Журнальный мир

КРЫШИ

1.

Мы шли и, кажется, вышли.
Кто бы подумал, что эти крыши
Из наших любимых четверостиший
Пронижет такой окаянный ветрище,
Что даже ветроустойчивый нищий,
Сдыхая от насморка и отита,
Пустит скупую слезу на битум.

2.

Курим, врастая в воротники,
Город простёр рукава реки,
Город, прости, сегодня мы все сурки.
Многоэтажки чёрствы и высоки.
Это не жизнь, а квадратура круга.
Грустно, что нам друг в друга
Не суждено вписаться.

Чувство, что мне семнадцать.
Он не пришёл на вручение аттестата.
Мне на него не хватит ни слёз, ни мата.

3.

Кто-то осипший дышит в промокший шифер.
Кто бы подумал, что мы превратимся в шифр.
Ветер набился в уши холодной ватой.
Здравствуй, двадцатый.
Что там в мешке, двадцатый?..

***

Остались теми, кем были —
ни меньше, ни дальше.
Всё также набиты пылью и вязкой фальшью.
Меняем десяток — третий или четвёртый,
Всё также игнорим бога, боимся чёрта,
Всё провожаем друг друга до поворота —
Но никогда не впишемся в поворот.
И воробьи опять разрывают рот.

Стали теми, кем стали — прости нас, мама.
Ходили зигзагами, не научились — прямо,
Ветер оконным листом разбивает раму.
Чище чем были в детстве — уже не будем.
Всё также верим рекламе, не верим людям,
Честны в поцелуях, слова же —
всегда в кавычки.
Прятали близость в плацкарты и электрички.
Мама, нам страшно —
мир стал таким циничным.
Нас унесло бы, если б не лишний вес.
Семь раз отмерил — вышел кривым надрез.

И остаётся: барахтаясь в круговерти,
Случайным звонком друг друга спасать
от смерти.

ГРАЧ

Ты строчи — не строчи,
Всё равно от рождения виноват.
Улетели грачи, головою поник солдат,
Стёк с носилок и носом полюшко пропахал.
В рамках вечного этому факту ты очень рад,
Потому что не ты на носилках,
Не ты носил,
Ты не пил
Вместе с ним в окопе сомнительный спирт,
Не кидал ему красный мяч,
И разбит
У тебя только левый угол экрана.

Остался грач —
Тот, со странным гражданством,
с дефектом, невыездной.
Тот, что мог быть солдатом,
тобой или мной.
У него в кармане марихуана
И карточка на метро. И еще ключи
От какой-то неведомой комнаты
в коммуналке,
Где он пьёт все тот же сомнительный спирт —
Для него это некий сомнительный спорт.
Так проходит его сорок первый год.
Ты строчи — не строчи,
Но тебе хорошо.
И тебе его ни черта не жалко.

Перелётные птицы бусины глаз
Устремили в пыльный свинец над ними.
Мир в последнее время стал слишком зимним,
Совершенно справляющимся без нас.

Постучу к грачу в розовый дерматин —
С подоконника будем смотреть на стаю.
Он мне скажет, что я для него святая.
И что мы обязательно улетим.

БАЛЛАДА О СИНЯКАХ

Кожа моя подвержена синякам —
С детства отец называл меня далматинцем.
В детстве мы все мечтали влюбиться в принца.
Хотелось, чтоб мой был пятнистым, как я сама.

Чтобы он знал, глубинно, наверняка,
Что лёгкий удар порождает ряды отметин.
В детстве всего ужасней — другие дети.
Их указующая, маленькая рука.

Принц, облачённый в латы и храбрый рог,
Знает о том, что боль — не битьё наотмашь.
Боль — это маленький мальчик, который смог
От страха собственной тени избавить лошадь.

Кожа моя обновляется каждый день.
Старые клетки находят покой лиловый.
В детстве казалось — испортишь,
и купят новый.
Мало кто знал, откуда берётся тень.

Папа смеётся — до свадьбы всё заживёт,
Бегай поменьше — останется кожа чистой.
В детстве мы все мечтали, что принц придёт.
Мне же хотелось, чтобы пришёл пятнистым.

ПИСЬМО В БУТЫЛКЕ

Те из нас, кто как боль в спине —
Со временем лишь крепчал,
Кто метался в бешенстве,
Штурмуя один причал
За другим,
Меняя войну и флот.
Как поёт одна мудрая дама —
Двигался в сторону от.

Те из нас, кто не встретил Ноя,
Не пал ему в ноги, не умолял.
Кто платил кредит, платил,
потом снова брал.
Кто так часто сходил с корабля на бал,
Рискуя прослыть не стоящим слёз наркошей,
Просыпался в чужой квартире,
под тонной кошек,
И назло всем инфляциям дальше любил и пел.
Понимая — у Бога и так выше крыши дел.

Кто содрал с себя кожу, вывернул и надел.
Извините за мой французский, но так — ясней.

Если эта бутылка выплывет по весне,
И письмо не канет в чертов солёный морс,
Просто знайте — я посылаю SOS.
Крик о помощи тем, кто держался или держал,
Кто всегда справлялся и успевал,
Слыша в свой адрес — «этот-то точно сможет».

