Журнальный мир

ДОСАДА

Стёрся последний медведь о земную ось.

Дальше всё по инерции, абы как.

Всё, что задумал Боженька — не сбылось.

И он сидит, насупившись, в облаках.

«Боже, — себе говорит, — я же дал им свет.

Я дал им секс, чувство голода и вины.

Твари разбились на пары — а толку нет.

Прямоходящими стали — и хоть бы хны.

Если задуматься — много ли я хотел?

Поиском смысла жизни обременял?

Способ существованья белковых тел —

Вера, что можно неверно верить в меня…

Сколько же я потратил на них души,

Дал им любовь и надежду — а всё не впрок.

Зря я тогда с динозаврами… Поспешил…

Те хоть друг друга жрали без подоплёк».

Смотрит ещё раз на Землю — всё есть на ней.

Где же он просчитался? Облом опять.

«Утро — они придумали — мудреней…»

Боженька открывает кран и ложится спать.

ПАРИЖ

На фоне летнего Парижа,
плывущей в сумерках аллеи,

Он становился ей всё ближе
и ласки были всё смелее.

Нашёптывал о вечном счастье,
о невозможности разлуки.

И обнимал с верховной властью,
как будто Шива шестирукий.

И улетали все печали,
сжимаясь до пунктирной точки.

Что на работе хам начальник,
и что с отчётом заморочки.

Что до зарплаты две недели,
а в садик надо сдать на шторы.

И, может быть, на самом деле вот этот —
не исчезнет скоро.

Её давно так не любили…
Такой внимательный и тонкий.

А за окном в автомобиле орал шансон
во все колонки,

Вплетаясь жутким «умца-умца»
в гул маневровых тепловозов.

Вот то, что на ночь остаются —
ещё не повод для прогнозов?

Ещё не повод строить планы
на что-то новое, живое?

Он спит. Рассвет вползает плавно.

Париж глядит с фотообоев.

ЗАДАНИЕ

«…а что будет легко, никто и не обещал.

Вот тебе расписание патрулей.

Голиаф был с базукой, но победила праща.

Видишь, точность — не только вежливость
королей.

Осторожней на минах, вы третий уже отряд.

За «колючкой», на складе,
контейнер каких-то… книг.

Да, я тоже не знаю, что это. Но говорят,

Будто в них что-то есть. И нам надо узнать,
что в них…»

ПАПА

Если мама сбегала в дом отдыха, в Закарпатье,

Забирая с собой овсянку и тихий час,

Все заботы о нас с братаном доставались бате.

Это значило — настоящий дом отдыха был у нас.

Папа нас никогда не ругал. Ни батут диванный,

Ни устроенный нами жестокий пенистый шторм,

Заливающий всё далеко за пределы ванны —

Папу вывести из себя не могло ничто.

Он смеялся и тёр наши спины мочалкой колкой.

Мы визжали. Отец говорил: «Ну-ну.

Это что у меня за морские такие волки?!

Ну-ка, живо на перископную глубину!»

Это было давно. И в какой-то другой вселенной.

Но вдруг вспомнишь — и неизбежно
защиплет нос.

«Поморин»… «Земляничное» мыло…
Шампунь «Селена»,

Про который теперь и подумать нельзя без слёз.

Ничего не поделать - и это был запах детства.

Сколько лет промелькнуло… Да более сорока.

Папе всё стало в тягость. Подняться. Пойти.
Раздеться.

И мочалку с трудом удерживает рука.

Это жизнь. Все однажды придём к этапу,

Когда порох закончился и отсырел запал…

Если мама звонит, мы идём и купаем папу.

Потому что мы помним, как он нас тогда купал.

ТИШИНА

Сиганём ли в ад, доползём ли до райских врат,

Потеряв товарный, а там и божеский вид —

Сколько горьких правд, сколько вымученных неправд

До того момента нам выслушать предстоит…

Кто-то всё кляня, кто-то мантры свои бубня —

Все заполнить пытаются вакуум душ иным.

Ты — молчишь. Ты стараешься уберечь меня,

Достигая звенящей, какой-то космической тишины.

И когда невидимый некто из-за плеча,

Составляя отчёт, меня спросит:
«Что сделал ты для неё?»,

Я отвечу смиренно: «Я тоже в ответ молчал.

Чтоб ни правдой не заполнять её космоса,
ни враньём».

ЭТО ЖИЗНЬ

Это жизнь. Генератор случайных чисел,
касаний, связей…

Поцелуй, растворённый в забытом
вечернем бризе,

В подростковом — казалось,
прошедшем давно — экстазе,

Вдруг становится частью взрослых
вполне коллизий.

