобы подкосило –
пошатывает слегка,
а просто невыносимо
на той стороне гудка,

и клонятся пальмы вправо
на той стороне земли,
и мама молчит упрямо
на той стороне любви,

и вот она, тьма, с которой
опять говорю одна –
за каждой дешёвой шторой
на той стороне окна.

ПЕСЕНКА ПЕСНЕЙ

Настал черёд шестого дня
и яблоку упасть,
когда ты спрашивал меня:
откуда я взялась?
Откуда каждый мой грешок
и странный мой покой,
и тот обманный мой штришок –
глаза прикрыть рукой?
В какие тайные края
готовлю я побег,
какую бездну вижу я
там, за изнанкой век?

Здесь дом и пища есть у нас,
и на двоих кровать,
а там, откуда я взялась,
тебе несдобровать.
Там у запретного плода
совсем иная сласть,
ты лучше не ходи туда,
откуда я взялась.

Там все на птичьем языке
запретные слова,
туда сбегаю налегке,
заслышав их едва,
туда, откуда я взялась,
в спасительную тьму.
Но возвращаюсь каждый раз
к порогу твоему.

* * *
Пасмурно, пестро и непонятно,
росчерк фары, улицы мокры –
словно Роршаха цветные пятна,
отблески того, что там, внутри.

Как с листа – сомнения и драмы,
двадцать лет сердечной чепухи –
в тени от креста оконной рамы,
в пене на поверхности реки.

Пенится вода – река мельчает,
жест прощальный – пена на волне –
ничего совсем не означает,
ничего не скажет обо мне…

* * *
что нам дорого – коротко,
каждый прожитый час –
мандариновых корок
насушить про запас

промелькнуло, померкло,
не кольнуло нигде –
пустячок, водомерка
по свинцовой воде

поворот, переулок,
что там будет, бог весть –
стариковских прогулок
одинокая спесь?

и в награду – на грани
чёрно-белых страстей –
тростниковой ограды
многострунная тень?

ненадёжна, предвзята –
то ли тень, то ли свет –
и легла полосато
до скончания лет…

* * *

В нашем городе сядешь в такси – каюк,
если надо на север – везут на юг,
мимо речки петляет таксист и облезлых клумб,
и не ради наживы, он просто в душе – Колумб.

На восток и запад планида его влечёт,
дальних странствий запах, опасности, чёт-нечёт,
он из точки А не готов, покорясь судьбе,
плыть до вечной конечной гавани – точки Б.

Спальный город шабатной скукою занесло,
день ложится бурой накипью на стекло.
Есть ли жизнь на Марсе, на дальнем витке Багам,
за пределами улиц Бялика и Рамбам?

Он везёт меня – угрюмей таксиста нет –
черепахой в трюме, балластом ушедших лет,
чтобы мне, огибая землю, к тебе во сны
приплывать всегда с неожиданной стороны…

* * *
Что там есть за душой – на весы
положу, только дайте
услыхать, как вступают басы
в поднебесном анданте,
том промозглом и колком,
что слышат порою живые –
как стекают по стёклам
бемоли его дождевые,
как пустыня следит, не мигая,
за этой игрою,
и верблюжьи холмы накрывает
попоной сырою,
словно шейх темнолицый
в пастушьей джеллабе расшитой,
что привык тяготиться
непрошеной этой защитой.

Осень всё же права,
что скрывает порезы и ранки,
что оливки листва
неприметно седеет с изнанки,
что безмолвно клонится вперёд,
ожидая удара,
и покорно бредёт
дождевых колокольцев отара.
Не смутить тишину
ни единым аккордом случайным,
нотный стан наполняя,
одним терпеливым молчаньем –
так фонит пустота,
беспокойно гудя проводами –
этот шанс неспроста
безголосым живым выпадает.

* * *

Не для сердца слова, не от сердца таблетки –
лишь басок хрипловатый на лестничной клетке,
в тишине приближенье шагов неслучайных,
и родное твоё копошенье с ключами…

Никаким чудесам и волшбам не поверю – 
только тем голосам долгожданным за дверью.