Журнальный мир

* * *

Не обрекая плесени

нáжитое трудом,

брат накануне пенсии

отделывает дом.

Только всего и дорого

данного со щедрот —

место вдали от города,

садик да огород.

Лиственницы да падубы,

доброго поля пядь —

только всего и надо бы,

дабы не голодать.

Сколько еще отмерено?

Надо бы до конца:

выросли дочь и дерево —

строится крепостца.

Но за сирень-смородину

и обиходный быт

он золотую родину

не поблагодарит —

не по душевной малости,

а сторожась цены:

то ли нещадной старости,

то ли большой войны.

NOTRE DAME DE PARI

…Так навеки и осталась церковь

с завязнувшими в дверях и окнах

чудовищами…

Николай Гоголь «Вий»

I

Когда литая твердь расслабленно кипела

и ветер огневой сквозил из поддувал,

вселенский истопник в губительное пекло

живородящий дух упрямо подавал.

И стали мрак и свет в земле и атмосфере,

и стали каменеть натеки топких лав.

И прянули из тьмы неведомые звери,

но задних из нее не выхватили лап.

Передними вцепясь, могучи и жестоки,

подобны бегунам на старте, а пока

их спины и бока всего лишь водостоки,

и облака пока стекают с языка.

Покатится с небес лавина водопада —

земли не утопить, не придавить ко дну.

На каменном поду соборная громада —

тяжелым кораблем, идущим на волну.

II

В жизни — коротко ли, долго ль —

все мы ходим по следам…

Николай Васильич Гоголь,

у собора Notre Dame

очутившийся впервые,

хоть и не под Рождество,

поминал, конечно, «Вия»

завершенье своего.

Вроде сравнивать неловко —

точно с бритвою топор —

деревенскую церкóвку

и заслуженный собор,

но разинутые пасти

во французской стороне

малоросские напасти

наморочили и мне.

Позабыв о Квазимодо,

я почти наверняка

ожидал под сенью свода

след бурсацкого мелка…

Утонченная натура

за нахальство извинит —

знаю: мир соединит

русская литература.

Елисеево поле

Потолкавшись у Эйфелевой в подоле,

где желающих, что ивасей,

мы с тобой перешли Елисейское поле —

не считает полей Елисей.

Между улочек узких и булочек хрустких,

заводных за живое имен

это имя звучит совершенно по-русски

с незапамятных детских времен.

Нам латинская грамота ближе китайской:

догадаешься — переведи,

и нежданно-негаданно скажется Райской

рядовая Rue de Paradis.

Холодка отдаленного как не бывало,

если видел и осязал

полумрак Благовещенского бульвара,

Святолазаревский вокзал…

Но с недолгой романтикою бонтона

разлучимся — была не была.

Нам с тобой не лежать в глубине Пантеона

или Sainte-Geneviève-des-Bois.

На ленивую почесть

и скорую пулю —

во плоти оказался — плати —

по открытому минному русскому полю

не окончены наши пути.

Пейнтбол

Хотя отличен от дорожной пыли,

не корм скоту, не пища воронью —

вчера меня четырежды убили

в корпоративном дружеском бою.

Умеют люди черному народу,

глубинные потемки вороша,

пустить живую злобу на свободу,

чтоб освежилась мертвая душа.

Но если понемножку, понарошку,

хорошего товарища не грех

разделать под кокосовый орех,

окрошку и толченую картошку —

и вспомнить ели в сонном карауле,

почуя сквозь опаску и кураж,

как тычутся игрушечные пули,

зеленой кровью метя камуфляж…

Караидель

Караидель (башк.) — черная река

I

Издалека из-под руки,

охотник в тысячном колене,

вглядись: на берегу реки

легли ленивые тюлени,

а подберешься на версту

по ивняковому околку —

неимоверному киту

вода оглаживает холку…

Как броневые корабли,

на дух петрушки и шалота

идут из глубины земли

три первозданных кашалота,

но до последних шатких пор,

удерживая спины пашен,

лежит опорою опор

тяжелый панцирь черепаший.