Если вдуматься, происходящее смехотворно.

И случись это с кем угодно, не с ней, не с тою,

Ты и сам бы не смог без улыбки и без попкорна

Вспоминать те страдания детские над чертою,

За которую не перешли. И волна всё смыла…

Но теперь, очутившись внезапно
в давнишнем чуде,

Ты пытаешься остервенело «всё это было»

Переделать, перекроить во «всё это будет».

Ты срываешься. Лихорадочно строишь
и рушишь планы.

И считаешь, что ты молодой, но уже не ранний.

И что тот поцелуй был действительно самым главным.

И что сложится что-то из «лего» воспоминаний…

Это жизнь… Генератор полнейших дегенератов.

Романтических узников собственных
мёртвых клеток.

Ты теряешь себя, не способный принять утрату

Той черты на песке, тех обнявшихся малолеток.

ХОЗЯИН

Здесь все — от эллина до еврея.

И, всем грозя им,

единолично здесь правит время —

всему хозяин.

Виталий Мамай

Он не рачителен и бездарен,

Хозяин этот.

О нём не скажешь «…приедет барин…».

Он здесь — и нету.

И сколько, парень, ни лезь из кожи,

Ни рвись из сроков —

Ты неоплатно навек обложен

Его оброком.

Что остаётся? Придумать бога,

Погрязнуть в спорах.

Писать об этом в чудных эклогах

И на заборах.

А после, крепким спиртным затарясь,

Зажечь на кухне.

И ждать в надежде, что попытались,

Что не потухнет.

Увы, мой славный, и не надейся,

Всё показалось.

Ты зря затеял всё это действо,

Встревожил завязь.

Ведь всё хозяин, смеясь, разложит

По циферблатам.

Найдется место весьма похожим

Словам и датам.

А мы задумчиво проморгаем

Момент покоя.

И тьма вползает совсем другая.

И всё другое.

НЕ ИСЧЕЗАЙ

Не исчезай. Не в этот сладкий миг.

Позволь мне, как мальчишке, наглядеться.

Мы стали очень взрослыми людьми,

На паузу поставившими детство.

Побудь, как есть — бесстыжа и нага.

Как рвущаяся в небо Маргарита.

Ты так чиста, прекрасна, дорога,

Ты столь неповторима и открыта…

Остановить мгновенье не дано.

Однако, вопреки земным законам,

Тебя манит раскрытое окно,

А полная Луна в нём служит фоном.

И со счастливым возгласом «Лечу!»

Ты выскользнешь во тьму бесплотной тенью.

А я пойду по лунному лучу.

К тебе. К свободе. К счастью. К воскресенью.

КСВ

Время, мой друг, не зря, говорят, линейно.

И выходить из себя тяжелей,
чем выйти из комы.

Ты ещё можешь, конечно,
пойти и купить портвейна,

Но даже старая музыка
слышится по-другому.

Пленники общих мантр, вековых традиций,

Мы разделили весь мир на «чужих» и «наших».

И если пуговицы на пузе стали трудней
сходиться,

То самым естественным было избавиться
от рубашек.

Настала пора конформизма,
простых решений.

Воспоминанья о сеновалах — на антресоли.

Если проснулся утром без боли в шее —

Ищем источник другой, заместившей боли.

Всё утрясётся, дробно, под знаменатель.

Всё под одну черту: гениальность, бредни…

Да, кризис среднего возраста, будьте-нате!

Но — высшего качества, будьте добры,
не средний.

АВГУСТ

И снова август во дворе

Пакует звёзды в чемоданы.

Вздохнув, отвязывает свой

Непригодившийся гамак.

По обострившейся жаре

И по иным метеоданным

Он предвкушает торжество

Друзей, осенних забияк.

Ему не хочется спешить.

Ещё не пуст шезлонг прокрустов.

А с безголовыми людьми

Куда забавней этот свет.

Но, потянувшись от души

С арбузным перезрелым хрустом,

До станции «Реальный мир»

Он покупает им билет.

Конечно, пару знойных дней

И ночь на память август выдаст.

В бокал добавит южных нот,

Речной загар добьёт морским.

Но ход календаря сильней:

В ботинках, купленных на вырост,

Детишек осень приведёт

И мел положит у доски.

ТРЕЗВОМЫСЛЯЩИЕ

А зачем просыпаться? И так всё понятно.
И холодно.

Да, всё верно. Свободы все попраны.
Гнусный режим.

Мы культурные люди. Верны наставлениям Воланда.

Вот пусть сами придут и дадут.
Мы пока полежим.

Всё сильнее зима: с холодами и нравами лютыми.

