Стихотворения

Стихотворения

Предисловие Александра Карпенко

(…) Александр Спарбер – стихотворец высококультурный и эрудированный. Многие стихи посвящены у него различным произведениям искусства. Он начинает как книжник (но отнюдь не фарисей!), и наглядно демонстрирует нам, что и о живописи, и о кино, и о корифеях искусства можно увлекательно рассказать в стихах. Безусловно, стихи не дублируют первоисточник – это сугубо авторский взгляд на то или иное произведение. Ведь, по большому счёту, все мы – только комментаторы Слова. Александр Спарбер – глубокая, разносторонняя личность. Порой мне кажется, что ему вообще неинтересны сюжеты без двойного дна. Сюжеты, которые нельзя было бы перетолковать. «Книжное» в лирике Спарбера мирно уживается с актуальным на почве жизненности. Многие стихотворения Александра построены на контрасте философии и жизни. Стихи Спарбера сдобрены изрядной дозой иронии и самоиронии. А ещё его стихи способны вызвать катарсис. Но, пожалуй, самое удивительное для меня в творчестве Спарбера – то, что Александр никогда и нигде не повторяется, даже если пишет вариации на хорошо известные темы. Поэтому его стихи так интересно читать. От них не устаёшь; они неисчерпаемы, как родник. Всё время что-то важное ускользает от внимания, оставляя возможность удивления при повторном чтении. «Мир ловил его, но не поймал».

Александр Карпенко

 

Брейгель

И белый снег, и черные деревья…

А черные фигурки на снегу
спускаются с холма – туда, к селенью,
стоящему внизу, на берегу
пруда.
На льду зеленом дети
играют в расписную чехарду,
забыв привычно обо всем на свете, -
о том, что матери их с нетерпеньем ждут
в домах, клубами дымными овитых…

Сегодня праздник. Сдвинуты скамьи,
и ждут столы, уже почти накрыты,
когда отцы вернутся – и свои
сдадут трофеи – скоро, скоро воздух
взорвется пряным ароматом яств –
мясных и рыбных; вкусом травок острых,-
ну, словом, всем, что есть – и что подаст
Тот, кто сегодня сядет рядом с ними
по случаю рожденья своего
за все столы, неслышно и незримо…
Взойдет звезда. Начнется Рождество.

Детей уложат и закроют ставни,
задуют свечи, соберутся спать,
один лишь снег кромешный не устанет
дома и переулки засыпать.
И, погружаясь в сонные тенета,
подумают, что жизнь прошла не зря….

.. Она куда реальнее, чем эта,
где я сижу, рассеянно смотря
на мятую скорлупку штукатурки…
Но взгляд, переведенный за окно,
утонет, как во сне, в “белым-бело”…

деревья, птицы, черные фигурки.

 

Уитмен

И ребенок спросил: что такое трава?
взрослый или младенец, жива иль мертва?
Я ответил ему: я спешу, мы спешим,
наши души – в приборных панелях машин,
а тела наши жить успевают едва –
ну откуда мне знать, что такое трава?

Говорят, что однажды, не знаю, когда –
разозлится на город большая вода,
и появятся женщины цвета воды,
на асфальте ночном оставляя следы,
и тогда – молодые, в летах, старики –
мы войдём в ледяные объятья реки.

По следам, по следам, выбиваясь из сил,
погружаясь до бёдер в коричневый ил,
будем молча брести много дней, много лет,
до тех пор, пока снова не выйдем на свет –
в том краю, где ни войн, ни болезней, ни ран,
в том краю, где впадает река – в океан.

и когда мы туда доползём, добредём –
то мы станем водой, и мы станем дождём,
превратимся в траву, но сперва, но сперва
наконец-то поймём, что такое трава.

 

Пьяное

Погляди – за окошком зима. И над голыми кронами,
над балконами башен, подставивших ветру бока –
растекается воздух – тягучий и полный воронами –
черно-серыми пифиями, фанатками Спартака.