II

Пускай своя не бéлена и мелом,

не уходи за тридевять земель —

Караидель впадает в Агидель,

и черное расходуется в белом.

Удачи — на подброшенный пятак,

но твердь земная вовсе не жестока:

в течении от горного истока

Карá переменяется на Ак.

Раскачивает — да не колыбель,

но все противологи жизни волглой

уносит в море мудрая Идель,

по-русски именуемая Волгой.

И даже в беспросветные года

склонись над черной прорвою в затоне

и зачерпни — прозрачная вода

останется на вымытой ладони.

Тобольск

Влагой нависла высь —

дробью и порохом

моет отвесный мыс,

роет кремлевский холм.

Корни плетет трава,

да на поемный под

клонятся дерева,

каменное — ползет…

Не с человека спрос —

временем невелик.

Где океан нанес,

где натаскал ледник —

знает наперечет

глинистая гряда:

вечно в Иртыш течет

илистая вода.

Здешнее — да не так:

выдумай, если чем,

где подходил Ермак,

где восседал Кучум.

Через себя пусти

сомкнутые года…

Скажут: по глупости —

люди не провода.

Так оно — да на раз

всякий не береги.

То ничего, что грязь

липнет на сапоги,

если определя

памятью родовой:

это — моя земля,

мешанная с водой.

* * *

Ты любишь гулять под дождем,

а я под дырявою сенью

на суше стоять пригвожден

ликующим ливнем весенним.

Гремящий летит водопад

на яблони майского сада

как предупреждение: брат,

не переходи водопада.

Небесной воды не мути,

завесы прозрачной не трогай —

дай девочке этой пройти

ее дождевою дорогой…

* * *

Когда Алма-Ату карагачи

сиюминутным золотом омыли,

мы яблоко с тобою преломили

душистое в густеющей ночи.

Глубинами осенней немоты

мы — прежние, но зрелости согласно

былого нет у яблока соблазна,

и нет Алма-Аты — есть Алматы.

Как под напором селевой воды,

что движется безмолвно и уперто,

не только легендарного апорта

не уцелели многие сады.

Но снова темноту и немоту

года переступают осторожно,

когда все было ясно и возможно —

лишь легкая оскомина во рту…

* * *

Когда по дороге ты заговоришь о любви —

судьба переменится, да от пути не убудет.

Все должное сбудется — только с иными людьми,

а если желаешь с любимыми — будет, что будет…

Ногами по суше теперь или вплавь кораблем,

удача попрет косяком или вылезет боком —

сорвалось летучее слово живым воробьем,

да на сердце выпало неодолимым зароком.

Что сбило его, отчего подломилось крыло?

С налету ударилось оземь, водой отразилось,

природою и оболочкою преобразилось,

иные желания облаком оболокло?

Живи, как получится, или прицельно живи,

лозой на ветру или не уклоняясь от ветра,

а силы свои перечти, ожидая ответа,

когда по дороге ты заговорил о любви…

* * *

В золотом жерновке на руке перемелется жизнь, не хрустя —

прохлаждаться не надо, да незачем и в огород торопиться…

Плоть от жилистой плоти устроивших город железа живучих крестьян,

временами отец говорил нам: учите язык — пригодится.

Что он знал о Востоке и Западе, дальше Болгарии не побывав,

сыновьям на дорогу какие раздумывал верные метки?

В родовом почитании отчества или на собственный разум и нрав

я по юности ранней довольно умел по-немецки.

Но живая вода выгибает и сносит затворы лежачих плотин,

глину лижет и камень грызет после вешней оттайки…

Обе дочери знают английский, а младшая — греческий и латынь,

а учить, получается, следовало китайский.

Да не время метаться, и некуда, и не к лицу,

словно юркие стайки у края земли начинающих рыбок…

И всего-то вдогонку могу я сегодня ответить отцу,

что по-русски пишу, говорю и читаю почти без ошибок.