Журнальный мир

Там, в небесных садах

— Она тебе снится? — часто спрашивают меня знакомые женщины. — Нет!? Это хорошо. Значит, душа упокоилась с миром.

Мама умерла в ночь Вербного воскресения. Украина выбирала нового президента, а ангелы принимали душу новопреставленной Марии.

На мониторе компьютера в кабинете заведующего кладбищем мелькали фигуры людей, наполняющих пластиковые пакеты и ведра песком из огромной желтой кучи за углом конторы.

— Три камеры по всей территории расставили, — перехватил мой любопытный взгляд ритуальный работник, — но как крали, так и крадут.

— А что можно унести с кладбища? — удивился я.

— Как что!? Цветной металл: латунные кресты, алюминиевые украшения оградок. Медные и бронзовые таблички, наконец. С ними в последнее время вовсе беда: сорвут ночью пластмассовую или стеклопакетную табличку, окрашенную под бронзу или латунь — разобьют в ярости об оградку, а еще хуже памятник со злости завалят. Дикари, одним словом.

Ни перед чем не останавливаются. Да что там таблички — с часовни, той, что за памятником Васе Коржу, ночью с крыши сорвали все медные листы. Даже латунную дверную ручку отпилили. Креста на них нет.

— А на памятник Коржу никто не покушался? — ухмыльнулся я. — Ведь металла в нем прилично.

— Да вы что! Вася был известнейшим вором в законе. Причем верующим. Его ныне здравствующие дружки в то же утро забулдыг вычислили бы, а вечером их нашли с ножами в боках. Это вам не батюшки и полиция — в этом учреждении все оперативно и серьезно.

— Я слышал, что над памятником Коржу работал сам Церетели — тот самый, который изваял монумент Петру Первому в Москве. Что ни говори, а памятник впечатляет: Вася словно живой на корточках сидит и раздумывает над новым делом. Говорят, что Корж был верховным судьей в уголовном мире, а посмертную скульптуру заказал и установил именитый московский журналист, попавший на Колыму по громкому политическому делу. Десять лет строгого режима — фактически смертный приговор, особенного при негласном приказе прессования заключенного. Но политического зэка взял под крыло Вася Корж. Никто журналиста и пальцем не тронул. А через пять лет он по УДО вернулся в столицу.

Вот и отблагодарил защитника после его смерти. Вместе с другими авторитетами, конечно.

— Хм… Не знаю, не знаю. В то время, когда памятник устанавливали, я здесь еще не работал. Но то, что скульптуру из Москвы привезли — это точно.

Работник замолчал и пристально посмотрел на меня. Я напрягся в ожидании оглашения суммы за место на давно закрытом кладбище — том самом, на котором похоронен мой отец. Но ритуальщик молчал.

— Смотри! — через день за завтраком у могилы матери воскликнула моя жена и указала рукой вверх.

С южной части неба к нам приближалась вереница перелетных птиц.

— Гуси! — вырвалось у меня.

Птицы вытянулись неровным клином за летящим впереди вожаком. Гуси мерно взмахивали крыльями и что-то оживлено гоготали в полете. Я пересчитал птиц. Двенадцать! Ровно столько, сколько имен в списке на поминание моих ушедших родственников!

Неожиданно вожак опустился вниз, словно стремясь лучше рассмотреть нашу компанию. Шумная стая нырнула за водырем.

Гуси умолкли. Они пролетели совсем близко над нами, в любопытстве разглядывая то ли нас, то ли разложенную на столике у оградки пищу. Это походило на мираж; лишь свист от взмахов крыльев и испачканные перья животов напоминали о реальности происходящего. Неожиданно над нашими задранными головами вожак что-то крикнул на своем языке, стая загомонила, и… клин внезапно смешался в бесформенную кучу. Лишь у края леса птицы набрали высоту и выровнялись. Но уже не в угол, а в безукоризненную линейку.