В наползающих сумерках слух непривычно остёр.

И мы слышим, как где-то вдали торквемады
с малютами

Почему-то кого-то уже волокут на костёр.

Но не нас ведь пока? В инстаграмчиках
и на фейсбучиках

В каждом смузи и лофте заложен
наш скрытый протест.

Мы смеёмся ещё, даже можем шутить
о наручниках.

Но всё реже находим для них сексуальный контекст.

Мы листаем свой «глянец».
Натёрли очки переносицу.

Мы упорно не видим, как хвалит толпа палача.

С нас однажды, возможно,
за это бездействие спросится.

Но едва ли тогда ещё будет, кому отвечать.

ВЫ ПРОСНУЛИСЬ…

Вы проснулись однажды, счастливые и нагие.

Так рассвет просыпается с мыслью,
что ночь — его.

А вокруг было лето, чужая квартира и старый Киев,

Но для вас — кроме вас —
в мире не было ничего.

Ток бежал по рукам, время путалось
в занавеске.

Ни один лишний образ не проникал извне.

Вы лежали, как боги на древней
затёртой фреске.

Утомлённые боги на скомканной простыне.

Больше не было сил ни на что, кроме поцелуя.

Не хватало ни рук, ни ног, чтоб сильней обнять.

Обалдевшие ангелы врали напропалую,

Будто могут, имеют право нажать F5.

Дальше было неинтересно: как вы оделись,

Как разъехались по своим делам,
по своим местам…

Эти глупые ангелы могут стрелять, не целясь.

А вот лгать не умеют. И, видимо, неспроста.

АНТРАЦИТ

…а она говорит: «Как хочешь, но так бывает,

что любовь, словно уголь, её добывают.

Грунт долбят кирками, крошат в пыль камень,

чтоб добраться к ней
и хоть раз коснуться руками.

Антрацитом этим ископаемым столь влекомы,

зарабатывают себе саркомы и глаукомы.

И бесчисленно там полегло народу,

повидавшего лишь терриконы пустой породы…

Если ты не готов оказаться в таком карьере,

то будь честен, с собой хотя бы, по крайней мере.

И живи — спокойный, трезвый и нелюбимый.

Без страданий о том, что, возможно,
проходит мимо.

Их, коснувшихся, единицы из многих тысяч.

Да и мало добыть, нужно способ найти
и средства,

чтобы искру малую в точное время высечь,

дать любви разгореться и — греться, греться, греться…»

Так она говорит, придвигаясь поближе
к печке.

Он молчит, обнимая худые по-птичьи плечи.

И она замирает под жаром его ладоней.

А в глазах её ночь, всех карьеров и шахт
бездонней.

КТО-ТО ДОЛЖЕН ЛЮБИТЬ

Нет, не только природа
не может терпеть пустоты.

Посреди суеты, беготни и слезливого
«сам я не местный»

Кто-то должен любить.
Потому что иначе кранты.

Потому что иначе — зачем эта жизнь,
неизвестно.

Кто-то должен любить.
И никак по-другому нельзя.

Это счёт от Вселенной,
он должен быть к сроку оплачен.

Это редко дано объяснить
даже лучшим друзьям.

А себе объяснять — лучше даже
не ставить задачи.

На изломе безумных времён,
на последних дровах,

Чем устало метаться от иудаизма до вуду —

Кто-то должен любить.
Потому что дела наши швах.

Кто-то должен любить.
Можно, я этим кем-то побуду?

РОБИНЗОН

Знаешь, за каждый берег своя расплата.

Ты вот уткнулся в этот: пустой, холодный.

Звёзды смешались. Течение виновато.

У провидения меченые колоды.

Ты бы построил плот — только руки-крюки.

Ты бы рванулся вплавь — но с таким прибоем…

А из прибрежных джунглей такие звуки —

Сразу понятно и кто там, и каково им.

Нечего делать. Добудешь огонь и воду.

Хижину сложишь, притерпишься к попугаю.

Ты Робинзон, ты устроишься здесь на годы,

Не забывая, что где-то есть жизнь другая.

Есть у тебя в избытке и дров, и мата.

А развлечений особых довольно мало.

Так, иногда сразишься с толпой пиратов,

Понаблюдаешь за плясками каннибалов.

Станет твой быт одновременно прост и странен.

Сыпя проклятия небу, песок целуя,

Будешь выкладывать на берегу кострами

«HELP!» или «SOS!», а по пятницам —
«HALLELUJAH!»

И будешь пялиться за горизонт куда-то,

Чтоб разглядеть хоть «роджера», хоть пирогу…

Знаешь, за каждый берег своя расплата.

И одиночество — это довольно много.