Кто стоял
На палубе в шторм,
Каждую каплю
Чувствуя кожей.

ИЗ ПИСЕМ К ЮЖНОМУ ДРУГУ

Дорогой южный друг,
я молчала сто тысяч лет —
Я кормила орла, прикованного к скале,
Побеждала чудовищ, сжигала в шкафу скелеты,
Я не знаю, что было бессмысленнее, чем это.

Дорогой южный друг, говорят,
ты теперь женат.
Говорят, ты сидишь с женой у небесных врат,
Поднимаешь шлагбаумы и выдаёшь пропуска.
И такая, ты знаешь, терзает меня тоска —
Оттого, что мои раскормленные миражи
Тянут руки ко мне, кричат —
ну держись, держи.

А я только и думаю — упасть на твоё плечо,
Где-то в тесном автобусе закусывать алычой,
Чтоб палящий изверг,
упёршись в советскую жесть,
Танцевал свои танцы —
вершил свою летнюю месть.
Но увы — у тебя небеса и святой дедлайн.
Дорогой южный друг, во мне не осталось тайн.
Лишь пустующий шкаф,
Петербург и ярмо поэта.
Есть, наверное, что-то бессмысленнее, чем это.

***

Вытрави каждого, кто далеко.
Каждого, кто не с тобой ночами.

Канатоходец в цветном трико
Над головой прозвенел ключами.

Больше о помощи не проси,
Ты за пределами их лимита.

Помни о том, что закат красив
Только на выходе из лабиринта.

Помни, что ноги даны идти,
И что несут лишь калек и трупы.

Помни, что главное — взаперти,
И открывать — бесконечно глупо.

Вытрави каждого, кто стрелял,
Каждого, кто воровал минуты.

Просят еды — заплати в рублях.
Только себя не клади на блюдо.

И превратишься в свободный бег,
Ярости с радостью злую помесь.

Где-то закончится человек.
Где-то начнётся повесть.

ШАГИ

И жила такая дикарка — ползла, зверела.
Смесь крапивы, мяты и чистотела.
Не умела летать, отказывать не умела,
Целовала — и прочь из тела, не захотела.
По дуге из рельс — глазастая тень трамвая.
У надбровной дуги морщинка легла кривая.
А она всё шла, отшвыривая лекала.
Ни стихов, ни песен не замечала.

Будто каждый шаг —
как ещё одна жизнь для спички,
Будто через секунду куклой падёт тряпичной,
Будто в шаге — небесный сейф, у неё отмычки,
А она всё шла — по старой слепой привычке —
И трамвай петлял по её беспокойным венам,
По Вселенным, по коридорам и переменным,
Оставляя вопрос учёным, богам, медсёстрам —

Как возможно такое,
Когда под ногами — воздух?

***

«Таня, мячик утонет.
Твой мяч всё равно утонет», —
Говорит мне мужчина в чёрном
И закуривает в вагоне.
Вор в законе.

Говорит: «Ты устала.
Столько часов без сна.
Тебе снятся носы электричек,
Вечный насморк,
Недолеченная весна».

Мой любимый дьявол,
Не танцуй со мной эти танцы,
Я вижу тебя в плацкарте,
Под клетчатым одеялом.
Я вижу тебя на краплёной карте,
Я вижу тебя у себя на груди,
Свернувшегося ужом.
Ты всегда был мастер душить,
Мой любимый дьявол,
Но сегодня мне всё равно свежо.
Я вижу тебя в каждом юном художнике,
В каждом сегменте рифлёных крыш.
Каждый раз ты входишь с вопросом «Можно?»
И бесконечно изысканно говоришь.

И бесконечно я слушаю
С верхних полок,
С одноместных кают,
С сидений A, B, C.

Но дорога закончится,
И какой-нибудь археолог
Принесёт мне мой мяч
С улыбкой на грязном лице.

Потому что жизнь — лишь сотая часть дороги.
И я вижу тебя, если только смотрю под ноги.
Но когда музыканта внезапно лишают нот —
Остаётся смотреть вперёд.

РУССКИЕ СКАЗКИ

Может быть, летом в одной из твоих футболок
В тесной стране верхних и нижних полок
Я окажусь, и путь будет прям и долог —
Русские сказки там за двойным стеклом.

Манит бродяг безбрежность дубов и кошек,
Многоэтажек, трёшек и хлебных крошек.
Дай нам палатку, боже, и можно — розжиг,
И заживём совсем как сибиряки.

Будем ловить себе на еду русалок,
Строить плоты-плотины из ёлок-палок,
И прирастая спинами прямо к скалам,
Долго смотреть на слепящую грудь реки.

Там, где в лесу дичают шмели и волки,
С нас бы не вышло, наверно, ни капли толку.
Только, чтобы в стогу не искать иголку
И уж тем более щепок в глазах врага.

Я бы ступила смело на цепь златую.
Русские сказки — верю, люблю, целую,
Дай нам над пропастью, боже, пройти вслепую,
Не пошатнувшись под тяжестью рюкзака.