Завтра грянет весна! – так кричат они. – Снова зелеными
станут ветки, деревья; пробьётся, окрепнет трава,
и тогда, и тогда – мы закружимся над стадионами!
Завтра грянет весна! Завтра грянет весна! – но сперва –

(так пророчат они – распростёрты, крикливы, юродивы –
им известно скрипенье веков и биенье минут) –
– Но сперва, но сперва – все помрёте, помрёте, помрёте вы,
И все матери ваши помрут, помрут, помрут!

Обними меня.
Заверни меня в кокон. Зачем всё так кружится…
Воздух полон воронами – так, что не видно ни зги…
Пожалуйста,
помоги мне укрыться от этого ужаса
Пожалуйста,
помоги.

 

Другая жизнь

а ты все время шаришь в пустоте

и дом не тот, и жители не те
а те, что были, сгинули куда-то

и бродишь ты по лестницам пустым
где только сизый сигаретный дым
остался… от кого?

обиты ватой
пороги, стены, двери…

но порой
мелькнёт в проёме кто-то дорогой,
до странности, до ужаса похожий –

и силишься позвать

но нем твой крик,
тяжёл неповоротливый язык –

и ты не можешь, ничего не можешь –

и… просыпаешься

и плачешь, и дрожишь

и приближается совсем другая жизнь
она стоит за вешалкой, в прихожей

глядишь в окно – а там гуляет дождь
идёт, идёт – и ты под ним идёшь

и ни окликнуть, ни позвать…

не можешь

 

Улитка и курица

Александру Крупинину

В детстве я знал улитку по имени Дарья Ивановна –
тихая и скромная, она никому не желала зла.
Когда ее трогали пальцами, она забиралась в раковину.
Но в основном ползла.

А еще я знал белую курицу по имени Марианна Плевако –
та всё бегала и кудахтала – взволнованно и смешно,
она была домашняя и послушная, как собака –
гребешок давала гладить и клевала из рук зерно.

Мы ее клали на спину, а вокруг рисовали мелом
(или даже карандашом) небольшой кружок –
и тогда она окончательно бледнела,
и всё никак не могла выйти за несуществующий порог.

А Дарья Ивановна тем временем добралась до подоконника
и по кирпичной кладке перебиралась в сад –
и всё так незаметненько, так скромно и тихоненько…
Но уже тогда было ясно, что она не придёт назад.

Мы выпускали Плевако, и она, радуясь вместе со всеми,
благодарная, кудахтала: кто не с нами – тот глуп! Тот глуп!
И вот так она в основном проводила время.
Последний раз я её видел, когда кушал суп.

А Дарья Ивановна всё ползла и ползла упрямо,
По осени, правда, она надевала пальто.
Последний раз её видели на западном склоне горы Фудзияма.
А больше не видел никто.

 

Степное

В степной полынной суховыли,
где наши древние растили
детей, коней, пасли коров,
где бык чесал язык о прясло
и расшивал орёл прекрасный
небес покров;
где каждый стебель сух и тонок,
кузнечик долог, звонок зной
и воздух жарок, как ребёнок
больной;
где бродит – с острым ликом птичьим,
с котомкой, полной ох и ах –
высокое косноязычье
на костылях;
где пахнет горечью и мятой,
где суховей дудит в дуду, –
там, кажется, я был когда-то…
Или приду.

 

Дальневосточное

Когда я уеду на Дальний Восток,
туда, где гривастый скитается волк
и тигры пьют воду Амура;
туда, где на многие вёрсты – одна,
покрытая снегом, лежит тишина
в постели своей черно-бурой…

Когда я приеду на Дальний Восток,
вдох станет просторен, а выдох – глубок,
и разные птицы и звери,
завидев меня, закричат, запоют,
захлопают крыльями, гнёзда завьют,
мгновенно в бессмертье поверив.

Тогда, заключённый навек в монолит,
проснётся, вздохнёт заколдованный кит,
и выплывет лодка из пасти;
и чайка стремительной белой иглой
пустое пространство меж небом и мной
сошьёт окончательно, насмерть.

Когда я уеду на Дальний Восток,
когда я приеду на Дальний Восток,
засветится месяц хрустальный,
когда я уеду на Дальний.