Журнальный мир

Космополит

Когда идет по улице пехота,

вернувшаяся с маленькой войны

и теплятся глаза у патриота

слезою умиленья без вины,

тогда стою с закушенной губою

и долго не могу согнать с лица

усмешку, по наследственной кривую,

подсмотренную в детстве у отца.

Так до него разумный обыватель,

мой дед высокомерно морщил нос,

когда его по среднерусской карте

тащил тифозный паровоз.

Там конвоир входил в вагон зеленый,

с оттяжкой приставлял наган к виску

профессора истории, шпиона

английского. Там длинный лес в снегу.

Высокий лоб, холодный взгляд эстета.

Я четко знаю, как он умирал:

зевнув, протер очки куском газеты

и долго на нос надевал.

Экзистенциализм

Вчера уснула в опере в партере -

за девяносто долларов билеты,

приснилось мне при этом, что забыли

на кухне отключить радиоточку.

Вот так у Кафки было, помнишь, где-то,

когда герой, почти дойдя до цели,

расслабился при важном разговоре -

сей Кафка знал, где уходить в отключку.

Где нет огня, зато есть много дыма

в глазах перед развязкой театральной.

Где жизни проволочка нестерпима

при всей ее иронии печальной.

Лекция

Так ленивое солнце катает свой обруч

так остылостью пахнет немецкий кирпич

в третьем мире, где в класс входит заспанный завуч,

представляясь: я тоже Владимир Ильич.

К. Капович читала там лекцию детям,

говорила, поэзия русская - все.

И к доске выползал неулыбчивый Петя,

косоглазый, по кличке Басе.

Он рассказывал хайку надтреснутым басом,

в длинных паузах делал глазами обвод,

и Владимир Ильич аплодировал разом

и под партой бумажный лепил самолет.

Будь я проще, я б въехала в мир этот нижний,

я б коробки внесла в непроветренный "Е",

я бы встала на стол, прихватив пассатижи,

и забыла, зачем я стою на столе.

***

Когда-то я прошла естественный отбор

для сильных и тупых с нерасчлененной речью.

Я прыгала с шестом и так, через забор,

на брюхе ползала, переплывала речку.

Уже я думала сдавать на ГТО,

но тут-то Аполлон призвал меня явиться

с вещами в шесть утра и, посветив в окно,

сказал мне: «Тут своих хватает очевидцев.

Иди-ка вниз смотреть картинки бытия».

Так точно, отвечала я.

Пригладить волосы и завязать шнурки.

Пора рапортовать, к виску приставив руку,

или, как Оскар Уайльд, без всяческой руки:

внизу все хорошо, вот лишь со счастьем туго.

Живем по кругу в сорок пятый раз,

уже повылиняли номера на спинах,

истек песок в часах, и кончился запас

слов отделять в уме виновных от невинных.

Жизнь N

N сначала хотел с парапета ногами вперед,

а потом с небоскреба, как ласточка, вниз головой.

Он запутался в альтернативе, и главная мысль,

как бетономешалка, ворочалась по часовой.

И когда было холодно, он в одеяле сидел,

а когда было жарко, то голым лежал в простыне.

В сентябре взял билет и поехал, поехал вдоль сел,

мимо бензоколонок и сенокосилок в окне.

Как потом он рассказывал дома, не то чтобы он

испугался чего, но навстречу ему из реки

как живая вдруг вышла жена, помахала крылом.

И за это ему наливали еще старики.

Выходила сестра с оловянною лейкой в руке,

улыбалась красиво и хмуро накрашенным ртом -

то ли детям в траве, то ли бабочке в рыхлом цветке,

то ли ласточке в небе пустом.

Есть на свете места: колокольчик за дверью звенит,

долго шаркают тапочки по половицам кривым,

муха крестит окно и на тумбочке время стоит,

как стакан с молоком.

В этой жизни вам вынесут стопкой сухое белье,

электрический ветер пройдет через длинную степь,

обязательно грохнет в ночи духовое ружье,

и вернется любовь, и обрящет звено свою цепь.

***

После дней дождя, речей вождя

хорошо не быть,

но стоит внизу с водой бадья –

хочешь пить?

И садится стул спиной к стене,

и теплей, теплей

батарея говорит на дне

этих дней:

«Кислорода белое кольцо

я держу во рту

и в твое бумажное лицо

речь кладу».

Ф.

Как долго собирались, выходили,

букет, конечно, дома забывали,

как ссорились, как в зеркало смотрели,

вернувшись за букетом, как молчали.

Как по дороге ты уткнулся в книгу,

как запропала с адресом бумажка,

как в зеркальце шофер косился дико

на психов, как свистела неотложка.

Мотал кварталы тьмы зеленый счетчик,

звенел в стекле серебряный бубенчик.

Один на свете ты поймешь мой почерк

с его избытком русских поперечин.

***

На фабрике кафельно-плиточной,

где я пребывала, как в пыточной,

стихов моих ранних герой

беседовал вьяве со мной.

То руку закосит в локте,

то вынет с заточкою шпатель,

и слов нет сказать вам, как мне

мотив его страстный понятен.

Он весь как порыв естества,

герой подворотни обоссанной,

и русскими пухнет вопросами

с тех пор у меня голова…

***

Николай, Степан, Василий – все нормальные,

а четвертый Павел песни пел прощальные,

орал всё песни брат как последний дебил,

на войну не ходил, врага не убил.

Первые три брата с миром жили в мире,

завсегда на праздник транспарант носили,

а чётвертый брат косил, ничего не носил,

чем ужасно вокруг населенье бесил.

Пусть три старших брата будут нам здоровы,

будут нам здоровы братья Петровы,

а чётвертый придурок пусть шмалит свой окурок,

пусть его поберёт кривой переулок.

В городе Тагиле, коль проездом будете,

если к тому времени память не загубите,

а зачем вам, впрочем, память загублять,

в городе Тагиле на ветру стоять?

Ну а всё же, всё-таки, интересно всё же нам,

что стряслось с четвёртым, не рубившим, скошенным.

А, собственно, ничего. Ничего с ним вообще,

а вон он плывет в вышине, в тишине.