Стихотворения

Стихотворения

ПЕРЕКОП

 

На пустынной равнине у мертвых озер
тонкой рябью, дрожащей от зноя,
горизонт расплывается, зыбкий узор
совмещает с небесным земное,
и палит все сильней, и вдали все черней,
и горячей золой потянуло,
и мерещатся гривы летящих коней,
и кипящие тучи в нарывах огней,
и раскаты подземного гула.
 

 

То из прошлого — беглый огонь батарей,
батальоны идут на Литовский,
и ладони раскинул апостол Андрей,
застывая в прицеле винтовки,
и каховская кровь прямо в соль Сиваша
иссякающими родниками
потекла и горит как вино из ковша,
и сквозь пух облаков улетает душа,
и земля превращается в камень.
 

 

Это память и родина, ветер и путь,
это зарево, пепел и слово,
это кровь обратилась в гремучую ртуть,
и по сердцу грохочут подковы…
Красным — кровь и огонь, белым — свет и слеза,
между ними лазурь небосвода,
и смолой золотою текут образа,
и не могут покинуть война и гроза
неделимую душу народа.

 

 

ЛЕДОКОЛ «КРАСИН»

 

Свежие вешние воды уносят последние льды,
время уходит молча, стирая свои следы,
тихие волны гладят выгнутый черный борт,
вниз по течению шумно: доки, буксиры, порт,
рваные тучи ползут пепельными хвостами.
Все, что у времени выхватим,
нашей памятью станет.
 

 

Помнишь небесно-белую полночь
у Карских Ворот?

Не до красот нам было, время звало вперед.
Вдали, в проливе Вилькицкого,
ждали тяжелые льды,

а ключ телеграфа бился дробным пульсом беды.
И слышалось в те минуты —
надежда умрет последней…

Звезде Морей отслужили неверующие обедню…
 

 

Нельзя забывать молитвы и плавить колокола.
По первой весне зеленеет выжженное дотла.
За все, что мы покидаем, детям держать ответ,
о будущем некому думать, если памяти нет.
И память к нам обернулась и шепотом отвечала —
он больше не выйдет в море, ему стоять у причала.
 

 

В минуты горя и страха как хорошо быть с ним,
полной грудью вдыхая чистый ветер весны,
чувствовать мартовский холод,
ползущий с карельских болот,

и вдруг понять — раскололся горло
сжимавший лед.

Старую сталь бортов ласкают волны весенние…
Ветер уносит годы, память приносит спасение.

 

 

НАСТАНЕТ ВРЕМЯ

 

Настанет время уходить,

прощаться и прощать,

бесшумно перерезав нить,

без голоса кричать,

вдохнуть клубящийся мороз,

и выйти в темный путь,

и строчки набежавших слез

без жалости смахнуть.

 

Настанет время зачеркнуть

пустые словеса,

почувствовать земную суть,

услышать голоса

освобождающихся рек,

проснувшихся дерев,

и повторить прошедший век,

огнем его сгорев.

 

Настанет время наизусть

произнести псалом,

узнав, что ты, Святая Русь,

далече за холмом,

а впереди собачий лай,

и муторная тьма,

а там, что хочешь, выбирай —

топор, петля, тюрьма.

 

И будет время умирать

за все, что возлюбил —

и выстрелит в затылок тать

и упадешь без сил,

и примут безымянный прах

скрещения дорог

в лесах, полях и на горах,

где тишина и Бог.

 

 

***

Я хочу быть стоном надломленной ели,
дальним звоном колокола в метели,
неутешным плачем у колыбели
на исходе дня,
потому, что в этом снова и снова,
и легко, и чисто, и проще простого
сквозь пустую речь прорастает слово,
и зовет меня.
 

 

Но меня не тронут пьяные слезы,
и надрыв, и вопли, и кровь с навозом,
и вообще я не верю в соборность колхоза,
мне другое ближе —
одинокость креста над речным разливом,
и негромкий, но вольный шелест нивы,
и согбенная скорбь надмогильной ивы —
в ней я родину вижу.
 

 

Вижу вал земляной — то в некошеных травах,
то под белым снегом, и в детских забавах —
вот что вижу я у тебя, держава,
под кольчугой.
И не надо вычурных толкований,
завываний, истерик и целований —
в наше время играть и сорить словами
не заслуга.

 

 

***

Английский клуб. Печальный Чаадаев
уже не пьёт ни пунша, ни клико.
Когда в соседях видишь негодяев,
остаться благодушным нелегко.
Приходится дышать со всеми вместе,
аккумулируя чужую боль,
и отголоском прогрессивной вести
сгорает иноземный алкоголь
в мозгу, давно исследованном свыше,
официально взятом в «жёлтый дом»,
в груди, что так стенокардийно дышит
над каждым допетровским кирпичом,
что не тогда, не так, не там уложен,
и может дать лишь горестный урок
для человечества… Помилуй, Боже,
за европейский взгляд и русский рок.
 

