Стрекоза и Оми

Стрекоза и Оми

Антипаланик

Предисловие

 

В книге, буквы которой вы сейчас перебираете, всё правда. От первого до последнего слова. Как модно сейчас говорить, повествование основано на реальных событиях. Сообщаю об этом не без доли сарказма и с предвкушением мести, а месть, сами понимаете, она сладка. Так сладка, что я не могу не повторить навязчивую мысль, и делаю это, откинувшись в кресле, прикрыв глаза и томно вытянув губы: здесь не придумано ни одного слова, ни один факт не извращён и не вывернут наизнанку. Всё было так, как написано, и очень надеюсь, что вы мне не поверите.

И ещё раз: я не стал менять ни имён героев, ни времени действия, ни локации, и все, что вам покажется совпадением, вовсе не совпадение. Так было.

Раньше я твёрдо верил, что настоящий писатель, потому он и писатель, что умеет придумывать истории. И я сочинял их напропалую, не забывая о сюжетных поворотах и смысловых переплетениях общих и частных деталей. То, что происходило в этих историях, не могло быть правдой хотя бы потому, что такого в реальной жизни никогда не было. Но в том-то и фокус, что люди, прочитавшие мои повести, и в первую очередь мои друзья и коллеги, нисколько не сомневались, что пишу я только о себе любимом и всё, о чём рассказано в книге, происходило именно со мной. Какими бы хитрыми именами я ни называл второстепенных героев, кто-нибудь обязательно узнавал в них реальных знакомых. Знакомые обижались и переставали здороваться. Случилось страшное: люди хотели верить, что написанное – правда.

Сначала я сильно комплексовал по этому поводу. И было почему, ведь отдельные мои герои были далеко не безупречными людьми, с массой недостатков и даже пороков. Но потом, спустя какое-то время, решил: «А чего расстраиваться-то? Наоборот – нужно радоваться!» Возможно, я не такой плохой рассказчик, раз придуманное похоже на правду. Ничего, что описанные в книгах истории никогда не случались, гораздо важнее, что подобные события и герои могли быть. Они выглядели реальными. И это стало для меня утешением.

Потом я находил подтверждение своим рассуждениям у других писателей. Томас Вулф, к примеру, рассказывал, как земляки чуть не линчевали его за самый первый роман в ярости оттого, что он вынес на публику безмерную пошлость их жалкого существования. Не смешивайте реальность и реализм, говорил Вулф: описывать событие так, как оно имело место в действительности, есть ложный путь в искусстве. Сильно подмечено. Но…

Но так уж я противно устроен: мне всегда хочется противоречить. И я подумал: а что, если взять и написать всё так, как было на самом деле? Интересно, поверят ли мне? Не исключено, что на этот раз всё примут за выдумку. Да я и сам хочу, чтобы так оно и случилось.

Теперь, когда я объяснил, почему выбрана реальная, а не реалистическая форма повествования, осталось сказать о том, почему жанр обозначен как «антипаланик», а не «антивулф». Во-первых, потому, что так благозвучнее, а во-вторых, потому, что в сюжетах Чака всё постепенно становится хуже и мрачнее, а я уверяю, что в моей истории, несмотря на её глупость, будет не так погано, как если б она была изначально придумана. По большому счёту, с Палаником история Стрекозы никак не связана, просто жанр у книги такой. Поэтому решайте сами, читать её или нет, а я вас предупредил. Абсолютно честно.

СВ, 4 июля 2018 г.

 

 

 

Часть 1

 

1. Трасса

 

Мы с Зухрой едем в лагерь. Я знаю, зачем это делает она, и не понимаю, почему это нужно мне. Я просто еду, ни о чём не думая. Мне сегодня бесконечно нравится ни о чём не думать – ни о прошлом, ни о будущем, ни тем более о настоящем. Я просто наслаждаюсь поездкой, сидя рядом со своей бывшей. Кто-то может запретить мне делать это?

Зухра за рулём серебристой тойоты и заметно нервничает, не разделяя моего блаженства. Нервничает, потому что мы с трудом продвигаемся в потоке автомобилей. Впереди выходные, и горожане хотят провести их вдалеке от каменных стен – в деревне, или на даче, или вот, например, в каком-нибудь лагере. Как на грех, правая полоса моста через Белую дала трещину и сейчас на ремонте. Это создаёт проблемы: машины перед мостом перестраиваются, и Зухре приходится всё время вертеть головой, чтобы не столкнуться с каким-нибудь раззявой. Но сколько ни томись, развязка все равно будет. За мостом, мы сворачиваем вправо от основной трассы. Ландкрузер начинает набирать скорость и жадно поглощает пространство. Время вдруг замедляет своё течение, как река, стремительно вырвавшаяся из узкого каменного ущелья и неторопливо несущая воды по широкой равнине.

Зухра меня о чём-то спрашивает, глядя вперёд, на дорогу, и сначала я отвечаю чисто механически, заворожённый июньской зеленью полей и лесных массивов, потом наконец до меня медленно доходит смысл её слов.

Я не люблю, когда скрипит карандаш, – продолжает она фразу, к началу которой я не прислушался.

Ну вот, а я пишу только карандашами, – отвечаю.

Ты, стало быть, теперь писатель?

Нет, Зухра, я не писатель.

Но ведь тех, кто пишет рассказы, называют писателями. Разве я не права?

Права. Только тех, кто пишет рассказы, называют ещё и рассказчиками.

Зухра смеётся – так, как умеет только она. Звонко и раскатисто. Азартно. Мне всегда нравился её смех; увы, время добавило в него взрослые нотки, и исчезла детская непосредственность, радовавшая меня каких-то восемь лет назад. Теперь смех её кажется чуть настороженным, недоверчивым.

Поняла. Если пишешь повести, ты повествователь, если романы – романист. Так?

Сложный вопрос. Я не знаю, как на него ответить.

Что ж тут сложного? Ответь, как умеешь.

Писателей в наше время развелось слишком много. Я не хочу, чтобы ты называла меня истрёпанным именем.

Тогда кто же ты?

Я сочинитель.

Человек, называющий все по имени, отнимающий аромат у живого цветка?

И это название не столь верно. Но пусть будет так.

Неожиданно набегают тучки, и капли начинают разбиваться о стекло, растекаясь тонкими нитями. Зухра включает дворники, щётки бегают и стучат, словно отбивают такт, – похоже, что время очнулось и вновь заспешило куда-то за горизонт – в страну, где отчаявшиеся люди прячут сердца от одиночества.

Лето в этом году нежаркое, и мне оно нравится. В жару одолевает сонливость, ты слаб и ничего не хочешь делать. А в дождливую погоду очень даже неплохо пишется.

Трудно сочинять книги?

Да нисколько. Это очень просто.

Совсем-совсем?

Да. Надо только знать, как это делается.

Ты научишь меня писать книги?

Легко. Прямо сейчас. Смотри…

Я должна на дорогу смотреть.

«Смотри» в смысле «слушай», так говорят. Сегодня утром я позавтракал, например, килькой. Знаешь ведь, есть такие кильки в томате – в консервных банках…

Килькой? Фи-и!

Ну да, «фи», ничего противнее не ел, но завалялась она в холодильнике. А больше, как назло, ничего не завалялось. Понимаешь?

Угу.

Так вот, заметь, я съел эту кильку – вонючую, протухшую, измазанную томатом кильку. Я съел её и чуть не обрыгался, будь она проклята.

Зухра хохочет, подпрыгивая от восторга, и давит на газ, отчего машина дёргается, словно норовистая кобыла, но она тут же осаживает её, натянув удила, отчего я устремляюсь в объятия лобового стекла, и только натянувшийся страховочный ремень не позволяет состояться неожиданному поцелую.

А при чём тут килька?

Ты не понимаешь. Я съедаю кильку, а килька меня никогда съесть не сможет. Такова жизнь. А в книгах наоборот: килька тебя обязательно съест.

Зухра задумывается. Какое-то время мы едем молча, мне даже кажется, что она грустит.

А надо непременно кого-то съесть? – спрашивает Зухра.

Разумеется. А как же иначе?

Чем же тогда книги отличаются от жизни?

Зухра чрезвычайно серьёзна. Я, кажется, испортил ей настроение своим дурацким сравнением.

Я не отвечаю, задумавшись, и тогда она спрашивает меня снова:

У тебя была женщина в Ульяновске?

Зухра, ты зачем задаёшь трудные вопросы?

Хочу поиграть в день откровений. Это возможно?

 

2. Дорога

 

«Дался тебе этот Ульяновск? – укорял я себя. – Зачем он вообще нужен? И где он там на карте?» У чёрта на куличках, естественно! Надо быть полным идиотом, чтобы, имея выбор между Женевским озером и Ульяновском, выбрать Ульяновск. Или законченным тупицей. Что практически одно и то же…

Да, это одно и то же. Но я выбрал Ульяновск и теперь трясся в автобусе по плохой дороге. Автобусная поездка всегда мучительна. Это некое испытание. Проверка на выдержку и терпение. Ведь ты вынужден сидеть безвылазно в неудобном кресле долгие часы, пытаясь обмануть себя, допустим, чтением. Но читать неуютно. Писать – здесь ударение нужно поставить на втором слоге – тоже не хочется. Остаётся думать, что я и делаю, поглядывая в окно на серое снежное поле в опускающихся сумерках. За окном – зима, поэтому так и хочется сказать, что вокруг белым-бело, как это было написано в старых школьных учебниках по чтению, но на самом-то деле всё серым-серо, и кажется, нет этой серости ни конца, ни края.

Скоро совсем стемнеет, а в Женеве ещё день в самом разгаре. И сейчас можно было бы сидеть где-нибудь в пятизвёздочном отеле d’Angleterre и в совсем другое – широкое и чистое – окно наслаждаться панорамным видом на Женевское озеро и гору Монблан. Солнце в это время яркое, небо синее в белых облаках, и вода, отражающая белизну облаков, тоже синяя. Правда, это только для меня она синяя, а кто-то считает, что на самом деле она бурая. Вполне может быть. Всё зависит от того, как посмотреть, ведь и мне показался наш снег серым. Ещё бы ему не быть серым, когда у них и зимой лужайки зелёные. Хотя вполне возможно, что они искусственные.

Пока я так рассуждаю, молодые мужчины и женщины в разноцветных куртках неспешно прогуливаются по набережной, а старики сидят на скамейках, закутавшись в пальто, и наблюдают за фонтаном Же-До, бьющим посреди озера. Скамеек немного, но каждую занимает только один старик. Никто к ним не подсаживается, хотя места рядом предостаточно. Так они и сидят одиноко-одиноко и безнадёжно смотрят на озеро. Столб воды поднимается высоко в небо, а потом падает вправо, рисуя в воздухе трепещущее полотно треугольного паруса. А за ним десятки заснувших на причалах яхт с торчащими иголками мачт. На фоне грандиозного водяного потока они кажутся никчёмными игрушками.

Кстати, никогда не понимал людей, пишущих в путеводителях для туристов, что высота фонтана составляет 147 метров. Зачем эти лишние подробности – «семь метров»? Для чего? Читатель такой писанины сразу же думает: да-а, красивый фонтан, но до 150 метров всё-таки не дотянул, сплоховали швейцарцы. Конечно, можно ответить, что нужно указывать точные, реальные цифры. Но зачем такая точность? Это ж не швейцарские часы. И реальность вычислений тоже какая-то сомнительная? Думается, что высота фонтана – величина переменная и зависит от многих факторов. А читатель всегда предпочитает правдивость сомнительной реальности.

