Журнальный мир

* * * 

Мамочка — печальная

деточка войны,

бремя изначальное

без вины — вины:

вечный призрак голода,

тлеющий пустырь,

Господи, как холодно! —

прибыли. Сибирь…

Жизнь — эвакуация

из дражайших мест,

где конечной станцией

лес забвенья. Лес — 

вьюгами стреноженный,

смертный волчий вой, —

болью вдоль исхоженный

маленькой тобой.

Самоотрицание — 

путь в твой первый класс!

Детством испытание 

длится посейчас:

Одинокость колкая

хрупкого дичка,

снег в глаза осколками —

Адочка…

* * *

…Как она его целовала

на ветру беспамятного вокзала,

как читала губами веки,

и бежали — сквозь — человеки,

поезда, голося, летели,

пели пушкинские метели,

опадала листва столетий,

занимались рассветы, дети.

…Перед небылью — небывало,

словно Господа.

Целовала…

* * *

Пропадаю. Пропадаю без тебя.

Потеряла время года, город, век.

Вспоминай меня. Не помня. Не любя.

Мой не суженый, далекий человек.

Напилася, напилася я, пьяна.

Не дойду до дому, дома не найду…

Надо мной моченым яблочком луна —

самая ядреная в году.

Вот сейчас я дотянусь, сейчас —

до нее горячим жадным ртом,

и пробьет тринадцатый тот час,

и совсем неважно, что потом.

И троллейбус взмоет — тролль, икар,

светом райским и теплом маня…

«Gara nord. La park trecem, la park»¹…

Рождества чужого полынья.

Смятение

Мама мама мама не засыпай

тонкими пальцами горькими не холодей

вешней снегурочки облаком робким не тай

где твой характер железная воля где

это мчит слышишь свиридовская метель

это Пер Гюнт запряг вороного коня

это отчаянья грех страха смертного лютый эль

колокол бьет зеркала тролль хоронят меня меня

Вот тебе теплые со снегирями носки

их вязали тамбовские бабушки продавали в Москве

от разлуки на веки печали убойной тоски

видишь алые ягоды по белой белой канве

ах пойдем погуляем пойдем на руках понесу

только б дальше уйти от пространства где выхода нет

помнишь снилась тебе я все в шубке черной в лесу

да на саночках с горки к болезни одна из примет

это мчит слышишь свиридовская метель

это Пер Гюнт запряг вороного коня

это отчаянья грех страха смертного лютый эль

колокол бьет Рождество вечность нового дня

* * *

Вот новость — дождь,

так долго жданный летом,

нелепый нынче в щедрости своей.

Планета осень, тленье,

и об этом

стремительность и нежность наших дней.

Оглядываться — времени не хватит,

и, к морю отпуская только в снах,

жизнь промотает нас, прожжет,

растратит,

остынет пеплом горьким на губах

всех в мире войн, безденежья и страха,

отчетливым предчувствием потерь…

Но на краю отчаянья и краха

в бреду есть брод

и — отвратима плаха:

Люблю. Любима.

Навсегда теперь.

* * *

В безнадежности — свое очарованье.

Ты выходишь — небо над тобой:

Не покров, не сфера упованья —

Атмосферы купол голубой!

И — за все и всех одна в ответе,

Сбросив гнет знамений и чудес,

Поглядишь в глаза последней трети

Жизни ласковой…

Рышкановский² мой лес!

Лягушачий рокот ликованья

Обрамляет соло соловья,

Суета сует возводит зданья —

Пирамиды бога Муравья…

Лес мой, — Лис, прирученный навеки, —

Здесь, у сердца, рыжий вьет клубок.

Безыскусно, лишь прикроешь веки,

Все воркует дикий голубок

С ободком сиреневым на шее.

Вот и горлинка, — изящна и чиста…

Здесь ни ястреба, ни выстрела,

И реет,

Очи долу, — вечно — красота!