— Неужели специально над нами пролетели?! — улыбнулся я, провожая глазами исчезающую за верхушками деревьев стаю. — Может, это те самые птицы? И запах такой знакомый…

— Какие те самые? — вскинула брови двоюродная сестра.

— Лет пять назад в такую же пору я с матерью красил здесь оградку. Вокруг — ни души. Неожиданно до нас донеслись какие-то необычные звуки, исходящие сверху. Оглянулись: к нам, как и сегодня, рваным клином летела стайка гусей и что-то весело гоготала между собой.

Когда птицы пролетали над нами, случилось нечто: мама вдруг засеменила вдоль оградок, вслед за стаей, размахивая белой тряпкой и крича сухим голосом: «Путь-дорожка! Путь-дорожка!»

К моему удивлению, гуси притормозили, видимо, они действительно услышали слова матери, и выровнялись ровным, как под линейку, клином.

Тогда мать снова воскликнула в небо: «Колесом! Колесом!»

Стая вздрогнула: вначале из строя выбился один гусь, затем второй, а потом все птицы смешались в бесформенную кучу с затерявшимся в ней вожаком. Гуси тревожно загоготали и живая масса повернула в сторону.

Мать снова взмахнула испачканной краской тряпкой: «Путь-дорожка! Путь-дорожка!»

И снова чудо! Одна из птиц вырвалась вперед, повернув свое мощное тело на север. За ним устремились остальные, быстро перестроившись в клин. Стая исчезла, оставив после себя запах камышей, речной воды и… мистическое ощущение безграничной свободы.

— Вот это да! — я в удивлении развел руки.

— Извини! Детство вспомнила, — охрипшая мать устало опустилась на скамейку возле чьей-то могилки. — Ничего с тех пор не изменилось. Гуси те же. Только детьми мы бежали с пучками выдернутой из крыш соломы. Потом эти пучки в гнезда кур подкладывали — верили, что с ними птицы лучше несутся.

До войны девочкой я пасла гусей в деревне. Любила их, а они меня. Как-то одна гуска исчезла. Искали всей родней, но не нашли. Решили, что кто-то украл, или лисица праздник себе устроила. Крепко мне тогда досталось. Хотя и обидно.

Но через три месяца та самая гусыня, как ни в чем не бывало, зашла во двор с выводком гусят. Первым делом она подошла ко мне, погладила клювом ногу и что-то прогоготала. Видимо, прощения просила. Где она была, чем питалась? — не понятно. Но в воскресенье отец привез с районной ярмарки большой пряник — специально для меня. Фантастический гостинец по тем временам!

Моя прабабка говорила, что осенью птицы летят в свой рай — вирий, а весной возвращаются на нашу землю. Скоро и моя душа улетит к Володеньке — мужу моему, а твоему отцу. Господи, как хочется его обнять!.. Одиннадцать их было — как в моих поминальных записках на церковный канун. Не просто так это.

Если не хватит денег на место рядом с отцом — не расстраивайся. Похорони на любом открытом кладбище — лишь бы в земельку. Хотелось бы лежать рядом с Володей, но кладбищенские своего не упустят…

Уходя, я оглянулся: куски и комочки глины со свежего холмика могилы матери скатились на надгробную плиту отца и вытянулись руслом, отдаленно напоминающим человеческую руку.

Окружающим я немного лукавил. Уже который раз мне снился один и тот же сон.

Там, в небесных садах, я вхожу в деревенскую хату давно умершей тетки Ульяны. Она воспитала моего отца-сироту вместе с тремя своими детьми. Сколько раз ребенком в этой хате я качался на люльке, привязанной веревками к ржавому крюку потолочной балки.

В передней хате за столом с деревенской снедью сидят мои родные со спокойными прекрасными лицами. Я обнимаю деда и бабку — родителей моего отца, которых никогда не видел. Их унес голод тридцать третьего года, но эту хату они успели построить. А потом я пожимаю крепкую руку второго деда — отца моей матери. Его убили в январе сорок четвертого при освобождении Ленинграда. За этим застольем есть место и для меня.

