Журнальный мир

Письмо родителям

Пусть корни по стуку о землю
знают: отныне далек.
Оторван. Я светом налился.
Крепкие ветви
держали меня над землей,
зелень густая
скрывала до мига паденья.

Как может плод
отличаться по роду от корня,
его породившего – этот вопрос
не к корням обращаю; -
только солнце, которое пьем
каждой жилой зеленой,
способно собой осветить
тайные смыслы природы.

Здесь, на земле
(корни глубже и тише сокрыты),
раздаются глухие шаги.
Я не сумел бы по этим следам
отличить хоть кого-то –
настолько слиянны они
в топоте мерном своем.
Им доступны лишь два измеренья,
и лишь два направленья известны –
влево и вправо
маршем согласным стелясь.

Свой восторг отдают они точке,
шагом чертя
земную безликую плоскость.
Они делят друг друга
на центр и периферию,
замыкаясь в окружность.
Но в себе я ношу
и косточку как основанье,
и мякоть, служащую
собственной периферией.

Хоть рты их и жадны,
но зубы дробятся, когда
вонзаются в плод,
покушаясь на спелость его.
Я, живя средь ветвей,
научился у птиц, и теперь
я пою высоту и глубинные недра.
Но как плоско звучат мои песни,
перепетые их устами.

Я знаю земные дороги,
чей тупик безнадежен и жалок.
Мой рост вертикален, я к солнцу
взметну свой упрямый побег
и в сумрак земли пущу новые корни.
И к птицам поднявшись, я вновь
буду слушать высокие песни.

Тихая ода

Искренней любовь к дому –
у блудного сына, постигшего
беспредметность пространства,
иначе: бессмысленность,
в которую вышел.

Пусть дом будет пуст,
будет хижиной старой
в поле, давно
никого не дарящем хлебом.

Прежде всего
ты вопьешься глазами,
утомленными пустотой,
в одинокое дерево,
разорвавшее воздух ветвями.

За ним – старая дверь.
Ты войдешь, и твой слух приласкают
скрипучие петли,
и гармонию сфер
ты услышишь иначе.

О, корми свой взгляд осторожно:
вещи – плотные сгустки пространства.

Но затем, пообвыкшись в древнем царстве
материи, ныне мертвом,
ощути ее хрупкость
в трепетной жажде жизни,

одиночество каждой вещи,
дрожание каждой
под весом
собственной необходимости.

Эта метла из угла
с клочком шерсти на сломанных прутьях,
этот письменный стол, истерший
пары и пары локтей,
съевший ворох говорящей бумаги,
и бумага сама,
стерпевшая столько муки
за того, кто не мог говорить.
Этот стул, этот конь понурый,
ждущий рыцаря, что однажды
не вернулся из битвы со словом:

все они скромны для воззваний
и горды для жалости. Вещи -
не рабы, но послушные дети
и смиренные слуги –
не наши, но нашей воли.
Вещи с собственной волей.

Полюби их
и пыль осторожно смахни
с молчаливых поверхностей,
а полюбив – уходи
из забытого дома,
как я уходила,
как уходил и рыцарь,
которого верный стул ждет
из неравной битвы со словом.

Честная поэзия

Я речи своей говорю:
раздевайся.

Она робко стягивает
лохмотья
заблуждений,
освобождается от
лживых красот:

теперь
моя речь
угловатая,
голая.

Тщета скрыть сокровенный
смысл.
Как подросток,
ежась от холода и
переминаясь
с ноги на ногу,
под пристальным взглядом
стоит
бесполое тело.

Кости слов,
стянутые воедино
названием.

* * *
Разум – это дом,
в котором множество входов
и ни единого выхода.

Из узкой бойницы
в каменной стене
я пытаюсь считать созвездия.

Прислушиваться к шагам
на старой лестнице. Ждать
удара в тяжелую дверь.

Мы будем вдвоем искать выход,
мы поднимемся на чердак,
к порогу воздуха.

Если дом нас запрёт,
приковав к себе цепью
причин и следствий –

мы взорвем его стены,
и никто не вернется за нашими
увечными телами.

Пустыми телами,
глотнувшими воздуха
перед тем, как их обнимут руины.

Апрель

В самом сердце весны,
тихом и беспокойном, как сон ребенка,
не умеющего сказать о своей боли,
в тихом, забывшем присутствие чуткого слуха
в близости грудной клетки,

в самом сердце весны,
темном, как звериная пасть,
полная семени, пред-слов, из которых
всходят высокие песни, если вовремя сплюнуть
на скалистую землю,

в самом сердце весны,
полном холодных камней,
перекатываемых невольниками ада
и падающих с таким грохотом,
что я слышу его, путешествуя пальцами
по кровавым магистралям твоего тела.

Там, в самом сердце весны,
среди всех садов ада и всех его каменоломен,
есть темное озеро с лодкой у берега.
Я пью его воду и гибну от жажды.

Мне хотелось бы в нем утонуть,
но вода утекает сквозь землю -
куда? Там, с изнанки озерного дна,
наверное, осень.

* * *
Я по буквам составлю душу:
патиной темной
въелась тоска в твой облик.

Ты соткан из зелени пауз,
но кровавое яблоко
зреет в твоей груди
отчетливым звуком.

Тихая осень
держит тебя за руки,
обнесенная
вечнозеленым лесом молчания.

В глазах твоих
плещутся рыбы,
их изведавшие бездонность –

те, золотые
в солнечном свете, рыбы.