Журнальный мир

***

Четыре дня. За ними пятый.
Без изменений. Хорошо…
Идёшь ни разу не помятый
вдоль по квартире нагишом.

Не преисполненный отваги,
но будто бы навеселе.
Белее сна листы бумаги
лежат на кухонном столе.

Как за покойником помыты
полы, повсюду тишь да гладь,
и если пишешь слово мытарь,
то лишь бы рифме подыграть.

Перерабатываешь вроде
страстей вторичное сырьё –
почти приравнено к свободе
всё одиночество твоё.

Тебе ни голодно, ни тошно,
совсем расслабленный, пустой,
и никакого смысла в том, что
за пятым днём идёт шестой.

***

В январе на море смотри, смотри
и не смей глаза от него отвесть.
Только всем, что есть у тебя внутри,
можно море съесть.

Горизонт повсюду, куда ни ткнись,
завалился набок небесный штырь,
и совсем не стыдно подняться ввысь,
растянуться вширь.

Ледяную крошку запьёшь вином.
К сорока годам как подросток тощ,
но какая сила в тебе одном
и какая мощь!

Будто кто тебя наделил движком,
в оборот пустил, отвалил щедрот —
в январе по морю ходить пешком,
разевая рот.

***

Пока ещё разводишься, но мир
уже теряет прежние приметы.
Повылезли, затёртые до дыр,
на божий свет, как на ориентир,
в твоём шкафу дремавшие скелеты.

Не различимы двери в темноте:
одна, другая комната, и будто
пельмени закипают на плите
чуть медленнее, хуже, и не те
желания раскачивают утро.

Не знают пары свежие носки,
изжога от спиртного и солений,
от воли и безволия тоски,
и больно так, что рушатся виски,
но в целом жить намного веселее.

*** 
 

Наконец-то выспишься, корешок,
ни о чём не думать как можно дольше —
это всё к чему ты годами шёл,
до чего ты дожил.

Воду, пищу, воздух, слова глотал,
преуспел во многом, почти что сразу,
но предвечной полночи нагота
затенила разум.

Где роили мысли тревогу пчёл, —
сквозняки — другой одного сутулей,
и бежит медведь задевать плечом
опустевший улей.

***

Честнее быть несчастным человеком,
но я счастливый, кажется, вполне.
Какой петух с утра прокукарекал
и разбудил смирение во мне?

Всё тот же мрак, всё те же разговоры
с самим собой, и — бесконечный чай,
но точка вездесущая опоры
уже коснулась пальцев, невзначай.

Куда девались прежняя ранимость,
незащищённость? Будто сам не свой…
Земная ось легонько накренилась
и завертелась против часовой.

***

К служителям официальной церкви
питаю нежность, равную любви: 
терпимы ритуалы и расценки — 
услуги в пересчёте на рубли.

В каком бы храме ни был, замираю
при виде позолоченных икон.
Стремления к заоблачному раю
нижайший провоцируют поклон.

Ряды старушек, свечек батареи — 
молитвой церковь русская полна,
а вкруг неё курсируют цыгане,
как менеджеры среднего звена.

Да, грешен, да, на исповеди не был,
признаться честно, дьявольски давно,
но верю в то, что мне кусочек неба
дарован будет Богом всё равно.

***

Раньше сауна, лес, рестораны,
а теперь по судам, по судам.
Завелись в головах тараканы — 
вот и маемся не по годам.

Не хватило для брака двужилий
всем известного слова на «ж».
Вроде толком ещё не пожили,
но своё отгуляли уже.

Адвокаты из лучшей конторы
закопаются в нашем белье,
в осознании снов, по которым
измеряется небытие.

Друг на друге завязаны туго — 
и туда не рвануть, и сюда,
вот и выйти из брачного круга
не смогли без решений суда.

Будто чай из опилок заварен,
пьём и думаем: «Что же мы тут?»
Размножаются рыжие твари
и себя за стихи выдают.

***

Когда электричка меня переедет,
останусь безногим лежать на снегу
и летом кататься на велосипеде,
как раньше катался, уже не смогу.

Не будет по улицам поздних шатаний
и ранних не будет, мол, жизнь невпопад,
поскольку навряд ли врачи-шарлатаны
мне ноги сумеют приделать назад.

Печали, проблемы, заботы, привычки
тревожить не будут — вернётся покой.
Вослед уезжающей прочь электричке
махнуть не забуду рукой.

***

У Бога за пазухой тесно,
и всё-таки лестно, поди,
пластами слоёного теста
лежать у Него на груди.

Забыться, отринув печали,
не ведать земной суеты,
когда упадают ночами
с небес ледяные цветы.

Его аккуратные Длани
любого к себе приберут.
Каких ещё надо желаний
святому и грешнику тут?