Из бара со странным названием Leopard доносится живая музыка. Кажется, исполняют что-то из Чета Бейкера. Что-то ностальгическое, из давно ушедшего времени. Как бы не заскучать-затосковать. Но если вдруг заскучаешь, можно попросить, чтобы принесли свежие фрукты и домашний шоколад, или заказать массаж прямо в номер, чтобы размять затёкшие в автобусе ноги…

Чуть-чуть удаётся вздремнуть, резко просыпаюсь оттого, что голова устремляется куда-то вниз, словно отрубленная стремительной, безжалостной гильотиной. Ловлю её и на всякий случай прилаживаю обратно на место. Интересно, о чём думал Людовик XVI, когда холодное лезвие рассекало его шею? Хотя, конечно, в тот момент, он уже, скорее всего, ни о чём не думал. А за миг до этого? Когда ещё стоял на эшафоте. Он тогда шепнул что-то своему палачу…

За окном совсем темно. Скоро-скоро долгожданный Ульяновск…

 

3. Станция

 

Окна на станции были ненастоящими. Эхна это знал, но тем не менее каждое утро, просыпаясь, раздвигал шторы.

Могли бы что-нибудь и поинтересней придумать, – упрекнул он великих конструкторов, взглянув на двор.

Солнца не было. За окном стояла серая зима. Снег неподвижно лежал на погрустневших тополях и берёзах, на крыше невысокого многоквартирного дома напротив, на откосах безжизненных окон. Вчера на почерневшей ветке промёрзшего насквозь тополя качался одинокий ворон. Смотрел куда-то вбок, чуть склонив голову. Возможно, ждал подругу. А сегодня и его не было. На улице пусто. Ни души. Лишь следы автомобильных покрышек на снегу. Типа «все уехали».

Он открыл окно, морозный воздух ворвался в комнату привычной утренней свежестью. Точнее, полной иллюзией свежести. «Мозгу все равно, какую реальность воспринимать – первичную или вторичную, – учил его в школе учитель биологии Савельев-Саповский, за невероятную легкомысленность прозванный Приматом. – Для него имитация порой существенней, чем настоящее». Эхна подсыпал пшена в висящую за окном картонную кормушку, хотя уже давно ни воробьи, ни синицы не подлетали к ней. Кормушку он когда-то смастерил сам, использовав для этого тетрапакет из-под молока, и своей находчивостью весьма гордился.

Зазвенела крылышками стрекоза и, чуть не врезавшись в стекло, сделала кульбит перед самым носом Эхны, а потом унеслась в сторону безлюдной улицы.

Совсем сдурели! – проворчал Эхна. – Никто ни о чём не хочет думать и не желает учиться. Ну откуда зимой могут быть стрекозы?!

Он с досадой захлопнул раму.

Но ведь ты сам только что пожелал чего-нибудь поинтересней, а теперь возмущаешься, – пронеслось в мозгу.

Не до такой степени, ребята, не до такой степени, – ответил Эхна. Различайте реальность и фантастику. В конце концов, это разные жанры.

Его раздражало неумение молодых коллег. Их стойкое нежелание учиться чему-нибудь и анализировать реальность. Новая генерация с самого раннего детства жила во вторичной действительности и не желала разбираться в устройстве настоящего мира, казавшегося им невероятно скучным и занудливым. Более того, молодое поколение конструкторов даже не пыталось изучать историю создания первых миров и их структурные особенности, то есть основу основ конструирования вселенной, не желало штудировать первоисточники. Разработанные когда-то отцом-основателем не без участия Эхны примитивные учебники для начинающих их вполне устраивали. Но самым отвратительным было то, что никто не желал овладевать конструкторскими технологиями и умением хоть что-то рассчитывать. Молодые люди довольствовались готовыми кубиками-шаблонами материи, они тасовали, смешивали их по своему усмотрению, без всякой логики, как заблагорассудится, наслаждаясь неожиданными эффектами полученного коктейля. Никого не волновала цель проекта в динамике, в развитии. Сиюминутные восторги брали верх, и разрозненные, нестыкующиеся куски материи подменяли целое.

Эхну не впечатляла работа коллег, он редактировал их труды и удивлялся, как это, к примеру, возможно, чтобы в семье явных европеоидов вдруг ни с того ни с сего родилась японка. Добро бы, если б мать её изменяла мужу с азиатами, но нет же, она вела себя безупречно, как благопристойная, добропорядочная женщина. Конструкторов ничуть не волновало, как такое могло произойти. Они не позаботились ни о причинах, ни о мотивации и, скорее всего, не имели абсолютно никакого представления о подобных вещах. Презренный дилетантизм во всём брал верх, возобладав среди конструкторов, и эпитет «великий», казалось, превратился в насмешку. В горький сарказм. Раздосадованный Эхна осознал тогда, что лавину безграмотности в одиночку не остановить, и не стал редактировать ошибку. Японка так японка. По крайней мере, пусть дурость каждого конструктора видна будет. А для этого нет ничего лучше, чем раздуть глупость до полного маразма. До профанации.

Размышляя так, он стал готовить себе кофе. Что бы ни случилось, эта традиция им никогда не нарушалась. Горсть ароматных, хорошо обжаренных зёрнышек перемалывалась на мельничке, и кофе варился в медной турке на небольшом открытом огне. Словом, всё по-старинке. Потом уже, в течение дня, он мог пить и сладкий растворимый кофе, и жгуче горький цикорий, и даже любой суррогат, но утро должно было начинаться с настоящего. Таково было правило, им же самим единожды установленное, и соблюдение его обеспечивало стабильность и, как ни странно, надёжное функционирование вверенной ему станции.

Надо сказать, что главный конструктор сделал для него исключение. На самом-то деле, на кофе давно существовал запрет: на станции не были разрешены напитки, тем или иным способом воздействующие на работу мозга. Стимуляция сознания считалась действием абсолютно недопустимым. Эхна не раз был наказан, прежде чем на него махнули рукой: профессиональные качества его были настолько убедительны, что главный предпочёл больше не замечать шалостей строптивого сотрудника, решив, что результативная работа важнее. Это, разумеется, совсем не понравилось великим конструкторам, которые, не имея смелости возразить боссу, затаили на Эхну злобу.

Когда тот совсем молодым парнишкой пришёл сюда простым оператором, никто и не предполагал найти в нём будущего инженера-стратега. Но ему повезло, его задатки заметил сам главный конструктор и стал опекать как сына. Каждая высадка Эхны подвергалась детальному анализу. Бывало так, что в процессе вторжения в какой-то момент наступала усталость, и мозг позволял себе расслабиться и схалтурить. Думалось, что никто этого и не заметит, поскольку подобные действия никак не влияли на общий прогресс в развитии миров, и результаты все равно рано или поздно достигались. Однако от отца, как называли босса на станции, невозможно было скрыть даже малейших огрехов.

Подключитесь-ка ко мне, молодой человек, – раздавалось на станции.

И Эхна вздрагивал. Это стариковское «молодой человек» не предвещало ничего хорошего. Более того, оно было самым грозным предупреждением.

Когда на большом – на всю стену станции – экране (старик был консервативен и не признавал голограмм) появлялась каштановая голова с огромной роговой оправой на крупном носу, пристыженный Эхна готов был взяться за самое убогое задание в наказание за свой проступок.

Я бы мог отправить тебя в монолит, – говорил главный конструктор, – но не для того я тебя готовил все эти годы.

Монолитом он называл группу операторов, изо дня в день выполнявших монотонную рутинную работу. Там абсолютно не были нужны мозги, ценилась лишь быстрота реакции, человек в монолите тупел и быстро изнашивался.

Изживай в себе авантюризм и поклоняйся одному лишь опыту.

Отец, ты же всегда ценил во мне интуицию, – дерзнул он возразить однажды.

Интуиция всегда вытекает из опыта, в этом моё убеждение, – главный конструктор не позволил стратегу развить ничтожную мысль.

Но Эхна не унимался:

А как же божественное откровение? Как же бог?

На станции я твой бог, малыш, – улыбнулся главный конструктор, и Эхне показалось, что в его улыбке промелькнуло скрытое презрение.

«И покорился он словам босса своего, и простил тот ему, ибо был прощающим и милосердным», – съязвил про себя Эхна. Тем не менее, одной вспышки отцовского гнева было достаточно, чтобы в последующие несколько лет чёткими, надёжными действиями стратега Эхна пытался вернуть едва не утраченное доверие. Отец приходил к нему во сне – крепкий, даже могучий, старик с непременно каштановой головой. Он красил волосы, и великие констукторы воспринимали сокрытие седины как проявление слабости, однако сам Эхна считал эту причуду отца совершенно естественной. Она словно говорила, что перед ним настоящий человек, цельный в своих противоречивых качествах.

Постепенно опека стала ослабевать. В первый раз он даже растерялся и почувствовал себя неуверенно, осознав, что его действия никто не контролирует. Но опыт не позволил совершить ошибки, Эхну больше не тянуло проверять новые идеи в ходе развивающейся стратегии. Как хороший преферансист, он помнил и понимал все возможные варианты выпавших карт: играл, когда оно того стоило, и пасовал при неудачном раскладе. В любом случае выигрыш оставался за ним.

Сегодня ожидалась очередная высадка. Ничего неожиданного не предвиделось. Всё шло по плану. Сейчас он допьёт чашечку эспрессо и сядет за пульт управления. А впрочем, он уже в кресле. Кофе горячий, и он медлит. Эх, хорошо бы сейчас сюда и бабушкины блинчики – его бабушка умела печь настоящие блинчики на настоящей сковороде, которую ставила на открытый огонь газовой плиты, – и маленькому Эхне нравилось наблюдать за процессом готовки и за ловкими бабушкиными руками. А ещё больше нравилось уплетать горячие блинчики, обмазанные сливочным маслом с помощью гусиного пера, они обжигали пальцы и рот, и было невероятно вкусно. Тут он снова вспомнил стрекозу за окном, и эмоция – глупая эмоция гнева – вновь затмила разум. Эти великие конструкторы совсем обнаглели! Мало того, что лишают его солнца, так ещё и издеваются.

Эхна вернулся на кухню, снова взглянул в окно, и в памяти всплыл текст из письма Неферы – он часто перечитывал её письма: «Очень красиво как-то по утрам, давно такого не замечала. Вот сегодня тихо и безмятежно падали с неба снежинки, всё кругом искрилось, несмотря на тусклый свет фонарей в темноте… а потом вдруг закружилось… Днём совсем по-другому: так же медленно и неприхотливо летят на прохожих снежные хлопья, но нет больше того утреннего очарования…» Ему явственно слышался тихий голос ушедшей супруги, и он откликнулся: «Ты права, Нефера, не стало утреннего очарования, – а потом, улыбнувшись нечаянным мыслям, добавил: – наверное, старею».

Эхна открыл дверцу шкафчика, в котором обычно хранился кофе. Сегодня, беря с полки баночку с зёрнами, он обратил внимание на бумажные пакетики, которые не один год валялись невостребованными, и вспомнил, что в них были семена растений, собранные когда-то Неферой на Мадере. Неожиданно подумалось, а что если забросить в сегодняшней капсуле старые семена? Взойдут ли они? Не утратили ли они своих свойств от длительного хранения в совершенно неподходящих условиях? Зато если взойдут, появится хоть какая-то возможность вернуть частичку утраченного прошлого.

