Журнальный мир

ДРУГАЯ ЗИМА

Ни заснуть, ни проснуться.
Снежинки летят к фонарям.
Чашка звякнет на блюдце,
и куцый рассвет декабря
трепыхнётся устало…
Бывала другою зима.
Серебристым нарвалом плыла, огибая дома,
тонкой цаплей летела, на белом незримо бела,
на окне запотелом цветами под утро цвела,
на бока облакам высыпала своих голубей,
знала имя твоё по-сло-гам и дорогу к тебе.
Пели двери, звенели-дрожали с мороза ключи.
— Не замёрзла? Жива ли? —
губами касался ключиц…

…Ах, синичка, прошу, перестань,
извини, не звени.
Как мучителен шум в эти долгие белые дни…
Будто рану мою спеленали тугие бинты.
Заживёт ли до первых проталин? Едва ли.
А ты — как ни в чем ни бывало…

Бывала другою зима…

АВГУСТ. ПОЗОЛОТА

Уходи послушным Лотом.
Оглянусь, останусь тут.
Тут за третьим поворотом
будет просека на пруд.

А у берега-тихони
ни следа и ни души.
За развесистой ольхою
пара дач и камыши.

А за пятым поворотом
оборвётся тёмный лес,
золотарник позолотой
доплеснётся до небес,

до небесных колоколен,
отзвонивших первый Спас.
И над лесом, и над полем,
мимо дома, мимо нас,

по тропе, где ходят кони,
ходят шагом, не спеша,
полетит, да и потонет
в тёплом августе душа.

КАМЕНЬ-НОЖНИЦЫ-БУМАГА

Камень-ножницы-бумага,
Карандаш-огонь-вода.
Руки синие от ягод,
квас из бочки у продмага.
Замуж выйдешь? — Ни-ко-гда!

Камень был насквозь дырявый:
амулет — не амулет.
Не поверила. Не зря ли?
Рос у дома клён кудрявый.
Клён остался — дома нет.

Отрезала, не померив,
из обрезков вышел змей.
Пахло красками и клеем.
Стала я бумажным змеем
на верёвочке твоей.

Вниз по лестнице. Куда ты?
Полон шкаф испитых чаш.
Календарь. У каждой даты —
галки чёрные крылаты.
Исписался карандаш.

Нет у ночи столько мрака.
Окна — мутная слюда.
Всё сожгла, а дождь оплакал.
Камень-ножницы-бумага,
Карандаш-огонь-вода…

ПЕРВОЕ ЯНВАРСКОЕ

Громко хлопает шутиха,
искры по небу летят.
Отпускает тихо-тихо
нитка, что была внатяг.

Отпускает, распускает,
словно скучный старый шарф.
Распускается листками,
бело-снежными цветками
похмелённая душа.

День рисуется штрихами
в белом мареве густом.
Снежных бабочек вдыхаю
широко открытым ртом.

Так же ржаво шалый дворник
дворик шкрябает с зари.
Но полегче, попросторней,
посветлее изнутри.

Ничего не надо, лишь бы
ты да я, да этот свет
и немножко пино гриджо
под вчерашний винегрет.

ДОРОЖНОЕ

Скучно ехать. Дома и теплицы.
Вдоль дороги сырая стерня.
Небо цвета линялого ситца
затекает дождями в меня.

Ах ты господи, море и сосны,
ох ты боже мой, горы и Крым!..
До чего же равнины несносны,
монотонны теченьем своим.

И сначала ещё слышишь море,
а потом утрясёт, засосёт…
Трепыхнётся вдогонку цикорий —
вот и всё.

Только сельские ярмарки ярки…
(И приходит мне в голову вдруг,
что на юге, наверное, парки,
бросив пряжу в курортной запарке,
заплетают косичками жаркий
фиолетовый ялтинский лук.)

Так вот ярмарки… Как абрикосны,
дынно-жёлты, арбузно-рябы!
Промелькнут — и по новой несносно:
кукуруза, подсолнух, столбы…

ВСЁ НАВСЕГДА

Лето было сырым, грибным.
Я помню запахи хвои и луж,
травы под солнцем, пряной и душной.
Вижу отца с весёлым рубанком
и тёплой стружкой,
рождённой на выдохе.