***

Приветствую умеренную жизнь,
лишённую любых воспоминаний.
Не заменить прошедшее, забыть —
единственное, что теперь желаю.

Приветствую и, кажется, могу,
косящихся вокруг не замечая,
гордиться тем, что стали узнавать
охранники питейных заведений.

Я в этот раз тихонько, аккурат
к обеду или к ужину, подвисну,
как прокажённый, сяду в уголок
и никому стихов читать не буду.

Официантка выйдет по щелчку,
отсвечивая бейджиком на бюсте:
бессрочный отпуск мозга закажу
и не зажму в карманах чаевые.

Безделица, пустяшная судьба
в один стакан горазда уместиться,
и на закуску… впрочем, всё равно
потом уже не вспомню о закуске.

***

Давай о любви, 
говори о любви, говори,
я знаю, к утру догорят 
под окном фонари,
не будет прохлады 
и лета не будет свечений,
и всё, что ты мне говорила, 
лишится значений.

Но ты говори о любви,
говори о любви,
о том, как ребёнок по лужам
пустил корабли —
бумажная лодка в полоску —
из школьной тетради
я вырву листы и ему
подарю, бога ради.

Не больно, когда о любви.
И цветущий каштан
заполнит раскатистый остров,
который Кронштадт,
два озера, море, проливы,
изгиб океана,
вселенную чёрную, космос
и оба кармана.

Когда о любви, то неважно,
поскольку любовь.
И ты говори о любви,
перекашивай бровь,
ломай побелевшие губы,
почёсывай щёки.
Когда-нибудь кто-нибудь 
по носу пальчиком щёлкнет.

Но ты всё равно говори,
о любви не молчат: 
вскрывается небо, 
свистит эротический чат,
дымятся вулканы,
пещеры кривятся, и битум
по крыше ползёт,
и планеты меняют орбиту.

***

Какая скука в Петербурге…
Махнув от ста до пятисот,
идёшь выдавливать по букве
однообразие пустот —

писать, нисколько не вникая
в происходящее с тобой, —
ночь скоротается такая,
похожая на день любой,

когда ни воздуха, ни дыма,
живётся только тем, что пьян —
внутри тебя непобедима
страна рабочих и крестьян,

демонстративная эпоха,
и, чтобы не было смешно,
тебе должно быть очень плохо,
а может быть, и не должно.

***

Мы с тобой на коне, 
и вокруг ни единого мрака —
эта часть бесконечности 
больше законного брака.

По траве ли, по гравию, 
чувствуя сложенность крыл,
и неважно, кто правит
и кто кому спину прикрыл.

***

И где мой дом теперь,
куда вернусь под вечер…
Уставший от потерь
приду никем не встречен.

Войду, открыв ключом
заржавленные двери, —
не думать ни о чём
и ни во что не верить.

Тут пыль, как чернозём, 
хоть разлинуй на грядки
и прошлое в своём
унылом беспорядке.

Но где-то есть мой дом,
на этот не похожий —
там чистота кругом
и свет горит в прихожей.

В окне отражена
хрустальная подкова,
и ждёт меня жена
хорошего такого.

***

Война, война… 
А жизнь всё так же 
невозмутимо хороша. 
Я заложу последний гаджет, 
куплю винтажный ПэПэШа. 

И негде будет ставить пробы, 
когда, испытывая страх, 
начну расстреливать сугробы 
на отдалённых пустырях. 

И день и ночь. Без остановки. 
За поддержание войны 
меня погладят по головке 
все коммунальщики страны. 

***

Приятен глазу белый цвет,
и я, весь в чёрное одет,
как неопознанный объект,
пересекаю: а). Проспект;
b). Тротуар; Тропинку — с);
газон с бордюром на торце…

Пересекаю (сквозь дома)
дворы, знакомые весьма,
затем — соседние дворы,
где не бывал до сей поры,
кусты, мосты, торговый ряд,
пересекаю всё подряд,

вокзал, газон один ещё —
он с тротуаром совмещён,
фонтаны, улицу, опять
газон, киоск «Союзпечать»,
эпоху, звёздочку в окне,
петра на бронзовом коне,

театры, площади, музей,
врагов, приятелей, друзей,
свободным шагом, на бегу,
пересекаю, как могу,
любовь, которой много лет,
любовь, которой больше нет,
и — выхожу на белый свет.

***

Куда бежать, 
когда — тебе приснившись
вот этой ночью, этой вот зимой —
не ощущаю радости всевышней 
и гордости не чувствую земной?

Каким галопом 
вспенивать сугробы,
какие посетить монастыри,
шатаясь и расшатываясь, чтобы
хотя бы вера грела изнутри?

Пока ты спишь,
пока ещё настенных
светильников не вспыхнули бока,
пока ты спишь и видишь сон пока,

я по другую сторону вселенной
лежу в обычной позе неизменной,
разглядывая контур потолка.