 

4. Мадера

 

Он вспомнил, как с Неферой и детьми облюбовал местечко на реке в почти безлесной долине. Они расположились на песчаной косе у переката, где мелко и можно не беспокоиться за сына и дочку. А те, предоставленные сами себе, тут же наловили обыкновенной марлей пескариков и взялись поджаривать их на костре.

Эхна и Нефера беззаботно купались в воде и солнце, валялись на горячем песке – беззаботность часто воспринимается как счастье, но им больше ничего и не нужно было в тот день. Порой романтическая мечтательность сменялась безудержной весёлостью, и они начинали играть в догонялки. Нефера отличалась сильными ногами и была вынослива, но догнать её стремительному, физически хорошо подготовленному Эхне, конечно, не составляло труда. Когда он ловил её у кромки воды, она капризно надувала губы, потом лукаво пыталась его обнять и, когда он наклонялся к ней, чтобы поцеловать, вдруг повисала на нём и роняла в воду. Они хохотали и, не размыкая объятий, валялись в тёплой прибрежной воде. И над ними были небо и солнце, и большеглазые стрекозы пытались «атаковать» их.

Стрекозы приносят удачу, – сказала тогда Нефера, рассматривая золотисто-зелёный прозрачный узор на крылышках насекомого, беспечно севшего ей на плечо.

Эхна заглянул в счастливые глаза супруги.

Чего бы ты хотела такого, что в моих силах исполнить? – спросил он. – Скажи, я буду стараться ради тебя. Хочешь луну с неба?

Она погрустнела.

Это слишком простой трюк. Я бы хотела, чтобы нас оставили в покое здесь, на Мадере. Хочу, чтобы ты забыл о работе и безжалостном боссе. Хочу, чтобы ты был только со мной и детьми. Ты можешь сделать так, чтобы принадлежать только нам?

Он покачал головой.

Нет, Нефера, работа даёт нам возможность быть обеспеченными и отдыхать в этом райском месте. Босс меня ценит, и скоро я смогу вести несколько миров параллельно, наши доходы возрастут.

Мы с тобой живём только две недели в году, а всё остальное время я с детьми провожу в ожиданиях. Я этого не выдержу, Эхни… Пожалуйста, брось изнурительную работу, и будем жить как люди.

Прости, Нефера, ты сказала это, не подумав. Единственное, что я умею, – обеспечивать рост миров…

Они ненастоящие, Эхни.

Моя работа – делать их настоящими.

Эхни, настоящая только я.

Ты просишь невозможного, Нефера. По крайней мере, невозможного сейчас. В будущем, думаю, найдётся способ изменить нашу жизнь. Потерпи немного.

Я натерпелась, Эхни, – она вскочила. – Ты сам начал этот разговор. Никто тебя за язык не тянул.

Рассерженная, она быстрыми шагами направилась к сыну и дочке, беспечно игравшим на прибрежном песке.

Дети, собирайтесь, мы возвращаемся.

 

5. Станция

 

Эхна прервал воспоминания и подумал, что дух авантюризма, должно быть, ещё сохранился в нём. По крайней мере, того, что осталось, будет достаточно, чтобы не только вновь пережить прошлое, но и попытаться изменить его. В конце концов, зачем он столько лет учился и терпел лишения, в то время как его товарищи по детским играм жили в своё удовольствие и стали вполне респектабельными, уважаемыми членами общества? Да к тому же очень хотелось отомстить назойливым великим конструкторам, изводившим его мелкими пакостями. Они стали особенно надоедливыми после того, как босс снял с него опеку и предоставил свободу действий.

«Вот будет потеха!» – улыбнулся Эхна своим мыслям.

Он взглянул в пакетики и признался себе, что и сам не помнит, какие семена находятся в них. Давно это было. Нефера собрала их когда-то, а он нашёл и закинул в шкаф, думая воспользоваться ими при следующей высадке. Но так и не пришлось.

«Видел бы это отец, получил бы от него по полной», – подумал Эхна. Но и мысль «получить по полной» ему тоже понравилась. Он уже давно не видел главного конструктора и соскучился по отеческой заботе, поэтому получить заслуженный нагоняй было бы вполне приятно.

Довольный, предвкушая сладкую месть, Эхна вернулся к пульту, включил экран и, пока он разгорался, натянул на голову наушники. Это была традиция. По большому счёту, никакие наушники давно были не нужны – пережитки прошлого, но ритуал помогал сосредоточиться и отключиться от всего внешнего. «Соблюдайте ритуалы, – советовал когда-то босс молодым стратегам. – А зачем, это вы потом и сами поймёте. Нет времени разжёвывать каждому элементарные истины». И Эхна понял и принял. И от своих подопечных требовал неукоснительного соблюдения ритуалов.

Он глотнул из чашки эспрессо. Привычное тепло напитка разбежалось по телу, разгорячило кровь, и поднявшееся давление тут же отозвалось в висках звонким эхом: утренняя вялость тела постепенно исчезала, возвращались уверенность, чёткость движений и ясность мыслей.

Экран загрузился.

 

6. Дорога

 

Зачем я ехал в Ульяновск так долго и тяжко? Я ехал за лёгкой жизнью. Пытаясь полностью окунуться в мир людей XVIII века, я хотел яснее представить, какие события и в какой хронологической последовательности переживали они, что их волновало и мучило. Можно было попробовать извлечь какую-то информацию из Интернета, однако Интернету я не доверяю. Очевидно же, что книга – более надёжный источник. Но и сводить нужные данные из сотен умных и не очень фолиантов мне тоже не хотелось. И тогда я обратился к Зухре.

«Поезжай в город твоего любимого Карамзина, – отмахнулась она от меня, – там, в местной библиотеке, ты наверняка найдёшь, что ищешь». Ей, как всегда, было некогда. Мне иногда до боли обидно, что я у неё на последнем месте. Но я давно привык терпеть эту боль. Тем не менее на всякий случай робко и без всякой надежды переспросил:

А может, лучше в Швейцарию? На Женевское озеро?

Я тебе сказала в Ульяновск, значит, в Ульяновск, – отрезала Зухра и повесила трубку.

Что ж, у каждого своя судьба: кто-то томится в Швейцарии, кто-то расцветает в бывшем Симбирске…

Рассказываю я эту историю, а сам думаю, как странно ложатся на ум слова. «Она отмахнулась» – говорю я, а ведь мы разговаривали по телефону, и я никак не мог увидеть, как она отмахивается от меня. «Повесила трубку» – говорю я, хотя на самом деле она ничего не вешала, ведь общались мы по мобильнику. Если в языке всё так запутано, что без большой чашки швейцарского кофе не разберёшься, то способны ли мы понять метафоры XVIII века? Надо будет очень-очень для этого постараться! Мне хочется немедленно смолоть немного зёрен «Эгоиста» и приготовить отменный напиток. Я уже слышу его аромат. Он божественен!

 

7. Станция

 

Эхна проделывал это бессчётное количество раз и довёл свои навыки до совершенства, то есть до холодного расчётливого автоматизма. Так учил отец, и Эхна был хорошим учеником. Он накопил громадный опыт вторжения и миссионерства, тем не менее сегодня тревожился: день был особенным, ведь он должен преступить через запрет Паули. Хотя, почему «должен»? Он никому ничего не должен, только лишь своей собственной совести. Оно пришло внезапно, это устаревшее понятие, и стало грызть его душу – понятие, изжившее себя ещё в конце бумажного века. Совесть приняла облик Неферы. Это объяснимо. Кому ж, как не жене, грызть хорошего человека? А душа образа не имела. Она была смутной, расплывчатой, туманной…

Всё внимание Эхны теперь сосредоточилось на панорамном экране: самым главным было найти планету, хотя бы отдалённо напоминавшую Мадеру. Он задал параметры: возраст около четырёх с половиной миллиардов лет, стандартное соотношение воды и суши, наличие континентов, умеренный климат. Для обеспечения преимущественного развития высадки установил лёгкий, наиболее слабый уровень варварских цивилизаций. И нажал на поиск.

Планета появилась на экране. У Эхны не было времени любоваться ею: заряженная капсула ждала отправки. Вот здесь начиналось то, что миссионеры называют везением. Высадка – самый ответственный и тревожный момент, потому что не знаешь, куда упадёт капсула и на какой части суши окажется – на плодородной почве, которая вызовет бурное развитие, или же на бедной, и тогда рост неминуемо будет замедлен, и придётся предпринимать усилия, чтобы защитить слабеющие ростки нового мира.

«Отец, помоги мне», – мысленно попросил Эхна, и нажал на заветную кнопку пульта. Экран переключился на капсулу. Эхна немного помедлил, боясь испытать разочарование.

 

8. Конкордия

 

Он просканировал место высадки и не испытал особой радости. Капсула отклонилась от намеченной цели и оказалась в лесу. Рядом не было ни долины, ни реки, о которых он мечтал. Однако лес давал массу преимуществ, поскольку было много доступного материала для строительства города.

Совсем недалеко, в нескольких часах ходьбы, лежали луга, за которыми плескалось море, но, чтобы перебраться туда, нужно было потратить время. А время дорого. Кому-кому, а старому стратегу Эхне было ясно, что появление капсулы на планете даёт толчок развитию варварских племён, и они стремительно начинают конкурировать, захватывая пространство. Этого допустить было нельзя.

Тем не менее он сделал небольшой переход и основал первое поселение в лесу, выходящем к морю. Запасы пищи были скудны, но совсем недалеко находилось поле, которое впоследствии можно использовать под пашню. Были и запасы драгоценных металлов, которые наверняка пригодятся в дальнейшем его подопечным. В целом Эхна остался доволен и назвал столицу Конкордией, то есть Согласием.

Как он и предполагал, скудность пищи замедлила развитие появившихся в результате высадки людей. Но Эхна ещё больше затруднил им жизнь, переключив все добываемые материальные ресурсы на получение знаний и ничего не оставив на досуг и развлечения. Кто владеет знаниями, тот владеет миром. В чём-чём, а в науке тоже надо опережать соперников-варваров. Они ещё не были обнаружены, но весь опыт вторжений Эхны подсказывал, что они есть. Не могут не быть.

Теперь оставалось терпеливо ждать появления того, ради которого Эхна намеревался нарушить запрет Паули.

Момент везения тоже был, поскольку неожиданно в городе самоорганизовалось небольшое войско, и оно незамедлительно было отправлено разведывать местность. Конкордийцы разработали и утвердили специальный кодекс воина, которым теперь руководствовался каждый, присягнувший на верность городу и миру. Эхна знал, что первейшей задачей было найти зачатки чужих цивилизаций и по возможности ослабить их, дав преимущество развитию Конкордии. Так уж устроен мир, что человеку, для того чтобы выжить самому, приходится подавлять инородцев. В устах историков это называется покорять, то есть делать другие народы покорными.

Эхна понял, что добиться спокойной жизни хоть на какое-то непродолжительное время ему не удастся, когда появился вражеский лазутчик. Эх, он, конечно, все равно появился бы, но было бы лучше, если б это случилось позже. Большеголовый, необычайно подвижный, он походил на огромного муравья. Тело его было выкрашено природной зелёной краской, для того чтобы лучше маскироваться в лесу, спасаясь от хищников. Благодаря встрече с этим первым разведчиком, соплеменников его конкордийцы стали прозывать зелёными муравьями.

