Стихотворения

Стихотворения

ПИН-КОД

 

В банке сказали: возьмете монету

сильно не трите, водите легко,

там под полоскою серого цвета

вы обнаружите новый пин-код.

Вышла из банка. На детских качелях

мальчик качался, скрипели болты,

рядом в «Харчевне» чиновники ели,

терли салфетками жирные рты.

Птицы летели, собаки бежали,

дворники метлами землю скребли.

Вписаны эти мгновенья в скрижали,

или же в ливневый сток утекли?

Город как город. Сроднился с планетой.

Город-инфекция. Город-налет.

Если стереть его крупной монетой,

взгляду откроется новый пин-код.

 

 

***

С редеющей грядкой последних седин,
с обтянутым формой брюшком,
томится у кассы №1
охранник Геннадий Сушко.

 

Он утром увидел ее у стола —
она покупала морковь,
но мимо него, изогнувшись, плыла
ее равнодушная бровь.

 

В «Пятерочке» цены сегодня смешны
на яблоки и молоко.
Он сделал бы скидку, ушёл от жены,
но образ ее далеко,

 

как будто она — молодой лимузин,
а он догоняет пешком.
Томится у кассы № 1
охранник Геннадий Сушко.

 

 

***

Сердцелистный, равнобокий,
весь в пушистой седине,

что ты, тополь серебристый,
распоясался в окне,

колобродишь, наклоняясь,
ветер лапами долбишь —

ты во мне переломаешь
всю мечтательную тишь.

 

У твоих корней расселась стайка
легких воробьих,

расскажи мне, расскажи мне
что-то страшное о них.

Я услышу, испугаюсь, в одеяло завернусь,

и придет ко мне лягушка —
перепончатая грусть;

одарит меня прохладой,
изомнет мою кровать,

мы с ней будем обниматься
и друг друга целовать.

 

Я пока еще живая, мой стишок еще не спет —

если ты меня волнуешь,
значит, скоро будет свет.

Тополь, ты такой красивый,
как перчатка на столбе,

я ль тобой не любовалась,
не молилась о тебе?

Всё. Меня не существует.
Я распалась изнутри.

Сотвори меня из пуха,
белый тополь, сотвори.

 

 

***

В фартуке ситцевом, длинном,

немолодая на вид,

рядом с плитою «Дарина»

женщина с ложкой стоит.

 

Пар возлетает как птица,

в грозной своей красоте,

в белой кастрюле томится

суп из куриных частей.

 

Запах душистого перца

едко щекочет в носу,

варится, варится сердце,

тихо вращается суп.

 

Женщиной быть жутковато —

кухня страшнее войны.

Вздернуто тело прихвата

без доказательств вины.

 

 

***

Сидел на камне человек, я помню, он сказал,
что этот город, этот дом, гостиница, вокзал,
химчистка, школа, магазин, деревья,
детский сад,

дорога с вилками столбов и мэрии фасад,
плотина, небо над землей и даже облака,
все это, в общем-то, еще не создано пока,
а только кажется тому, кто в холоде возник,
от ветра сжался, приподнял высокий воротник,
тому, кто думает, что бог — огонь или рыбак,
тому, кто смотрит на пустырь, не замечая, как
сидит на камне человек, тот самый, что сказал:
все это фенечка, пустяк, не верь своим глазам —
другой, хороший бог, в другом, нешуточном раю,
тебе подарит всю любовь, всю ненависть свою.

 

 

***

Слоняясь по жизни, по тесным квартирам,

таская грешки в багаже,

себя как предмет наблюдений за миром

рассматривать скучно уже.

 

А дождь интересно рассматривать. Выйдешь,

бывает, и смотришь на дождь,

туда, где водою содеянный кипеж

не выстелешь, не зачерпнешь.

 

Забыться бы напрочь, предаться бы лени,

все листики перелистать,

зарыться бы носом в охапку сирени

и розовым воздухом стать.

 

 

***

Автомобиль сигналит. Слышатся звуки рэпа,

как из консервной банки,
в которой взбесилась рыба.

Сверху простое небо из голубого крепа

и облака, как горы, или, верней, как глыбы.

 

Улица, выпрямляясь, между домами тонет,

сбрасывает осадок, скапливает целебность,

плещется, как в бокале, в выстраданном бетоне.

Улица — это нежность,
внутренняя потребность

 

выйти, пройти по кромке, встать,
просочиться мимо,

сесть на скамейку с книгой,
сблизиться с тротуаром.

Я не пойму причины, это необъяснимо,

планы осмыслить город
кончились бы провалом.

 

Стало быть, наблюдаю, мыслей отбросив сетку,

сбросив соображений драное полотно,

как, домофоном пикнув, входит моя соседка,

как через три минуты вспыхивает окно.

