Стихи
Стихи
* * *
Тебе бы я пейзаж нарисовал
На той стене, напротив, краской алой,
Чтоб кружевной узор напоминал,
Как солнце на закате угасало.
Чтоб после шумной суеты дневной,
Как гость, входила тишина бы в душу,
И мысли все текли к тебе рекой,
Мой нежный кокон не боясь нарушить.
И в этот час таинственный, немой
Мной вдохновенно были бы воспеты
Твои прогулки, край наш полевой
И одиночество, что скрашивало лето.
Где провожали взглядами цветы,
Удивлены безмолвным появленьем,
Как, опустив ресницы, тихо ты
Шла среди трав полуденным виденьем.
Где молчаливый хоровод берез,
Кружась, тянулся тонкими ветвями,
Чтоб гладкость ощутить твоих волос,
Тебя обнять, как нежными руками,
Переливаясь зеленью листвы;
Где ручеек, спешащий слиться с морем,
Замедлил бы свой бег среди травы,
В тиши лесной тебе чуть слышно вторя.
И трудно совершеннее черты
Нам отыскать в живой природе даже,
Чтоб обрела покой душевный ты
В объятиях тишины, вблизи пейзажа.
* * *
Пойми меня и будь опорой мне,
Когда я окажусь в тяжелом сне,
Когда невыносимая усталость
Настигнет, подведет к порогу тьмы,
И суетная жизнь в тиски зажмет,
Пойми меня — иначе кто поймет?
Твоя поддержка — все, что мне осталось,
Беду вдвоем лишь одолеем мы.
Пойми меня и будь опорой мне,
Когда я окажусь не на коне,
Когда устану от борьбы, смиряясь,
И осторожность свяжет по рукам,
Заставив все рассчитывать шаги,
Тогда тебе шепну я: помоги!
И, с отражением в глазах сверяясь,
Пойму, в чем был неправ, прозрею сам.
Пойми меня и будь опорой мне,
И радость станет радостной вдвойне.
Но и когда я, ослепленный злостью,
Схвачусь за палку, погружаясь в муть,
Осмелившись грешить на небеса —
Пойми меня. Минует полоса,
Мы вместе одолеем эту гостью.
Будь почвою моей. Корнями будь.
Пойми меня и будь опорой мне
В смятении, а в радости — вдвойне.
Все в этой хрупкой жизни быстротечно,
Там горизонт, и жизни край — за ним…
Ну, а сейчас, пока еще живу,
Одной тобой дышу я наяву,
Под этим солнцем ясным, солнцем вечным,
Будь мне опорой — я тобой храним.
* * *
В мой дом войдешь — румяна, весела,
Стряхнешь мороз и смех подаришь свой.
Пичуга, красногруда и мала,
Ворвется в двери следом за тобой.
Ты улыбнешься — и уйдет печаль,
Преобразится, оживится дом.
В окошко через тонкую вуаль
Видна луна, пришедшая тайком,
Чтоб, любопытствуя, на нас смотреть,
Завидуя невольно иногда,
И будет для тебя всю ночь гореть
Рождественская ясная звезда.
И времени занавеса упадет,
Надежда вновь затеплится в душе…
А что потом — узнаем в свой черед,
Предписанное нам грядет уже.
Как, Господи, орбиту ни крути,
Мы вместе примем жребий свой земной,
Познаем то, что ждет в конце пути
И все, что предначертано судьбой…
* * *
Решив частицу радужного лета
Навек присвоить, молодой листок
Вложили в книгу. Как наивно это!
Он почернел, конечно, и усох.
Так счастье ускользающее часто
Беспомощно хотим мы удержать…
А я ведь тоже был когда-то счастлив,
И мог свободно и легко писать!
Слова текли, плелись, низались в строки,
Точны и так таинственно просты…
А нынче я — свой критик самый строгий —
Сушу слова в тетради, как цветы.
Как невесом гербарий слов узорных,
Как страшен ветерок для легких строф!