Племя зелёных муравьёв жило, по всей видимости, на северо-востоке, а воины Конкордии к тому времени ушли на запад, оставив город совершенно без прикрытия.

Разведчика следовало немедленно убить. Правда, с этим «мероприятием» чуть замешкались. Было понятно, что в разведку не ходят поодиночке, наверняка лазутчика поджидали его товарищи и расположение города уже не скрыть. К отрядам конкордийцев тут же отправили гонцов с приказом вернуться, а тем временем старейшина Зву Раб завёл беседу с разведчиком.

Тот был молод и глуп. И казалось, что он хвастается географическими открытиями, поскольку попытался изобразить на бумаге нечто, похожее на карту. Однако никто ничего не смог разобрать в его каракулях.

Кто ты и откуда держишь путь? – пытался спрашивать его Зву Раб.

Но тот не понимал языка конкордийцев. Его занимало изображение воинов на выделанной бычьей шкуре, висящей над входом в жилище старейшины в качестве своеобразного штандарта. Тогда, для того чтобы запугать его могуществом Конкордии, Зву Раб знаками пояснил, в чём заключается сила конкордийских воинов, а потом для чего-то рассказал об их моральном кодексе, позволяющем выигрывать сражения.

Зелёный разведчик тоже мало что понимал, но пришёл в восторг от рассказа и нелепо замахал руками, словно пытался выразить удивление, он что-то говорил, яростно жестикулируя, при этом едва пробившиеся над верхней губой усики смешно двигались в разные стороны – абсолютно несимметрично, чем вызвали умиление у женщин, пришедших понаблюдать за незнакомцем. В отличие от мужчин, они не видели в нём грозного воина. Скорее, он напоминал восторженного ребёнка.

Отведай доброй еды, чужеземец, – предложил Зву Раб, приглашая его за стол.

Тот принял предложение, но когда подали яства, казалось, был чем-то расстроен. Он стал объяснять что-то Зву Рабу. Старейшина, уже давно вслушивавшийся в речь молодого человека, стал понемногу понимать его и разъяснил собравшимся:

Зелёный человек удивляется, почему у нас нет посуды, которую можно делать из красной земли, что у нас под ногами.

Разведчик радостно закивал и объяснил, как из глины делаются горшки и затем обжигаются на огне.

Приступили к трапезе. Молодой человек был явно голоден, но чувство собственного достоинства не позволяло ему выказывать это. Он неторопливо откусывал куски хорошо прожаренной говядины, не забывая нахваливать гостеприимство хозяина.

Ничто не предвещало трагедии. Но в самый разгар пиршества Зву Раб подошёл к молодому человеку сзади, вытащил острый клинок и быстрым движением мясника с ловкостью перерезал чужеземцу горло.

Хотя собравшихся и ужаснуло убийство нелепого, но милого на вид юноши, они с любопытством наблюдали за агонией чужака. Тот не потерял сознания и не хотел умирать, несмотря на то, что кровь била фонтаном, залила стол и забрызгала стоявших рядом детей. Он хрипел и руками пытался зажать рану на горле. Руки были красными от крови. К удивлению многих, кровь была не зелёной, а точно такой же, как и у них самих.

Когда всё было кончено, Зву Раб мрачно сказал:

Это война.

Можно было и не объяснять случившегося, и так всё было понятно. Соседнему племени объявлялась война, в то время как город был абсолютно не защищён, а хозяйственная структура его оставалась неразвитой.

Спешно возвратились военные отряды, полководцы мрачно выслушали объяснения Зву Раба. Для обнаружения племени зелёных муравьёв было решено разделиться на два отряда. Один направился на северо-запад, откуда пришёл зелёный человечек, другой, чуть помедлив, взял курс на юг. И вновь город остался без прикрытия.

 

9. Дирус

 

Первый отряд конкордийцев подвергся неожиданной атаке. Впрочем, нападавшие оказались плохо вооружены, поэтому были с лёгкостью отбиты, а воины Конкордии получили столь необходимый опыт сражения. Южный отряд был немедленно переброшен на север, и теперь конкордийцы, обладая более мощной силой, стали пробираться в глубь территории. Местность сплошь была лесистая. С одной стороны, это обеспечивало скрытность передвижения, но с другой – врага было трудно обнаружить. Понадобилось сделать несколько переходов, пока воины не вышли на открытое пространство и не увидели возделанное поле. Где-то далеко за ним высвечивались на ярком солнце городские строения.

Рабочие на поле были беспечны, позволили приблизиться к ним незаметно и захватить в плен. И тут стало понятно, что они не из племени зелёных муравьёв. Конкордийцы напали на племя хиулков. Несмотря на то, что их название переводилось грозно, как «раскалывающие», это было мирное племя, которое до сих пор не знало, что такое война, и даже не ведало о существовании чужаков. Поэтому и пленённые рабочие не понимали, что они пленники, и вели себя неадекватно, свободно и без страха общаясь с воинами.

Полководец Сутяга, которого Эхна поставил первым среди равных в Конкордии, возглавлял северный отряд, когда был ранен в бедро при стычке с зелёными, однако он мужественно совершил переход – плечом к плечу с воинами, – ничем не выказав испытываемых страданий. Теперь же он позволил себе расслабиться, его знобило, поскольку глубокая рана загноилась. Увидев это, один из хиулков – высокий, жилистый молодой человек с иссиня-черными волосами – отлучился в лес и вернулся с какими-то сочными листьями. Обеспокоенные воины преградили ему путь, когда он попытался приблизиться к раненому полководцу, однако Сутяга знаком приказал пропустить его. Хиулк осторожно очистил рану, выжал на неё сок таинственного растения и обмотал ногу листьями. Сутяге полегчало в тот же вечер. Опухоль спала, рана стала затягиваться, и он осознал, что хиулки – отличные лекари.

Как звать тебя? – спросил Сутяга черноголового юношу, лечившего его, даже не надеясь, что тот поймёт чужую речь.

Но тот понял.

Ценна, – сказал он. – Меня зовут Ценна.

Да, ты действительно ценный, – подтвердил Сутяга. – Надеюсь, нам ещё удастся свидеться.

Сутяга оказался на удивление щедрым и подарил хиулку нож, который изготовил собственноручно ещё в Конкордии, чем невероятно гордился. Рукоять ножа имела нехитрое изображение летящей стрекозы – тотемный знак его рода.

Найдёшь в Конкордии моего сына и покажешь ему этот нож, – сказал он хиулку. – Он всё поймёт и не даст тебя в обиду.

Хиулк посмотрел прямо в глаза и молча кивнул.

Эхна внушил воинам Сутяги, что самой ценной добычей на первом этапе вторжения могут быть только рабы, поэтому конкордийцы решили пленных хиулков отправить в столицу, а их город подвергнуть атаке.

Атака началась рано утром, когда хиулки мирно спали, однако, к удивлению конкордийцев, горожане оказались мужественны и, быстро организовавшись, дали достойный отпор. А потом и вовсе разгромили южный отряд, не имевший военного опыта. С наступлением темноты конкордийцам пришлось отступить глубоко в лес, для того чтобы прийти в себя и залечить раны.

Наутро разгорячённая сражением молодёжь вновь рвалась в бой, но Сутяга умерил их пыл, понимая, что время для стремительной победы упущено и теперь необходимо набраться сил, перейдя к осаде. А пока он отправил воинов уничтожать идущие к городу дороги, посевы и шахты, имеющиеся вокруг города: необходимо было перекрыть хиулкам все возможные ресурсы жизнеобеспечения. Эхна, сидя за экраном, наблюдал за его действиями и тоже полагал, что это единственно правильное решение. Однако его беспокоило, что поход затягивается и столица вновь осталась без защиты, тогда как в ближайшее время следует ожидать войны с племенем зелёных, поэтому особое внимание он решил сосредоточить на Конкордии.

 

10. Симбирск

 

Кофе я готовлю с чужой женщиной. Она ни о чём мне не рассказывает, хотя наверняка знает много, особенно о Карамзине.

Почему ты мне ничего не рассказываешь? – спрашиваю я.

Я говорю ей «ты». Женщина не возражает. Да и как она может возражать мне, если сразу же позвала меня домой, как только увидела?

Вы, наверное, голодны, – сказала она вместо приветствия, пойдёмте ко мне, я вас накормлю.

Я только сошёл с автобуса и встал у какого-то столба, укрывшись им на всякий случай от несущихся мимо автомобилей. И сразу узнал её, как только увидел, потому что она была в точности как на фотке «Вконтакте». А ещё потому, что встречающие женщины выглядят всегда одинаково.

Мне почему-то стало весело при виде её неуклюжей фигурки.

Я боюсь твоего злого мужа.

С чего вы решили, что он дома? И что злой?

Темно на улице и холодно. В это время все мужья сидят дома. Голодные и злые.

Она даже не улыбнулась – я тут же и пожалел, что сказал глупость, – только посмотрела на меня угасающим, угольно-пепельным взглядом тридцатидвухлетней женщины. Мои мужские инстинкты шепнули мне, что такие взгляды самые опасные: остывающие угли коварны и могут обжечь сильнее яркого пламени…

Я готовлю кофе на чужой кухне и потому чувствую себя неуверенно. К тому же готовлю его на ночь глядя, понимая, что все равно не спать. Женщина наблюдает, как я колдую над туркой. Брови её густы, и кажется, что она хмурится. Женщина высока, выше меня, и от этого некомфортно. Хоть бы присела, что ли. И она будто слышит, приглаживает на попе юбку и опускается на табурет. Вот так-то лучше.

Почему ты мне ничего не рассказываешь? – спрашиваю я, разливая кофе по крохотным чашкам. – Я столько часов трясся в автобусе, чтобы услышать о твоих исследованиях.

Она не отвечает, задумавшись. Будто не слышит.

Давайте пить при свечах, – предлагает она и приносит из комнаты огромный, видавший виды ретроканделябр.

Мы пьём кофе при свечах, наши тени колеблются на стенах и делают вид, что общаются. На самом деле говорю лишь я, практически не переставая. Рассказываю про Настасью Плещееву и о письме её Кутузову. Потом говорю о романах Эмина, потом… А потом встаю и начинаю раскланиваться: пора идти устраиваться в гостиницу.

Вы можете остаться, – говорит женщина, поднимаясь из-за стола. – Муж не придёт, потому что его нет.

Это не порок, – отвечаю я и чувствую подлость в безответственно брошенных словах. Я колеблюсь и пытаюсь сопротивляться:

Дело, собственно, в том, что у меня есть Зухра…

Понимаю, – кивает она и кладёт мне руки на плечи. – Потанцуем?

Ты забыла включить музыку.

Разве ты не слышишь её?

Ты сказала мне «ты»?

Мы танцуем и больше ни о чём не разговариваем. Медленно кружась, пробираемся в зал, поближе к дивану. В тишине я слышу музыку, и это, конечно, Чет Бейкер:

 

От огня останутся лишь тлеющие угли,

Потому что пламя живёт совсем недолго…

 

О свечах мы забыли, и они догорели полностью, лишь оплавленный парафин сталактитами застыл на бронзе канделябра.