 

 

***

Небо из пропилена, травы из ковролина,

солнце течет акрилом сквозь бледноватый смог,

но к каблукам все так же липнет живая глина,

и рисовал округу, кажется, сам Ван Гог.

 

Здесь, у подъездов справа,
вывеска «Бизнес-ланчи»,

там, на парковке слева, «опель» стоит, разбит,

вшить бы себе в петлицу
сорванный одуванчик,

взять бы себе машину и не платить кредит.

 

Слава всем утонувшим в безднах,
на дне кварталов,

всем, получившим ордер,
въехавшим в этот мрак,

воздух ножом разрезан,
чтобы на всех хватало —

здесь зародилось время с меткою «Доширак».

 

Солнце уходит в космос.
Спи, мой район убогий

менеджеров, кассиров, клинеров, поваров;

боги вращают Землю с помощью технологий,

вертятся шестеренки пластиковых дворов.

 

 

***

Ощутив себя в ячейке
временного промежутка,
я сидела на скамейке
и ждала свою маршрутку.

 

Словно брошенные стразы
окна ерзали огнями —
я обдумывала фразы,
что звучали между нами.

 

Городская суматоха
вобрала меня всецело,
мне сначала было плохо,
но потом похорошело.

 

Мне и вправду стало легче
возле зарослей левкоя,
потому что время лечит,
даже краткое такое.

 

Вскоре выкатился глобус,
над водой большого пруда,
а потом пришел автобус
и увез меня оттуда.

 

 

***

Осенью поздней в вечернее время,

чем заниматься, когда отключили

свет, и теперь не работает ноут,

фен, телевизор и микроволновка,

люстры погасли, и радио тоже,

стихло жужжанье стиральной машины,

что еще делать, когда холодильник

тих, как дремота украинской ночи,

электрочайником не разогреешь

воду и чай с имбирем не заваришь,

что еще делать в вечернее время,

дома без света, одной, на диване,

рядом со столиком, с вазой, где восемь

яблок прекрасных лежат краснобоких,

что еще делать под тусклой свечою,

тонкой, церковной, немного согнутой,

купленной где и когда уж невесть,

что еще делать? Яблоко есть.

 

 

***

Лысый череп, огромный живот,

борода доросла до ключицы.

Он гигант. Головой достает

до крыла пролетающей птицы.

А она как цыпленок. На ней —

шорты, майка и кеды. Мальчишка

со спины показался б мощней,

и торчком осветленная стрижка.

У нее сигарета во рту,

у него продырявлено ухо,

у нее на предплечье тату,

у него на шнуровке косуха.

В них ни сходства, ни разницы нет,

они за руки взялись, и только.

Он арбуз, облаченный в жилет,

а она его малая долька —

математика жизни вдвоем.

Я хотела бы петь им осанну —

представлять, как он кружит ее,

как несет обнаженную в ванну.

 

 

***

Времени бег несносен,

выйдешь из дома ночью —

хлынула горлом осень

из тишины сорочьей.

 

Ауди у газона

воет как та белуга,

люди внутри салона

слушают Мишу Круга.

 

А ведь недавно, часом

ранее псом юлило

лето, свиное мясо

на шампурах дымило,

 

хлопал заряд в салюте,

и пузыри пивные.

Кажется мне, что люди —

это огни ночные,

 

часть одного проекта,

знак одного недуга —

вымрут однажды те, кто

слушают Мишу Круга.

 

Явится утро ранне-

желтое листовое.

Годы уходят, а не

время, как таковое.

 

 

***

Погода ни на что не повлияла —

не рухнул дом, не смыло тополя;

верблюжий дождь похож на одеяло,

которым укрывается земля.

 

Недалеко от облачного слепка,

под солнцем, над заводами, внизу,

ворона, мимолетная прищепка,

промокший воздух держит на весу.

 

Водой богато место у карниза,

но быстро уменьшается моток —

двугорбый ливень, шелковый и сизый,

уже продет в игольный водосток.

 

 

***

Медлительно, как древняя пирога,

боками дымноватыми алея,

плывёт рассвет. Окраина. Дорога.

Век двадцать первый. Эра Водолея.

 

Земля нетленна, густонаселённа,

над ней столбы застыли часовые,

внутри двора от тополя до клёна

натянуты верёвки бельевые.

 

Поэзия закончилась. Ни песню

не сочинишь, ни горестную оду.

Лишь изморось над крышами, хоть тресни,

да санкции на зимнюю погоду.

 

Мой дом выходит окнами на небо —

я на него смотреть предпочитаю,

но Бог давненько в наших сферах не был,

здесь Докинза архангелы читают.

 

Вот и лежу в миру материальном,

смотрю из незаправленной кровати,

на то, что оказалось идеальным:

косяк двери, розетку, выключатель.