А вдруг она найдет однажды сборник
Моих о ней написанных стихов?
Теплом повеет от забытых строчек,
В душе капелью застучат слова…
Рукой коснется, узнавая почерк,
Прочтет, губами шевельнув едва,
Почти что вслух, мои четверостишья,
И, как ребенок, вдруг поверит в них…
Наивно станет ждать среди затишья,
Чтоб ожили слова
и я возник…
* * *
Я — одинокий странник на земле.
Блуждая между бездною — и небом
Под солнцем, гость незваный, я тебе
Недавно был, мой друг, еще неведом.
Но после плодородного дождя,
Что сделал землю пышною, живою,
Случайно повстречал в пути тебя
И тихо вымолвил: «Будь мне женою…»
Я обустроил скромное жилье,
И дым уютно в небо устремился.
Так не усохло деревце мое,
А зацвело; я — заново родился.
Заботы и ответственность вкусив,
Отныне жизнь планирую и строю,
Спокоен, по-хозяйски горделив
Тем, что делю судьбу свою с тобою.
Перевод с якутского Киры Грозной
* * *
И ласточки мелькают, рассекая
закат крылами острыми, и на
окрестности отвесная такая
из неба опустилась тишина.
Мне чудится под сказочной личиной
речей твоих, увлекших сердце вдруг,
серебряный и трудно различимый
как будто колокольчиковый звук.
Заполнив все от края и до края,
летит он, в влажном воздухе звеня,
меня в подлунном мире охраняя
и в сердце отзываясь у меня.
Не знаю, что вдруг сделалось со мною,
где все же упустил я сути нить?
Какой обычной логикой земною
мне этот тихий вечер объяснить?
Что сбросил вдруг шелка, и ночь нагая
уже идет на цыпочках сюда,
и смотрит равнодушно, не мигая,
на это одинокая звезда.
И кружит монотонно на орбите
земля в объятьях неба. И судьба
моя, покинув разума обитель,
летит уже неведомо куда…
* * *
В лучах заходящего солнца купая
упругие крылья, неслась
над озером в небе утиная стая
и гнулась под ветром как снасть.
Фонтанами брызги взметая устало,
но силу являя и стать,
на зеркало озера стая упала —
грядущую ночь скоротать…
Осенней печали старуха немая —
подруга смертельной тоски —
железной рукою своею сжимая,
взяла мою душу в тиски.
И вот мне подумалось: был бы я птицей,
я б, вырвавшись за окоем,
счастливый, мог в этот момент очутиться
в натопленном доме твоем.
Сидела б ты рядом, за чашкою чая
за тихой беседой простой,
от грусти смятенный мой дух защищая
спокойной своей добротой.
Тогда бы сомнений ушла ахинея
исчезла б осенняя грусть…
От мысли такой становлюсь я сильнее
к тебе всей душою стремлюсь.
Я знаю, что ждешь. И под звездною сферой
в краю неизведанных рек
я верю в тебя самой искренней верой,
ведь ты — мой родной оберег.
* * *
Часы напоминать мне не устали,
что жизнь без остановки вдаль течет,
что дней счастливых в ней наперечет…
А то, что тихо тикают — детали,
и то, что отстают порой — не в счет.
На западе, своей поблекшей славой
еще сияя, сходит день на нет.
Там темнота выдавливает свет
из космоса тяжелой черной лавой,
в которой зреет буря столько лет.
Друзей, что здесь идут со мною рядом,
сковал мороз — виски их в серебре…
Кружит пурга в жестокой той игре,
где годы прочь летят шальным зарядом:
был май — и вот уж все мы в ноябре…
Надежд наивных нет во мне в той мере,
чтоб верить: жизнь одну сменю другой.
Держаться, с ног сбиваемым пургой,
достойней, чем всю жизнь служить химере
и чаяньям напрасным быть слугой.