Разумеется, я приехал сюда не ради свечей и не ради женщины, я приехал сюда в поисках книги, о которой давно знал. Видимо, можно было заполучить её и в Москве, но там как-то суетно и сложно, в провинции всё намного проще. И спокойнее. Делов-то – написать незнакомой женщине в Ульяновск, свихнувшейся, как и ты сам, на Карамзине, и попросить помощи в «важном деле». А теперь она, проклиная тот час и миг, когда решилась ответить, и тебя заодно, судорожно носится из комнаты в ванную и из ванной обратно в комнату – будто приводит себя в порядок.

Мы, конечно, проспали. Для меня это обычное состояние – проспать куда-нибудь и прийти не вовремя. А для женщины это стресс.

Я ещё никогда никуда не опаздывала, – кричит она из ванной.

Вот поэтому у тебя и нет мужа.

Тогда почему у тебя нет жены?

У меня есть Зухра.

Дурацкое имя!

Вовсе нет, Зухра – это звезда, которую древние римляне называли Венерой. Это моя звезда, Настя, и она светит мне.

Женщина появляется из ванной растрёпанная, с включенным феном в руках. Она не по-детски серьёзна.

Давай не будем об этом, ладно? – И вновь скрывается в ванной.

Я заглядываю в дверь.

Настя?

Что?

Прости!

 

11. Конкордия

 

Страшно ли птицам в ночном лесу? – спрашивала Оми своего спутника – молодого человека двадцати лет.

Того веселило простодушие девушки, и он улыбался, и сладкая улыбка растягивалась до ушей. Девушка, слава богу, этого не заметила, иначе бы обиделась, приняв за издёвку. Было совсем раннее утро, и её привлекло пение проснувшегося зяблика. Тот сидел невысоко на ветви вяза, задрав клюв к небу, и самозабвенно выделывал звонкие рулады: фьи-фьи-фьи, тья-тья-твирь – тиу-у-уить.

Молодого человека звали Стрекозой. Это было воинское звание конкордийской армии, и получил он его ещё в детстве, едва научившись метать копьё. Потом звание упразднили, признав неуместным, но за Стрекозой оно сохранилось и практически вытеснило имя, которого никто не помнил. Вот и Оми знала его только как Стрекозу.

Не соизволите ли уделить мне внимание, Стрекоза? – насмешливо обратилась девушка к замечтавшемуся юноше.

Тот наконец опомнился и буркнул:

Прости, я подумал, что ты опять сочиняешь стихи. Для зяблика лес – это дом. Разве может быть страшно в собственном доме?

Если судить по-твоему, то и Конкордия – наш дом, но горожане боятся нападения врагов, и потому мы с тобой в дозоре. Ты думаешь, у стервятников и волков тоже есть дозорные, и они сейчас наблюдают за нами?

Ты говоришь разумные вещи, Оми, – сказал юноша, – Только конкордийцы никого не боятся, просто они обязаны быть осторожными.

Зву Рабу не следовало убивать зелёного муравья, – сказала девушка, – тогда бы не было причин для излишней осторожности. Любое бедствие постигает нас лишь за то, что вершили мы сами.

Юноша возразил:

Зву Раб – праведник и говорит, что он посланник самого Эхны. Он действовал в соответствии с заповедями. Многобожники несут нам несчастье, а потому их необходимо истреблять…

Или обращать в нашу веру, – перебила его Оми и продекламировала:

 

Тысячи звёзд, отправляясь в поход, превращаются в камни –

Просто в песчинки – простые песчинки, забытые в море. 

Разве осмыслить, зачем родилась и живёт Омиками,

Если ответом, вместо надежды, – страданье и горе?

 

Юноша задумался.

Почему ты молчишь?

Когда говорят музы, их нужно слушать.

Не слушать, а слышать. Почему праведник не попытался рассказать разведчику об Эхне и чудесах, которые он творит, а предпочёл обагрить руки кровью?

«Праведник» прозвучало в устах девушки с явным сарказом, но Стрекоза сделал вид, что не заметил этого.

Оми, мы должны держать в тайне от возможных врагов новые знания. Если передать их многобожникам, они могут снести нашу молодую цивилизацию. Сначала нам надобно обезопасить себя и окрепнуть настолько, чтобы, имея за собой силу, предложить безопасное, выгодное союзничество.

Ты дружишь с Лезбием, сыном Зву Раба, и потому пропитался их семейными идеями, – фыркнула Оми. – Они полагают, что не может быть союза на равной основе.

Зву Раб лишь посредник между нами и Эхной, – ответил юноша. – Он получил заповеди, которым мы обязаны следовать. Оми, тебе лучше заниматься поэзией и не вникать в политику.

Я лучница, – сказала девушка. – Отец с детства готовил меня в воительницы и приучил к железной дисциплине. Но дисциплина не то же самое, что слепое повиновение. Быть послушной овцой в чужом стаде – значит смириться с тем, что тебя пасут ради шерсти и мяса. Город ослабел из-за неразумных действий Зву Раба и может пасть от натиска нескольких десятков обученных смельчаков. Если того захочет Эхна, я отдам жизнь за мою Конкордию и славных конкордийцев. Только у меня есть свои счёты с Зву Рабом. Впрочем, как и у тебя тоже.

Стрекоза помрачнел и кивнул в знак согласия.

Этот человек погубил моих родителей и сделает всё возможное, чтобы избавиться от твоих, – продолжила Оми. – Зву Раб претендует быть единоличным правителем и сосредоточивает власть в руках своего клана, в то время как законный властитель сражается с врагами где-то на севере. Зву Раб сделает всё, чтобы держать твоего отца подальше от столицы, но в конечном итоге он погубит Конкордию…

«Твинь!» – Зяблик встревожился и вспорхнул с ветки.

Тс-с! – Стрекоза насторожился и прижал ладонью губы девушки.

В ночном лесу раздался еле заметный шум раздвигаемого при ходьбе кустарника, а потом послышались отдалённые голоса. Стрекоза и Оми затаились.

Вскоре появились люди. Они шли спокойно, ни от кого не скрываясь, и ничем не походили на врагов, замышляющих недоброе. Скорее всего, это были рыбаки, собравшиеся на утреннюю рыбалку, поскольку в руках они несли нечто, подобное свёрнутым сетям. Только язык их был странен и отличался от конкордийского.

Уже светало, поэтому, когда они подошли совсем близко, Оми ужаснулась зелёному цвету их мускулистых тел. Она чуть не вскрикнула, но сдержалась, со страхом взглянув на Стрекозу: вдвоём им было не справиться с чужаками. Стрекоза казался суров и внимательно следил за передвижением зелёных людей. Оми видела, насколько он напряжён, как в волнении перекатываются желваки и по телу идёт мелкая дрожь. Вот-вот он не выдержит и набросится на чужих с одним лишь копьём.

Стрекоза бесшумно приблизился к Оми и зашептал ей на ухо:

Беги, предупреди наших.

А как же ты? – спросила она.

Я справлюсь, – ответил он твёрдо.

Если ты собираешься справиться без меня, то вместе у нас получится лучше, – сказала Оми. – С помощью лука я смогу их удерживать какое-то время, ты не сможешь противостоять им с одним копьём.

Стрекоза кивнул. Оми была права. И тут он вспомнил, что как раз сегодня собирался вплести крупную жемчужину в косу Оми. Таков был обычай конкордийцев: если девушка не возражала и принимала подарок, она становилась невестой юноши. Стрекоза был хорошим пловцом и мог долго находиться под водой, поэтому жемчужину выловил сам, ныряя с крутого скалистого берега у Конкордии, − в глубоком и опасном месте, где осмеливался промышлять не каждый ловец жемчуга.

Стрекоза достал жемчужину и вплёл её в косу девушки с помощью конского волоса.

Будь моей невестой, – попросил он. – Если мне суждено погибнуть, то я хочу знать, что у меня останется любимый человек.

Я твоя невеста, – ответила Оми и провела рукой по волосам юноши, этот жест был успокаивающим и одновременно прощальным. – Будь моим мужем, и пусть ничто не сможет разлучить нас.

Оми натягивала тетиву лука, когда перед ними возник голубоглазый великан. Он был юн и крепок, как тот разведчик, убитый Зву Рабом. Казалось, он был удивлён не меньше Стрекозы и Оми: встреча была неожиданной. Великан дружелюбно улыбнулся, и Оми растерялась, не смогла воспользоваться оружием. Стрекоза достал было нож, но в это время некто, подкравшийся сзади, нанёс ему удар дубиной, и он безжизненно повалился на траву, мокрую от утренней росы.

Оми закричала. Великан обхватил её руками, закинул на плечи и понёс к товарищам. Она яростно била его кулаками по волосатой голове и широкой спине, но зелёный муравей будто не чувствовал боли и никак не реагировал на её попытки освободиться.

 

12. Конкордия. Continuatio 1

 

Было светло, когда Стрекоза пришёл в себя. Сначала он долго не понимал, где он и что с ним произошло, потом вместе с болью вернулась и память. Боль была острой и пронизывала позвоночник при всякой попытке приподняться, поэтому какое-то время он лежал недвижим.

Рядом раздался шорох, Стрекоза скосил глаза и увидел, как небольшой шакал, приблизившись, стал трусливо нарезать круги вокруг него. Нож, впрочем, как и копьё, валялся рядом: чужаки, похоже, выказали безразличие к скудному снаряжению Стрекозы и не тронули его. Превозмогая боль, он дотянулся до клинка. Это потребовало неимоверных усилий. Пот залил глаза, Стрекоза мгновенно ослабел и даже на какое-то время забылся. Если б хищное животное в этот момент набросилось на него, всё было бы кончено.

Спаси меня, Эхна, – взмолился Стрекоза. – Мне нужна моя жизнь всего лишь для того, чтобы спасти Оми, а потом, если будет на то твоя воля, можешь забрать меня.

Ему почудилось, что бог услышал его и даже явился в образе мужчины лет тридцати. Высокий, с волосами до плеч, в длинном нездешнем одеянии-балахоне, закрывавшем всё тело, с круглой шапочкой на голове, он склонился над Стрекозой и мягкими пальцами стал ощупывать раны. Стрекоза сразу же проникся к нему доверием и симпатией. Мужчина, завершив обследование, что-то крикнул стоявшим поодаль товарищам. Речь его была непонятна Стрекозе, но была приятна, от слов веяло спокойствием, какое возможно лишь у глубоко верующего человека. Немного времени спустя лекарю подали листья гобусса, считавшегося у конкордийцев ядовитым растением. Мужчина достал нож, мелко нарезал их, а затем смешал с соком каких-то других растений. Полученную смесь он стал осторожно втирать в раны.

Стрекоза внимательно следил за его действиями. Он взволновался, увидев нож незнакомца. Такой нож ни с каким другим спутать было невозможно, потому как Стрекоза наблюдал совсем недавно за его изготовлением и даже помогал в этом своему отцу. Сомнения неуместны, это точно отцовский нож. Такой же, как и у него самого, – со стрекозой на рукояти. Точная копия.

Откуда у тебя этот нож? – еле слышно спросил он лекаря.

Тот не понял вопроса, но уловил взгляд, направленный на лезвие инструмента, которым он орудовал. Медленно по слогам произнёс:

Су-тя-га.