Через открытое окно доносятся звуки утреннего села: мычание коров, идущих на выпас, щелканье пастушьих кнутов, щебетание ласточек и веселое гоготание гусей. Прищуренными глазами вдалеке я вижу, как на зеркале реки у камышей резвится гусиная стая, радостно бьющая крыльями по водной глади Донца. Скоро она полетит еще за чьей-то душой.

Это мой вирий.

Я счастлив и жалею только об одном: эх, если бы можно позвонить с этой хатыны себе двадцатилетнему и предостеречь от глупостей и дурацких ошибок. Впрочем, все равно бы не послушал.

А кто этот рыбак, мирно сидящий с удочкой у камышей? Уж слишком сильно он напоминает того бронзового Васю Коржа под кладбищенским навесом.

Акациевый мед

— Собирайся, за тобой жена через час заедет, к полудню будете у меня. Посмотришь на мою дачу и медку откушаешь. Пасека хоть и рядом с кладбищем, но мед от этого только лучше — с привкусом тишины. И никаких отговорок! — прогудел в динамике телефона приказной бас Толика, моего одноклассника.

Каждое лето я обещаю приятелю погостить на даче — в деревенском доме его родителей, и каждый раз отказываю в последние минуты: дела, здоровье, срочная работа. Но сегодня, видимо, медку предстоит отведать…

Вечером, полный впечатлений и в прекрасном настроении, я присел с Толиком на полусгнившее бревно у ограды деревенского кладбища, чтобы еще раз пожевать куски медовых сот, величаво плавающих в литровой банке.

В двух шагах от нас сверкнула на солнце отполированная поверхность большого гранитного камня, покоящегося на травянистом холмике, со странной надписью «Арамис» и высветленным абрисом конской головы на черной глади. У гривы белела краюха хлеба, обращенная срезанной стороной в небо.

— Что за камень? Кто-то «Трех мушкетеров» начитался? — усмехнулся я.

— Здесь конь Вальки-Акации похоронен. Арамис. Славный был коняка, но страдалец, — Толик взял хлеб с камня и разломил кусок надвое. — Свежий! Покушай с медом. Видимо, Акация недавно здесь была, она сама хлеб печет и слегка подсаливает. Арамис обожал хлебные корочки с солью. А дома, когда почистишь яблочки и обмакнешь кусочки в мед, это место сразу вспомнишь. В этом году яблоки не уродились, но для тебя найдем.

Я вытянул шею в любопытстве: «Акация!? Это фамилия или прозвище?»

— Прозвище. Валя — моя одноклассница. Клички в деревне даются на всю жизнь, да и покойников здесь все больше не по имени вспоминают. Я с Акацией до седьмого класса в здешней школе учился, а потом наша семья переехала в Харьков.

— Ты о коне говорил. Как он здесь оказался?

— Как? Ну, что ж… слушай.

Валин муж, наш, деревенский, конюхом на ипподроме работал. И жену возле себя пристроил. Вот только умер рано, а детей пара не нажила.

Осталась Валя одна. А тут и ипподром обанкротился. Акации предложили место рабочей по уходу за лошадьми в конном клубе.

А лошадей она обожала, они для нее — ангелы земные. Любила всех, но одного особенно — вороного Арамиса. После закрытия ипподрома его за немалые деньги приобрел конный клуб. Арамис слыл жеребцом непростого характера, но с Акацией он сдружился. Да что там подружился — две души, человека и животного, словно влили в одни меха.

Так и жили бы они, любя и доверяя друг другу, но неожиданно в их судьбы ворвался роковой случай.

В клубе обучались верховой езде и брали лошадей на прогулки и выезд две дочери очень известного и влиятельного в городе бизнесмена. Как и многие дети таких родителей, они жили в параллельном мире, наполненном достатком, роскошью и сомнительными удовольствиями. В мире без запретов и ответственности.

Старшая предпочитала прогулки с Арамисом, а для младшей держали наготове лучшую лошадь клуба.

День рождения старшей сестры решили отметить на пикнике с друзьями. На именины захватили несколько лошадей из клуба и… стриптизера.