Вот потная банка козьего молока,
на прохладном полу — жаркие пятна света,
и впереди всё лето —
огромное, словно колхозные стога.

В поле пшеница и синие угли
догорающих васильков.
Дорога до речки — два перелеска
и край деревни.
Тянет прохладой, пылью, и над сельпо
зависают тучи, тяжёлые, как грозди сирени.

И сгущается воздух, и бежать сквозь него
тяжело, будто бежишь во сне.
Худые девчачьи лодыжки оплетая травой,
ластится лето к двенадцатилетней мне.

Первые капли тугие, самые крупные:
ромашка-сурепка-цикорий
подбиты влёт…

Осень приходит в лето из года в год,
бледнеет горохами в выцветшей
дачной шторе.

И когда промозгло и отчаянно
дребезжит водосток,
золотые шары ржавеют,
а меж рам высыхают усталые мотыльки
и в канавах темнеет вода,
я беру дневник, чтоб распутывать
нитки строк —
полинявшие нитки сиреневых
летних строк —
и мотать в клубки.

И вспоминать — как это, когда всё навсегда?

ДЕНЬ МОЙ — ВЕК

У Бога дён много,
да у Христа — четыре ста…
Бабочка-недотрога
вспархивает с листа.

Ветер тягуч и ласков —
сонный покой тепла.
Видно, недаром Пасха
ранней была.

Скоро полягут травы,
скошенные с росой.
Но подойдёт отава.
Снова перед грозой

света густые пятна
позолотят стволы.
Запахи будут мятны,
завязи тяжелы.

Пылью дохнут дороги,
зябко потянет с рек.
Как же пусты тревоги…
Бабочке-недотроге
день мой — век.

БЕЗВЕТРИЕ

На взгорке церковь. Нет ни куполов,
ни стёкол в окнах. Чёрные провалы.
Когда-то благодатное село
на речке Проне жило-поживало.

Что горевать? Любые времена
спокон веков богаты на руины,
где селятся вьюны, и тишина
родству былому режет пуповину.

И вот вам ни свидетелей, ни дат,
ни красоты, ни памяти, ни проку…
От золотых давно снесённых врат
следы ведут на сельскую дорогу
и вниз, к реке, где в зарослях ракит
весны грядущей затаился морок…
Безветрие. Трава сухая спит
на снежных подоконниках собора.

ЗАТЕРЯННЫЙ МИР

От плоских столовых гор, от самой Рораймы
до Фанских пиков, где чёрные альпинисты
любому смертному к смерти добавят драйва,
и острова Пасхи, где тайны глухи и мглисты,

никто не знает, насколько наш мир затерян
в кротовых норах и чёрных голодных дырах.
Куда до него Атлантиде с Гипербореей,
им было проще, там боги владели миром.

Держали небо, крутили Землю,
вздымали глыбы.
На Марс мотались шутя, к Ориону (дольше).
Маис растили, смотрели, как ходят рыбы.
Учили местных полезному — жалко, голь же!

Ушли однажды, пожитки взвалив на спины.
Ковчег небесный взрычал — поминай,
как звали.
А нам достались молитвы, мечты, руины
и толпы туристов среди неземных развалин.

С тех пор и погоды не те, и другие нравы.
У дерева жизни листва пожелтела в кроне.
У рыб отвалились ноги, чтоб легче плавать.
Народ всё глядит на небо, зачем — не помнит.

ЗИМА-РЕКА

Я камушек на дне зимы-реки.
По мне скребут хвосты и плавники
извечно снулых кистепёрых дней.
Здесь тоже свет, но он куда бледней
холодной тьмы с прожилками дорог.
Ты тоже мог
залечь на дно и чувствовать покой…

Ты не такой.
Ты можешь гладить острые края,
не раня пальцы так, как раню я.
Но древо жизни выросло из сна,
который вижу только я одна.
Ты можешь трогать листья и кору,
пока я не умру.
Пока я камень, облако, трава —

Земля жива…

ЕСЛИ ЛЕТЕТЬ

Ветер оставь тёплой золы
тёплую горсть серого праха
стала белей снега рубаха
стали болеть вены-узлы