Стрекоза понял, что это весточка, посланная ему отцом, воевавшим в далёких северных землях. Понял, что отец был ранен и получил помощь от чудесного лекаря в странном балахоне, за что, видимо, и подарил ему нож. Он с благодарностью взглянул в лицо человеку, неожиданно пришедшему на помощь, чтобы его хорошенько запомнить: тонкий нос и толстые губы, по представлениям Стрекозы, дисгармонировали, и если бы не мягкий цвет глаз, излучавших доброту, лекаря можно было бы назвать безобразным.

Человек, завершив лечебные манипуляции, поднялся, выдал замысловатую фразу на чужом языке – вероятно, это было пожелание скорейшего выздоровления, – и отошел к группе людей, намеревавшейся продолжить путь.

Как зовут тебя? – успел спросить Стрекоза.

Ценна. Меня зовут Ценна, – ответил лекарь по-конкордийски.

Какое-то время Стрекоза пролежал в полузабытьи. Шакал вернулся и продолжил попытки подобраться к лежащему недвижно юноше. Но тот уже чувствовал, как члены его вновь наполняются силой. В тот самый миг, когда шакал подкрался совсем близко, острый нож воткнулся в его в брюхо.

 

13. Конкордия. Continuatio 2

 

Юноша вскочил на ноги. Первым желанием его было пуститься в погоню – на поиски Оми. Но куда, в какую сторону увели её зелёные муравьи, он не знал. Самым благоразумным было бы вернуться в город, чтобы рассказать о случившемся и попросить помощь. Осознав, что одному с задачей не справиться, Стрекоза направился к городским воротам.

Стражники попытались остановить его, преградив вход алебардами, но юноша будто не заметил их, раздвинул алебарды, словно ветви деревьев, и, столкнув в ров самого ретивого из стражей, вставшего у него на пути, вошёл в город. Больше его останавливать не посмели.

Стрекоза дошел до дома Зву Раба и, не стучась, ввалился в просторное мрачное помещение. Хозяин сидел за огромным дубовым столом в гордом одиночестве и трапезничал. На огромном обсидиановом блюде громоздились жареные куски говядины. Зву Раб как раз обсасывал мосол, когда появился Стрекоза. Взглянув на внезапно возникшего перед ним мрачного юношу, он кивнул, приглашая за стол. Стрекоза сел. Служанка поднесла ему блюдо, но он жестом показал, что сейчас не до еды.

Зву Раб тщательно пережёвывал кусок мяса и глядел исподлобья на юношу. Он был умён и без слов, по одному виду Стрекозы, понял, что произошло.

И что предполагаешь предпринять? – грозно спросил он.

Дай мне людей, Зву Раб, – попросил Стрекоза. – Я найду селение зелёных муравьёв и верну Оми.

Какой храбрый молодой человек, – с иронией в голосе произнёс Зву Раб. – Конечно, забирай всех мужчин и иди искать несчастную Оми.

В голосе его сквозило презрение к молодому человеку. Он вдруг озлобился, и взгляд его стал жёстким.

А кто будет защищать город? Или тебе не известно, что Сутяга с воинами ещё не вернулся? Я не могу ради ничтожной лучницы поставить на кон существование города. Ты струсил и позволил врагам захватить её. А теперь просишь помощи. Поди прочь, падаль, и не смей показываться мне на глава, не то я выпорю тебя как мальчишку!

Не ожидавший несправедливого обвинения Стрекоза побледнел, поднялся и, опустив огромные кулаки на стол, сказал, глядя прямо в глаза Зву Рабу:

Ты пожалеешь об этом, Зву Раб! Ты забываешь, с кем имеешь дело. Я – воин и сын моего отца, полководца Сутяги. В день, когда прозвучит труба, ты сильно пожалеешь о содеянном.

Он вышел и, взяв оставленное у входа копьё, направился было к городским воротам, однако, пройдя несколько шагов, развернулся и в ярости запустил его в звурабовскую дверь. Дверь охнула, но выдержала удар. Прибежала охрана. Лучник, стоявший на страже, совершенно хладнокровно, не торопясь, натянул тетиву и выпустил стрелу в сторону разъярённого юноши. Стрела просвистела возле уха Стрекозы. Это было предупреждением. На таком расстоянии лучники не промахиваются.

Появился Зву Раб, вытирая кулаком жирные губы.

Оставьте его, – сказал. – Пусть идёт, – и, обращаясь к Стрекозе, добавил: – Ты виноват в гибели Оми, из-за тебя Конкордия оказалась в опасности. Ты никчемный горожанин. Изгоняю тебя. Впредь ворота города для тебя закрыты навечно.

Стрекоза промолчал. На сегодня было достаточно эмоций. Он вышел из города, чтобы больше в него никогда не возвращаться. А что его могло держать в Конкордии? Ничего. Родители были в далёком походе. Любимая девушка похищена и уведена в неизвестном направлении. Чёткого плана у него не было, и он отправился в соседнее поселение просить помощи и защиты.

 

14. Трасса

 

Я тоже хочу откровений, Зухра. Я хочу тебя абсолютно голую.

Зухра вздрагивает, закидывает тёмные очки на лоб и поворачивается ко мне. Такого повороте в беседе она явно не ожидала.

Смотри на дорогу, Зухра. Я сочинитель, и ты нужна мне абсолютно голая. Как художнику, который рисует натурщицу, понимаешь? И она ничем не прикрыта. В тот раз, когда мы встретились после шести лет разлуки, ты поведала мне полуправду. У меня осталось такое ощущение, что ты эту историю рассказывала тысячу раз другим людям. Она отшлифована, будто бы заучена наизусть. А мне она нужна во всей подлости человеческой, во всей низости. Спросишь зачем? Я и сам не могу ответить на этот вопрос.

Я подумаю.

Она снова смотрит на дорогу. Поля и справа, и слева, где-то далеко на горизонте зеленеет лес. Почему-то хочется побыстрее до него добраться, хотя это совсем не цель нашего путешествия.

Если это игра на раздевание, то давай сначала разденешься ты. Так что там было дальше в Ульяновске? Колись давай!

Дальше была работа. Обычная рутина.

 

15. Симбирск

 

В библиотеке, где работает Настя, нужно сначала покаяться за опоздание, и мы предстаём пред светлые очи начальницы – дамы, прекрасной во всех отношениях, но с колючей иронией в вопрошающем взгляде.

Простите, Марина Егоровна, я встречала молодого исследователя Карамзина и немного задержалась.

На мой взгляд, вполне разумное оправдание, только зачем так сильно краснеть при этом?

Марина Егоровна по возрасту чуть старше моей спутницы, и она совсем не сердится. В её глазах солнечными зайчиками скачут хитринки.

Что ты, Настасья, – шепчет она так, чтобы и мне было слышно, – если б я встречала молодого исследователя, то вообще не пришла бы на работу. – И заговорщически подмигивает мне.

Чем могу вам помочь, молодой человек?

Христофор Колумбович, – представляюсь я первым пришедшим на ум именем.

Она ошарашенно замирает, пытаясь сообразить, стоит ли ей немедленно обидеться на наглую выходку незваного гостя или лучше повременить, но потом, видимо, решает не удивляться и прощает мне шалость.

Впрочем, Христофор Колумбович, думаю, Анастасия Ивановна сама вам поможет. А если что, я буду у себя в кабинете. – И уже Насте: – Возьми ключи от зелёной комнаты и напои путешественника чаем.

 

16. Симбирск. Continuatio 1

 

Настя, почему ты назвала меня молодым человеком? – спрашиваю я в зелёной гостевой комнате. Это немножко неправда.

Сам подумай и ответь, – злится она.

Но я уже не могу думать о таких глупостях. Как не могу думать и о том, почему люди, только вчера встретившиеся, сегодня ведут себя так, словно тысячу лет знакомы друг с другом. Не могу, потому что Настя протягивает предмет моих мечтаний, ради которого и был проделан невыносимо сложный путь через путину серых снегов и тёмный коридор ульяновской квартиры. Наконец он в моих руках – потрёпанный том начала XIX века. Провожу рукой по немного помятому, потрескавшемуся переплёту. С трепетом и замиранием сердца открываю титул и поднимаю взгляд на Настю. Общение с книгой – занятие интимное, и девушка понимает меня, оставляя наедине с изданием, по которому я столько томился.

«Всемирная хронология, сочинённая Николаем Свечиным, – читаю я на титульном листе. – Москва, в типографии Платона Бекетова. 1809». Сначала я обращаю внимание на имя владельца типографии. Это, разумеется, тот самый Бекетов, двоюродный брат Ивана Ивановича Дмитриева и племянник известного фаворита императрицы Елизаветы Петровны Никиты Афанасьевича Бекетова. Братья Бекетовы, Дмитриевы и Карамзин составляли сплочённый «симбирский десант» в пансионе Шадена.

Платон был богат, поскольку отец оставил ему огромное состояние. Что значит «огромное»? Это значит, что он мог себе позволить жить так, как нравится, и заниматься любимым делом. А жил он в собственном доме на Кузнецком мосту (это Москва, если кто-то не в курсе). В середине 1801 года в одном из флигелей своего дома завёл типографию со словолитней. Словолитней тогда называли место, где отливали шрифты, поскольку старославянское «слово» означало «буква». В другом флигеле располагалась книжная лавка.

Всё, что ни делал Бекетов, он делал добротно, с любовью, навечно, стараясь довести начатое дело до совершенства. Вот и предприятие ему удалось поставить на высоту, не доступную другим типографам: его издания отличались качественными шрифтами и изяществом исполнения. Бекетов увлекался отечественной историей и древностями, собирал рукописи, автографы, книги и особенно увлекался иконографией – выискивал, где только было возможно, живописные и гравированные портреты российских деятелей, а потом нанимал лучших художников и заготавливал медные доски с этих портретов для будущих изданий. «Пантеон российских авторов» стал одним из первых его проектов, к нему он привлёк и Николая Карамзина, уговорив написать небольшие биографические заметки к портретам писателей. У Карамзина в ту пору были свои собственные планы, но тут, что говорится, интересы друзей совпали, и он горячо взялся за дело.

Я рассматриваю книгу с датой «1809» на титуле и думаю о том, что Бекетов тогда ещё не знал, что через три года Наполеон будет в Москве, и в пламени начавшихся пожаров он потеряет и типографию, и книжную лавку, и все драгоценные коллекции, собранные трудами многих лет. Ему уже будет за 50, и оправиться от такого удара он не сумеет, хотя и проживёт ещё довольно долго.

 

17. Симбирск. Continuatio 2

 

Автор-составитель «Всемирной хронологии» был мне не известен. Я предполагаю, что работа выполнена по заказу Платона Бекетова, хотя и посвящена Его Сиятельству князь Юрью Володимировичу Долгорукову. Тогда было принято посвящать книги высоким особам. Мотивы при этом были разные, в том числе и финансовые. Долгоруков был уже в отставке, но был богат и влиятелен и жил на широкую ногу в своём доме на Большой Никитской. Женитьба и семейная жизнь его имели сложности, о которых уместнее было бы вспомнить в рассказах о «Бедной Лизе» и «Острове Борнгольм». А сейчас не стоит отвлекаться.