 

Тем временем сквозь ночь и Бологое
пыхтящий поезд мчится из Москвы.
Исполнено решение благое,
и шпалы от Неглинной до Невы
уже воспеть готовится Некрасов,
оплакивая кости мужиков…
Шпангоуты петровского баркаса
напряжены, как рёбра бурлаков…
Здесь тиранию видят в каждом шаге,
чахоточно рыдая и смеясь,
и путь не гладок даже на бумаге,
а впереди всё непролазней грязь…
 

 

Из нашего прекрасного далёка,
как память о любви, они милы
и дороги. Приглажена жестокость,
глупейший сор повыметен в углы,
культурный слой промыт, рассортирован,
и с этикеткой каждый экспонат
лежит цветком в гербарии былого,
давно утратив прежний аромат.
Профессора авторитетно скажут,
кто прогрессивен был, кто — ретроград,
и мы, не различая тушь и сажу,
кладём в копировальный аппарат
листы иллюзий, палимпсесты мнений,
перемешав натуру, дух и быт…
А родины необъяснимый гений
всё так же и ликует, и скорбит.

 

 

ГОРОД-КАМЕНЬ

 

Город-камень, город-крест, крепость золотая,
словно древний палимпсест, я тебя читаю
про себя и по слогам, сквозь гранит и гравий,
сквозь базарный шум и гам на остывшей лаве.

 

Посмотри — на белый свет сквозь узор дешевый 
проступает шрифт газет, лозунги Хрущева,
и сквозят, и режут глаз правдой полуголой
подзабытый новояз, мертвые глаголы.
 

 

Но осыпались трухой ветхие обои,
закружился лист сухой в небо голубое,
льется талая вода, заливает мрамор,
всходит ясная звезда над бессонным храмом.
 

 

И не верится уже в ужасы пророчеств —
на последнем рубеже лето все короче, —
город обронил парик, платье бросил наземь —
в горле дозревает крик — вырвать все и разом!
 

 

Город — матовый кристалл в золотой оправе!
Неужели час настал роду и державе?
Проступили шрамы слов на твоих скрижалях,
когти бронзовых орлов рукояти сжали!
 

 

Город — горькая строка грянувшего грома!
В этот миг твои века станут невесомы,
в белокаменном ковше растекутся медом,
и расплачутся в душе твоего народа!
 

 

Воздух, терпкий как вино, золотая осень…
Сколько будет нам дано? Все, что ни попросим!
Город, вымытый дождем, радугой увенчан…
Начинайте! Что мы ждем? Занавес — и вечность!

 

 

ПАМЯТИ УСПЕНСКОЙ ЦЕРКВИ

 

1.

А паутинка памяти проснулась и летит, 
а ветер веет севером над широтой озерной,
свистит свинцом по серому, порывист и сердит,
и над шатром возвышенным,
и под венцами черными.
 

 

А небо брызжет холодом во всю седую ширь,
и чайки голосистые скользят в потоках ветра,
а храм стоит недвижимо, как старый богатырь,
и смотрит в даль онежскую,
и ждет он весть ответную.
 

 

А храм встречает каждого с зари и до зари,
и ты к нему поднимешься, войдешь,
вздохнешь — и что же?

А небо в нем не серое, ты только посмотри —
широко раскрывается оно ромашкой Божией.
 

 

А небо в нем — и золото, и яхонт, и огонь,
и синева, и радуга, и тихий свет с востока!
Оно сияет солнечно, как Божия ладонь 
надо малою былиночкой, взыскующей высокого.
 

 

2.

На рассохшихся досках
слезе поминальной вослед
капли ярого воска,
да пламени пляшущий свет,
и сосновая хвоя
в горячем и едком дыму —
это время лихое
я с болью приму.
 

 

Приходи наказаньем
за годы моей суеты,
будь отточенной гранью
на самом краю пустоты,
стань открывшейся дверью
в кромешную темень тайги,
паутину безверья
безвременьем жги.
 

 

Пусть по черному шлаку
сквозь полночь протянется шлях,
пусть февральская слякоть
просохнет в его колеях,
 

пусть натянутся сети,
и точкой захлопнется круг,
и воротится ветер 
на север и юг.
 

 

Урагану навстречу
вращаются стрелки часов —
этот путь безупречен
вдали от аккордов и слов,
в стороне от концертов,
конгрессов, советов, наград —
в разговоре со смертью
не нужен парад.
 

 

Просто чувствуешь кровно
на спящих в песке валунах,
на обугленных бревнах,
и в серых как небо волнах —
здесь душа, что младенец,
рыдает — свети, не сгорай,
и ничто не заменит
пылающий рай!
 

 

Но над небом и словом,
за гранями ночи и дня
видишь образ шатровый
и внемлешь ему из огня…
Мне бы только коснуться
горючего сруба рукой —
словно с чайного блюдца
пить любовь и покой.

 

 

***

Из синей проталины неба
над храмом Бориса и Глеба
Ты смотришь на наши дела,
на битые карты и туши, 
и наши пропащие души,
оструганные догола.
 

 

И как же в такой безнадеге
на грязной кандальной дороге
Ты видишь и липы, и мед,
и губ сочетаемых нежность,
и детского взгляда надежду,
и все, что прильнет и поймет? 
 

 

Я буду слепым и оглохшим,
но дай мне слезы Твоей ковшик —
прозрею, услышу, спою,
коснусь облаков куполами,
узнаю сквозь камень и пламя
воздушную ризу Твою.