Я завожу часы, чтоб вдруг не встали,
укоротив отмеренный мне срок,
чтоб слышать ход их я все время мог…
А то, что из пластмассы или стали
характер их — не важно, видит Бог!
Собрав в свою ладонь крупицы счастья,
что мне судьба вручила — мол, дарю…
взирая на вечернюю зарю,
я не ропщу на то, что лишь отчасти
был счастлив.
И судьбу благодарю.
* * *
Тебе ль читать стихи мои, когда
живешь, их даже слышать не желая?!
Как будто это темная вода
и мертвая, а вовсе не живая…
Нет, для тебя они, сказал бы я,
не более, чем грай и гомон птичий:
меж криком их и криком воронья
не слышишь ты особенных различий…
Меж нами воды медленной реки,
и холод волн накатывает снова…
Мне кажется, лишь слово прореки —
и тут же на лету замерзнет слово.
Скажи мне, для кого я их пишу?
(Тебе как никому известно это…)
Что ж, пусть летят. Я сам их отпущу
с последней стаей птиц, что ищут лето.
И ворох мной исписанных страниц,
как будто в этом их предназначенье,
подхватит ветра легкое теченье
и разметает в небе, словно птиц.
* * *
Я думал, что всякой загадке отгадка найдется,
что кожей могу ощущать то, что скоро весна.
Ловил я огромной Луны отраженье в колодце,
и та, как рисунок ладони, была мне ясна.
Казалось мне: знаю двора своего все повадки,
все кочки его и все ямы в траве у плетня…
Но все оказалось не так. И не всякой загадке
отгадка в конечном итоге нашлась у меня.
Весна — как ни звал я ее — приходить не желала.
И то, что обратная есть у Луны сторона,
однажды открылось… (Одной оказалось ей мало —
вторую до времени ловко скрывала она.)
И выйдя на двор, вдруг упал я, наткнувшись на что-то,
и сразу почувствовал: что-то случилось со мной.
И тут же пришло в мою жизнь ощущенье просчета
во всех моих планах на легкий маршрут мой земной.
Мне нужно найти было точку опоры… Как птица,
искавшая воли, но глупо попавшая в сеть,
на время затих я, чтоб, силы теряя, не биться
и пройденный путь свой, назад оглянувшись, узреть.
И вспомнить, как солнце вставало над сонной тайгою,
как друг на костре делал чай, а вокруг — ни души,
как легкий дымок от костра вился вестью благою
и как разговор по душам растворялся в тиши…
Хотел уж кому-то звонить, но не стал, понимая:
прошли те года, где коней опускали мы влет…
Все меньше друзей остается, и память немая
не может напомнить уж мне ни апреля, ни мая.
И лютый январь, как потоп беспощадный, грядет.
* * *
Мы с тобою не встречались давно,
чтоб душевно посидеть у костра,
обсуждая, пусть вокруг уж темно,
что-то важное почти до утра.
Неизвестно, сколько раз шар земной,
облетая солнце, зная свой путь,
все ж искал себе какой-то иной,
от орбиты отклоняясь чуть-чуть.
Вот и осень не вернуть нам с тобой,
где тропинки разошлись наши врозь,
где прохладу небосвод голубой
лил на золото застывших берез.
Там, где первые снежинки, как раз
так похожие на заячий хвост,
все не таяли в ладонях у нас…
Просто мир вдруг оказался не прост.
Ледяное безразличье зимы
и зари весенней огненный стяг
без душевного волнения мы
пропустили, как какой-то пустяк.
Упустили мы то время, когда
таял снег… К плечу плечо у реки,
где сплавляла лед большая вода,
не стояли мы судьбе вопреки…
Словно ствол, расколотый пополам,
разошлись мы, разминулись, увы.
И казалось так естественно нам
принимать сие, как данность судьбы.
Рядом шли тропинки наши. Они
знали все, но не свели нас с тобой…
И минули наши лучшие дни,
и не стали нашей общей судьбой.
Перевод с якутского Евгения Каминского