Итак, о Николае Свечине я ничего не знал, но труд его был мне любопытен: я хотел понять, как представляли себе историю XVIII века люди, родившиеся, скажем, в 1761 году, как Бекетов, или в 1766 году, как Карамзин, или даже в 1765-м. Какие события они считали более значимыми, какие менее? Чем отличается хронология XVIII века, составленная современными историками, от хронологии Свечина? Как расставлялись акценты? Не может ли быть так, что события, которые для нас кажутся ничтожными, которым мы сейчас не придаём значения, тогда были важны и не только формировали историческую память и влияли на общественное сознание, но и принуждали действовать в определённом направлении? Такова была гипотеза, сформулированная в вопросах. Только для начала мне нужно было знать, кто такой этот Николай Свечин, мне хотелось понять мотивы, заставившие его взяться за книгу.

Сначала я поленился и залез в Интернет и, разумеется, нашёл весьма скудную информацию: даты жизни Николая Петровича Свечина, по одним сведениям – 1776–1823, по другим – 1778–1829. Известно, что он военный, переводчик и автор драматических произведений, в основном комедий. Мне показалось забавным, что все авторы интернетовских статей навязчиво подчёркивают, что он муж М.Н. Свечиной-Вельяминовой, причём бывший. И больше о нём ничего не сообщают, словно этим всё сказано.

Мария Николаевна Вельяминова – племянница поэта Василия Андреевича Жуковского – дочь его сводной сестры Натальи Афанасьевны от связи с тульским наместником Кречетниковым. Жуковский был влюблён в свою племянницу, и она отвечала ему взаимностью. Между нами говоря, любить племянниц – было его хобби. Живи он сейчас, его бы объявили педофилом. А тогда он не скрывал своих пристрастий к своим любовям даже от их матерей и успокоился только в 57 лет, женившись на двадцатилетней дочери своего друга – художника Е.Р. Рейтерна. Когда в 1801 году Мария Николаевна была выдана замуж за нелюбимого ею Свечина, он переживал случившееся как личную трагедию. К моменту написания книги Свечин уже три года, как не жил с Вельяминовой, зато отношения с Жуковским крепли. Случилось даже так, что в 1812 году Жуковский вступил в 1-й пехотный полк, которым Свечин командовал.

Не удовлетворясь поисками в Интернете, я ринулся ко второму тому «Русской родословной книги» А.Б. Лобанова-Ростовского и обнаружил, что авторы интернет-статей, спутали Николая Петровича Свечина с его полным тёзкой, жившим позднее, и поэтому приписали ему кучу не тех родственников. К тому же и у Лобанова-Ростовского выявилась досадная ошибка на 207-й странице: отцом второго Николая Петровича никак не мог быть Андрей Александрович. Если рассуждать логически, уподобившись кабинетным теоретикам. Хотя, честно говоря, на практике чего только не бывает. Но, впрочем, к моему Свечину досадная ошибка отношения не имела.

Порывшись ещё немного в родословной, я «раскопал», что предок Николая Петровича, Данило Петрович, выборный из Торжка, был среди подписавших в 1613 году грамоту об избрании царя Михаила Фёдоровича, – и остался весьма доволен примечательным открытием. Мне почему-то хотелось убедиться, что человек, написавший «Всемирную хронологию», был достойным гражданином. Наверное, тогда бы я с большей охотой доверился его работе. И подтверждение этому нашлось.

Так как я выяснил, что Свечин писал комедии, было совершенно естественным обратиться к «Словарю русских писателей XVIII века». Наверняка статья о нём есть, думал я, ведь к началу XIX века писателей было немного, поэтому к ним относят всех, кто написал хотя бы одно стихотворение или опубликовал статью в журнале. Вот, например, Настасья Плещеева, золовка другой сводной сестры Жуковского – Екатерины Андреевны Протасовой, перевела однажды книжку Мари Лепренс де Бомон, прабабушки Проспера Мериме, под названием «Училище бедных, работников, слуг, ремесленников и всех нижнего класса людей» и навеки стала называться писательницей. Кстати, книгу эту издал всё тот же Платон Бекетов – тесен мир образованных людей того времени!

Я не ошибся, статья о Свечине оказалась довольно подробной. К моменту написания «Всемирной хронологии», то есть к 1809 году, Николай Петрович был полковником в отставке с богатым военным опытом участника антинаполеоновских войн – дважды ранен, награждён орденами Святой Анны 3-й степени, Святого Владимира 4-й степени с бантом и золотой шпагой с надписью «За храбрость». Мне представился крепкий, подтянутый молодой мужчина в самом расцвете сил – около 30 лет, – вынужденно отстранённый от действующей армии «за полученными ранами», отрешённый от нормальной семейной жизни, жаждущий приложить неуёмную энергию во славу России. В этот-то самый момент его и привлекает к работе Бекетов. Хитрый Бекетов! Знает, что творит!

Честно сказать, словарная статья вызвала разочарование. Не в Свечине, конечно, а в авторах, её написавших. Это ж надо умудриться – добавить в бочку мёда нехилую ложку дёгтя, причём в самом начале текста. «Ложкой» было всего лишь слово «дилетант», навязчиво повторяющееся в тексте. Но мне стало обидно за Николая Петровича, молодого тридцатилетнего парня, боевого офицера. Жил себе человек, жил, занимался любимым делом, писателем себя не называл, однако писательством развлекал честную компанию, как и многие в ту пору. Человек просто творил, когда ему было весело или грустно, писал для дружеского кружка и для далёкой, одной-единственной девушки, жизнь с которой не сложилась. Но это была его жизнь, и прожить он её хотел достойно. А тут раз – и ярлык: дундук, второй сорт. Клеймо. Плевок от неблагодарных потомков.

Личности авторов статьи мне абсолютно не интересны, их фамилии даны мелким шрифтом, я их прочёл, но не стал запоминать. Зачем? Зато любопытен Свечин, написавший вот такое, может быть, далеко не совершенное, но яркое произведение, и мне хочется знать, что за события он отметил в хронике как наиболее значительные для своего века.

Скажите, а кто из нас не дилетант в чём-либо? Кто из писателей того времени не был дилетантом? Однако дилетант-писатель Карамзин, у которого, по нашим меркам, «три класса образования», становится лучшим отечественным автором, дилетант-историк Карамзин создаёт грандиозный труд, который и сейчас, через двести лет, актуален. Увы, авторы статьи расписались в собственном неумении. Энциклопедический словарь не может содержать субъективных оценок, мне, как читателю, не интересно мнение серых мышек филологической науки: подайте мне факты, а я уж сам разберусь и сделаю выводы. Или, если неймётся, приведите анализ. Когда мы анализируем художественное произведение, мы говорим о литературе; когда даём ему оценку – говорим о нас самих.

 

18. Симбирск. Continuatio 3

 

Коридор был длинен. Такого ни в одной библиотеке я не видел. Анфилада служебных кабинетов и небольших читальных залов. Я прошёл его дважды, прежде чем обнаружил кабинет директора.

Марина Егоровна, где я могу найти Настю, – спросил я, переступая порог комнаты.

И сразу же её увидел.

Она сидела на самом краешке венского стула напротив Марины Егоровны; вздрогнула и обернулась, когда я вошёл. Глаза её были заплаканы.

Я уезжаю, – сказал я Насте.

Она никак не отреагировала.

Что так скоро? – удивилась Марина Егоровна.

Я уже всё нашёл.

Марина Егоровна поднялась, взяла меня под руку и потянула обратно за дверь.

Стоило ли приезжать так далеко из-за нескольких страничек текста.

Мне нужно было просто вдохнуть аромат эпохи. Я не шучу. На страницах книги осела пыль начала позапрошлого века, и, надышавшись ею, я вполне прочувствовал ту эпоху.

Довольно оригинальный способ чтения.

Марина Егоровна улыбнулась. Потом зашептала:

У Настеньки есть парень, понимаете, и он весь извёлся, узнав, что она с незнакомым молодым человеком. А у вас с ней серьёзно?

Я посмотрел на неё холодно.

Бросьте вы, Марина Егоровна, какой я вам «молодой человек»? Я старый импотент, у меня не может быть ничего серьёзного.

Марина Егоровна побледнела и брезгливо отстранилась, освободив наконец мой локоть.

А вы циник. Скоро Настин жених примчится сюда, думаю, что вам действительно нужно убраться. Как можно скорее. Иначе, Христофор Колумбович, ваше путешествие закончится плачевно.

Простите, насколько плачевно?

Возможно, вас съедят, как Джеймса Кука. А возможно, и вовсе не смогут найти, как Лаперуза.

Ага, я начинаю догадываться… Значит, Настин жених – кровожадный дикарь. Правда, у этого дикаря есть телефон, по которому ему позвонил неизвестный доброжелатель или просто прислал эсэмэску, и теперь этот паршивый ублюдок мчится сюда, чтобы канючить и извиваться перед женщиной, которую изводит домогательствами.

Откуда мне известен этот мерзкий, колючий, ненавидящий взгляд женщины, с которой я никогда доселе в жизни не пересекался и которая меня совсем не знает? Почему она мне не понравилась сразу, как только я её увидел?

Этот паршивый ублюдок – брат нашей директрисы, – раздался за спиной голос Насти.

Я и не заметил, как она вышла из кабинета и, разумеется, услышала мою гневную тираду.

Я оставила вам заявление на столе, Марина Егоровна. Это была плохая идея – служить под вашим руководством, простите! – Теперь уже Настя берёт меня под локоть и тащит прочь от кабинета.

«О женщины!» – думаю я, спускаясь по ступенькам библиотеки.

 

19. Пальмула

 

Зелёный муравей будто не чувствовал боли и никак не реагировал на попытки Оми освободиться.

Шли долго, и девушка совсем обессилела в бессмысленной борьбе с грубым великаном, нёсшим её сквозь чащу. Тот же, казалось, совсем не уставал, словно тяжёлая ноша была для него привычной. Они вошли в городское селение, вызвав множество любопытных взглядов. Но люди куда-то спешили и не задерживали надолго внимание на пленнице, чего нельзя было сказать о ребятишках, которые бежали вслед за воинами, норовя схватить Оми за свисавшую косу.

Её кинули в огороженное, поросшее зеленью пространство – в нечто, похожее на загон для скота. Странно, но ей вернули лук и стрелы, что сразу же придало Оми уверенности. Охрану не выставили. Но куда можно уйти, когда кругом зелёные воины?

Оми подумала, что не случайно конкордийцы прозвали этих людей муравьями: в городе кипела жизнь, на улице не наблюдалось праздных гуляк. Все спешили куда-то по делам, где-то стучали топоры, удары которых перекликались со звоном металла из близлежащей кузни. Рабочие переносили тяжёлые брёвна, возили песок и щебень, – словом, муравейник жил в обычном, будто раз и навсегда заданном ритме. Во всём чувствовался хозяйский глаз, зорко следящий за соблюдением порядка.

Пришли воины и повели её в каменное высокое здание. Помещение, в котором она оказалась, было просторным. Оми с любопытством оглядывала его. По чудному замыслу архитектора оно было устроено в виде сот. Сотообразно были оформлены и стены. Пахло свежим, только что откачанным мёдом. У Оми не было сомнения, что они находятся в храме многобожников. Когда из глубины зала неожиданно возник старик, стало по-настоящему страшно. Оми не боялась воинов, которые, к слову сказать, не были вооружены, тогда как при ней был боевой лук, и за спиной висел кожаный колчан с новенькими стрелами. Скорее, она сама – диковатый напряжённый комочек энергии – представляла угрозу для беспечных чужаков, поскольку могла легко перестрелять их в любой момент одного за другим, пока те не опомнились. А вот чего ждать от старика, она не знала. Всем своим видом он напоминал колдуна из детских сказок – невысокий, длинная седая борода и острый, колючий взгляд, от которого мурашки по телу. И только голос старика оказался неожиданно молодым и звонким. В Конкордии тоже появился однажды такой, но его изгнали ещё в то время, когда Оми была совсем маленькой и жила в родительском доме.