стали бледней снега цветы
ломкие стебли тонкие звоны
теплились грели окна-иконы
имя шептала до хрипоты

в гриву мою пышну-злату
как ты вплетал звёздные бусы
встану на цыпочки и тянусь я
в вечную млечную мерзлоту

холодно холодно босиком
тени изрежут ноги до крови
если лететь с крышами вровень
птицей не птицей не мотыльком

в чёрных ветвях в белом как дым
облачном обморочном тумане
может душа стынуть не станет
если лететь если двоим

если лететь если взлететь
выкриком вскриком пугливым ахом
только белей снега рубаха
только черней праха метель

ШРАМ

Промозглый ветер гонит снежный прах:
холстина долгой осени истлела.
Пора молчанье нянчить на губах.
Внутри бело, снаружи тоже бело.

Сквозь тишину полуприкрытых век
плыву, но рыбья шкура велика мне.
И льдистые мальки подзимных рек
звенят, меня касаясь плавниками.

Со дна, дымясь, всплывают фонари,
вослед таращат выпуклые бельма.
И тянут, тянут жилы пустыри,
раскачивая травы колыбельно.

Я всё ещё тоскую по утрам
и сладко плачу в полусне о чём-то.
Но белой полосой заклеен шрам
далёкого пустого горизонта…

МАУГЛИ

С. Ч.

Снег светится, будто из неба сыплется
Млечный Путь.
А там, где ты, ржавеют гвозди
в заборных досках,
старый завод принимает дожди на грудь,
и пацаны забивают косяк за киоском.

У меня во дворе голуби, голуби,
старушечий щебеток.
Летом одуванчики. Пастораль, всё такое.
Слушай, маугли, как ты там выжить смог?
Расскажи, и я оставлю тебя в покое.

Если к дому твоему подходить с другого угла,
там по колено бурьян, покрышки и арматура.
Ты говорил, у тебя рыжая такая была.
Из Москвы ездила к тебе, дура.

Расскажи, как сосед — алкаш, эпилептик и друг
любит рыбок, а больше некого просто.
Как ровесники в вашем районе давно не мрут,
потому как вымерли в девяностых.

И когда с Байконура стартует очередной корабль,
так и тянет спросить, подняв удивленно
плечики:
что вы там ищете? Вот она чёрная дыра —
и в ней у пивной зелёные человечки.

Я знаю правду (умнею, пора стареть).
Но не дрейфь, никому не скажу, конечно, об этом.
Всё очень просто: ты сталкер в этой дыре.
Ты, маугли, и спасёшь планету.

НЕ ЗАШТОРИВАЙ ОКНА

Не зашторивай окна. И так
слишком мало тепла, слишком хочется света.
Эта осень по капле влита
в лето,

в мой бельём занавешенный двор
с фонарем, что не светит, не греет…
И мне кажется, что до сих пор
трубки капельниц впутаны в ветви деревьев.

Как ни майся, срываясь на крик,
клином клин журавлиный не выбить.
Эти ночи вливаются в Стикс.
Мы похожи на пойманных пойменных рыбин.

Мы похожи… Потом, поутру,
между тёмных стволов, между делом
нас развесят на горьком ветру
над усталой травой, припорошенной белым. 

Ветер выберет парочку нот
и запилит по веткам скрипучего сада…

Не распутывай ниточки снов,
не надо.

НЯНЕ

Моей няне

Прасковье Тимофеевне Жирновой

Передник в меленьких горохах,
прохлада мягких дряблых рук…
Ты знаешь, няня, в мире плохо.
А как у вас?..

Бывает вдруг
приснишься мне. Седая, с гребнем,
почти прозрачные глаза.
Тепло. Чуть-чуть — и вечер медный
начнёт на окна наползать.
Притащит крики ребятишек
и сладкий чад сомлевших трав…
…А за окном всё те же крыши.
Метель под вечер и с утра…
И я, скользя по сонной грани,
касаясь тающих теней,
ищу, ищу истолкованье
в сюжетах выбеленных дней,
в обрывках фраз, плохой погоде…
Да бог с ней, с этой суетой, —
не нахожу.

А ты всё ходишь
ко мне — не маленькой, не той…