Пьяная и обкуренная компания решила устроить скачки для девушек. Даже приз установили — приватный танец стриптизера для победительницы.

Арамис пришел последним, он фыркал и был явно чем-то недоволен, едва не скинув наездницу на лесной дороге. День рождения завершился скандалом и истерикой.

Поздним вечером в конюшне именинница выхватила из рук Акации лопату и изо всех сил ударила боковиной полотна по хребту Арамиса. Конь заржал и осел на задние ноги. В пьяном азарте девушка исступленно била и колола тело лошади лопатой.

Валя остолбенела от неожиданности, но вскоре бросилась с голыми руками к истязательнице. На крик сбежались работники клуба и оттащили обезумевшую девушку от лошадиного стойла.

После осмотра и недельного лечения ветеринары поставили неутешительный диагноз: «Конь жить будет, но верхом на нем ездить нельзя. Категорически!»

Отец уплатил за увеченного коня лишь половину от заявленной суммы: «Я поговорю с кем нужно, найму адвокатов — вы мне сами еще заплатите». Дочь как ни в чем не бывало продолжала посещение клуба.

В офисе Акация услышала разговор директора по телефону: «Арамиса отправим на мясо. С заготовителем я уже договорился».

Акация ворвалась в кабинет шефа: «Не отдавайте Арамиса на живодерню. Я… я… его выкуплю».

Каждый раз, когда Акация набирала нужную сумму, продавая все что можно и нельзя из дома, дирекция увеличивала размер выкупа. То дополнительные затраты на ветеринара приплюсовала, то решила, что бракованного коня выгоднее продать в зоопарк.

Но в дело снова вмешался случай. Валентину неожиданно лягнула в живот лошадь, за которой ухаживал другой конюх.

— Мы вернемся к первоначальной сумме продажи, если ты не заявишь о производственной травме. И оплатим лечение, — предложил директор.

Так Арамис оказался в доме Валентины. Нелегко ей было — попробуй прокормить взрослую лошадь, если одного сена в день он пятнадцать килограммов съедает. А еще два кило морковки не считая овса и отрубей, плюс витамины и услуги ветеринара.

Любила и холила Акация своего гривастого друга. Ничего для него не жалела. Придет хозяйка с работы, а конь ее у ворот встречает, мордой о плечо трется. Ну как ему не дашь горбушку хлеба, присыпанную солью!?

Пять лет их дружба длилась, пока какой-то злой или завистливый человек не отравил Арамиса. Скорее всего, соседка-дачница из города, которая каждое лето привозила внуков в деревню. Дети боялись коня, когда он пробегал мимо. Но, как говорят, не пойман — не вор.

Вот здесь мы его и похоронили, — Толик протянул руку к камню. — Впятером яму копали, глубокую — как Валя пожелала. Она плиту заказала и три акации вокруг посадила.

У нее и дом ими окружен. Говорит, что обожает запах их цветения. За это ее Акацией и прозвали. У каждого из нас свои стрекозы в голове трепещут.

Мне от Валькиных деревьев только лучше. Чудесный медонос. И сам акациевого медку накачаю, и Валю угощу…

— А где сейчас Валя? Жива? Работает? — уже в хозяйской хате за бокалом домашнего вина я снова вернулся к разговору у камня.

— Жива, если так можно назвать жизнь на пенсии. Арамиса незадолго до смерти случили с лошадью из соседнего села. Жеребеночка оставили с матерью. Хозяин кобылы — известный в нашей округе бобыль. Ни разу не был женат, но, как и Акация, обожает лошадей. Сейчас сыну Арамиса три года. Жеребец хоть куда! Валя частенько навещает его и помогает хозяину в уходе за лошадьми. По слухам, их объединяют не только животные. Если мужчина и женщина хоть как-то двигаются, то им лучше жить вместе…

Вечером следующего дня в своей кухне я окунул дольку очищенного яблока в янтарь акациевого меда. Ууу! Изумительный вкус!