Старик отдал приказ, и у неё отобрали оружие. Впрочем, положили недалеко – при необходимости она могла в два прыжка завладеть им. Потом с неё сорвали одежды, и она подумала, что, возможно, её хотят принести в жертву одному из варварских богов.

Старик снова сказал что-то резкое. Голос был недовольным. Появились девушки. Её взяли за руки и повлекли в соседнюю небольшую комнату. Только там Оми ощутила, насколько холодно стоять на каменном полу в помещении, куда совсем не проникает солнце. То, что произошло дальше, её успокоило и даже развеселило.

Одна из девушек отрыла кадку с зелёной краской и кистью стала наносить её на тело Оми. Кисть была небольшой, такую Оми видела однажды у Ренаты Бочонок – конкордийской художницы, заслужившей право расписывать храм Эхны, – поэтому процесс оказался долгим. Постепенно тело девушки становилось зелёным, и вскоре она почти ничем не отличалась от местных варваров.

Оми попыталась заговорить с девушкой, раскрашивавшей её. «Я Оми. А как зовут тебя?» – спросила она. Та отвечала с удовольствием, но ничего нельзя было разобрать из её лепета, лишь по часто повторяющемуся «Тая» Оми решила, что это и есть её имя.

Когда с краской было покончено, её вновь вывели в огромный зал и подвели к старику. Оми поняла, почему боялась его: лицо колдуна было жёлтым, а не зелёным, как у других. Старик, оглядев девушку, дал понять, что доволен работой. Ей вынесли новую одежду – свободную, не стеснявшую движений, правда, неудобную и непрактичную, если вдруг придётся сражаться.

Оми боялась, что её спросят о погибшем разведчике, и придумывала себе оправдание, но, как ни странно, судьба его никого не волновала. Возможно, зелёные люди привыкли к тому, что жизнь разведчика обычно сурова: они редко возвращаются в целости и сохранности из далёких странствий. Более того, она поняла, что зелёные люди не посчитали её врагом, а неожиданно приняли в свой мир и предложили жить их нехитрой жизнью. Свободу Оми никто не пытался ограничивать. Тем не менее мысли девушки были омрачены воспоминаниями о погибшем на её глазах Стрекозе. Неужели такова была плата за смерть зелёного разведчика? «Любое бедствие постигает нас лишь за то, что вершили мы сами», – вспомнила она фразу из Великой книги Эхны.

Жёлтый колдун тем временем подал ей лук и стрелы и знаками попросил объяснить, в чём их предназначение. Оми удивилась, что ему незнакомо столь распространённое оружие. Она предложила выйти на улицу и там продемонстрировала умение, выпустив стрелу в далеко отстоящую липу. Когда стрела со свистом умчалась и обнаружилась глубоко сидящей в вязкой древесине, колдун пришёл в изумление и снова, более тщательно, осмотрел лук Оми, словно не веря, что такое примитивное устройство обладает неожиданной силой.

Зато Тая, наблюдавшая за представлением, пришла в дикий восторг и заплясала вокруг Оми, прося научить её стрелять из забавной «игрушки».

Оми было жаль тратить стрелы, но она не стала отказывать девушке и взялась её обучить. Надо было видеть радость Таи, посылавшей стрелу за стрелой в ограду соседнего здания, хозяин которого ничуть не сердился, внимательно наблюдал за развлекающимися девушками, и на лице его расплывалась добродушная улыбка. А потом он что-то сказал Тае и поманил Оми рукой, приглашая зайти в дом.

Тая, счастливая, подбежала к бородатому мужчине и, обняв, расцеловала его. Тот улыбнулся, поцеловал Таю в ответ и кивнул чужеземке в знак приветствия. Оми догадалась, что это Таин отец. Её накормили мясным блюдом, приготовленным в глиняной посуде, а потом предложили кров и постель в их доме. И хотя Оми мечтала лишь о том, как бы поскорее вернуться в Конкордию, она решила не торопиться и переждать какое-то время, чтобы набраться сил, да и обратной дороги она пока не знала.

На другое утро к беспечно завтракавшей Оми зашёл человек, назвавшийся Томом. Он был молод, но, как и колдун, напугал её: лицо молодого человека тоже было выкрашено жёлтым. Состоялся короткий разговор. Каждый говорил на своём языке, но тем не менее собеседники улавливали смысл сказанных фраз.

Оми, ты могла бы обучить девушек Пальмулы стрельбе из лука? – спросил Том.

Ваш город называется Пальмулой?

А разве ты не знала? Да, Пальмула – наша столица. Так ты согласна?

Это не трудно, – согласилась Оми, понимая, что никто не позволит ей есть хлеб понапрасну. – Но где взять луки? Требуется мастерство и определённые навыки, чтобы изготовить настоящее боевое оружие.

Не беспокойся, – ответил Том. – У нас есть мастер-оружейник. Ему под силу изготовить луки по имеющемуся образцу.

Оми пожала плечами.

Я согласна, – сказала она, подумав: «Каждый случай предоставляется лишь однажды. Почему бы им не воспользоваться?»

 

20. Пальмула. Continuatio 1

 

В тот же день она познакомилась с мастером Стивом. Он долго изучал лук Оми, потом стал делатьть расчёты на больших плотных листах бумаги. Она его зауважала: люди, владевшие математикой, в Конкордии были наперечёт. Это были учёные, выкладки которых простым смертным казались хитрыми магическими знаками. Правда, и толку от подобных вычислений конкордийцы не наблюдали, отчего многие считали математиков в лучшем случае бездельниками, а в худшем – городскими сумасшедшими. А тут впервые Оми осознала, насколько математика может быть полезна при разработке нового вооружения.

У тебя прекрасный лук, – сказал Стив, – только его можно сделать надёжнее, а главное – практичнее. Нет необходимости изготавливать оружие высотой в человеческий рост. Это неудобно. Нужно сделать его составным из гибких ветвей можжевельника, и тогда увеличатся и дальность полёта, и сила удара стрелы. Смотри! – и он увлечённо стал объяснять расчёты, в которых Оми ничего не понимала.

И всё же она осмелилась задать вопрос мастеру:

Я вижу много стрел, щитов и человечков, а для чего ты рисуешь двойные луки?

Вообще-то стрелы и щиты – это единицы и нули, а человечки – восьмёрки, – ответил Стив. – Оми, а ты училась в школе?

Да.

И чему же?

Я училась стрелять. Так для чего здесь двойные луки?

Стив долго осмысливал услышанное, а потом задумчиво произнёс:

Двойные луки – это тройки. Надеюсь, что мы хоть как-то понимаем друг друга.

Язык племени муравьёв был непривычен для Оми, но оказался удобен тем, что короткие слова несли в себе значения, абсолютно не ограничивая рождающиеся смыслы грамматикой. Вероятно, трудно было бы передать такие тексты на письме, но при беседе это было необыкновенно удобно. Слова были ситуативны, рождались и умирали мгновенно, сразу же после произношения, а потом при необходимости возрождались заново. Уловив основной принцип речи, Оми приноровилась сносно говорить на чужом языке. Конечно, возникали и речевые казусы, и тогда Стив валился на землю и хохотал над неудачно выстроенной фразой.

Итогом их сотрудничества стал опытный образец составного лука, который и был продемонстрирован Тому. Оми стреляла в неподвижную мишень, а потом выпустили голубя. Для неё – опытной охотницы – было лёгкой забавой попасть в нерасторопную птицу. Однако у неискушённых в стрельбе наблюдателей это вызвало бурный восторг.

После удачно проведённых испытаний необычного для пальмульцев оружия Том объявил присутствующим, что высочайшим указом Её Величества Оми получает чин первой воительницы и с этого момента находится под особым покровительством правительства. Зелёные уважительно склонили головы, желтолицые по традиции одобрительно вытянули руки к солнцу.

У-у-у! – прозвучало торжественно на городской площади, что означало высшую степень признания.

Оми предложили жить в отдельном доме, но Тая, с которой Оми успела сдружиться, так расстроилась, что она предпочла остаться у её гостеприимного отца.

 

21. Пальмула. Continuatio 2

 

Не более двух недель понадобилось Стиву, чтобы со своими подмастерьями изготовить триста усовершенствованных луков. Не более двух недель понадобилось Тому, чтобы отобрать триста девушек из множества желающих поступить на обучение военному искусству.

Когда перед Оми впервые выстроилось её нешуточное войско, она испугалась. У неё не было никакого начальственного опыта, но она постаралась взять себя в руки и абсолютно не выказала той неуверенности, которая пожирала жарким пламенем её мятущуюся душу.

Ну как? – спросил улыбающийся и довольный собой Том.

Оми была мрачна и хмурилась. Она обошла строй и накинулась на ожидавшего похвалы пальмульца.

Ты кого мне привёл?

Улыбка слетела с зелёного лица Тома.

Будущих лучниц, – ответил он простодушно, – и, надеюсь, будущую гордость Пальмулы.

Давай так, – рассердилась Оми, – скажем честно, ты привёл сброд голодных, грязных, неряшливых девчонок. Если ты думаешь, что из них получится войско, то ошибаешься.

Опешивший Том хлопал глазами.

А что делает эта желтолицая? – Оми, не скрывая раздражения, ткнула пальцем в сторону желтолицей девицы, которая, гордо стоя в сторонке, презрительно взирала на происходящее. Та вытянула и без того узкое лицо и насторожилась.

Она призвана заботиться о тебе.

То есть надсмотрщица?

Ты можешь называть её по своему усмотрению, но Элизабет велела приставить её к тебе.

Правительница Пальмулы? Хм… Желтолицая подчиняется мне?

Нет, ты подчиняешься ей.

Оми сверкнула глазами и, отвернувшись от озлобившейся надсмотрщицы, сказала твёрдо, почти угрожающе:

Это мы посмотрим, кто кому будет подчиняться!

Оглядев ещё раз войско, обратилась к Тому, почти примирительно:

На сегодня занятия отменяются. К завтрашнему дню сшейте триста платьев, подобных тому, которое было на мне, когда я попала в ваш город.

Рада приветствовать вас, зелёные сёстры, – обратилась она к девушкам. – Ваша задача на сегодня получить у Тома банные принадлежности (ведь ты найдёшь их, Том?) и отмыться так, чтобы зелень сошла с вашего тела. Завтра утром построиться здесь же. И запомните: я выгоню любую, кто будет выглядеть зелёной мумией или… – она насмешливо посмотрела на аристократку, – или пожелтевшим листиком.

Желтолицая бросила на неё злобный взгляд, но, почувствовав воинственный настрой Оми, решила смолчать.

Выполнять! – приказала Оми.

Дважды повторять никому не пришлось: ни Тому, ни девушкам. В Пальмуле, похоже, с дисциплиной всё было в порядке. Как в муравейнике или большом улье.

 

(Продолжение следует)