Журнальный мир

Я часто думаю о том жизнерадостном голубоглазом мальчишке; устраиваюсь поудобней в своём любимом продавленном кресле, закуриваю одну из тех вкусных, но некрепких сигар, привезенных сыном из какой-то далёкой страны в подарок куряке-отцу, и начинаю вспоминать: светлые, пушистые волосы, тёмно-синяя жаркая кепка с эмблемой испанского футбольного клуба, маленький веснушчатый нос, вечно забитый соплями, тихенький, мышиный голосок и искренняя, живая улыбка.

Мальчишка был каждый день счастлив. Ему не нужны были никакие причины для счастья – он просто жил, а разве этого недостаточно? Когда наступал снежный январь, он был уверен, что зима – это сказка и рай и что нет поры замечательней; а в мае он спрашивал безбрежное небо – что может быть краше солнечной, цветущей весны? И каждая прочитанная книжка казалась ему самой чудной книжкой на свете, и каждый забитый гол во дворе был особенным. В школу он всегда ходил с удовольствием. «Если математика – царица наук, то кто тогда царь? – донимал он маму и папу. – Если есть царица, то должен же быть и царь». Папа улыбался до самых ушей, а мама шептала, что царь – это русский язык. Когда-то она мечтала стать поэтессой, но потом в её жизни приключился вдруг папа, и ей посчастливилось сделаться супругой и матерью. Поэтессой она так и не стала, но стихи писала всю жизнь. Папа был стоматологом и страшно любил на звёзды смотреть. У него тоже мечта была. Телескоп. Ему, как и маме, осуществить свою мечту не удалось. Пришлось довольствоваться дедушкиным биноклем. «Не сбылась мечта – не страшно. Что это за мечта, которая непременно сбывается? Настоящие мечты никогда не сбываются. Главное, чтобы было о чём мечтать. Когда мечтать не о чем – вот что страшно», – так он всегда говорил. А мама смеялась тихонько, по-домашнему так, по-родному, обнимала папу за шею и называла его ласково «мой философ». Они очень любили своего милого, послушного сына.

Этим милым, послушным сыном был я. Мамы уже много лет нет в живых, а папа умер совсем недавно, но любовь их и сегодня со мной. Я чувствую это. И люблю их всем сердцем в ответ.

Теперь я уже не мальчишка – глаза у меня, правда, до сих пор голубые, но жизни радоваться доводится редко. Волосы по-прежнему светлые, но не такие, как в детстве, они у меня до одного все седые и уже не пушистые, а совсем тонкие, рыхлые и вообще какие-то гадостные. Но я из-за этого нисколько не расстраиваюсь. Главное, что они есть.

Да, теперь я уже не мальчишка, и улыбка на моём лице – нечастая гостья. Книжек я больше никаких не читаю, во двор выхожу, но мяч не гоняю; я ныне гулять люблю спокойненько, не спеша, и лучше там, где потише, где побольше деревьев и поменьше людей. И думать люблю. О всяком, о разном – обо всём том, о чём положено думать дедам. О супруге своей покойной, голубушке, думаю, о сыне-красавце, о будущих внуках. О жизни, о смерти. О смысле.

В последнее время всё о детстве своём почему-то думаю. На прошлой неделе вспоминал, как у бабушки гостил на каникулах, оладьями со сметаной объедался до полусмерти, братьев Гримм вспоминал, чьи сказки она мне вечерами рассказывала, и рисунки свои корявые. Такими дурацкими они всегда получались, рисунки эти мои несчастные, а бабушка всё хвалила меня, молодцом называла. И о дедушке думал; помню, как халабуду мы с ним из стульев и одеял строили, птиц мокрым хлебом с балкона кормили, на стадион ходили гулять. А зимой мы петарды взрывали; я сам поджигал, а он только говорил настоятельно: «Аккуратно смотри. Долго в руках не держи. Сразу кидай. Пальцы!»

А сегодня мне хочется вспоминать темноту. О, это были страшные, славные дни! Никогда не забыть мне ту тёмную, опасную зиму. Мне десять лет. В школе вторая смена. Последний звонок – урок кончился. На часах полшестого. За окном – темнота. Я плетусь по заснеженной улице, со мной два приятеля. Нам по пути. На уроке физкультуры кто-то ляпнул, что в городе завёлся маньяк. Девочка Оля с параллельного класса его даже видела. Она говорила, что у него чёрные длинные волосы, он всегда в чёрной шапке и с чёрным пакетом, а в пакете том большой нож – им он режет детей, возвращающихся со школы домой. Недавно в кустах нашли голову девочки. Лицо бледное, ледяное, совсем перекошенное – на нём застыл ужас, кошмар. Маньяк часто поджидает свою жертву в подъезде – на том этаже, где всегда перегорает лампочка. Кто-то спросил девочку Олю – в каком именно подъезде поджидает свою жертву маньяк. Она пожала плечами и буркнула: «В разных».

Мы уже далеко от школы. Пока мы вместе, нам не страшно. Но вот мои приятели расходятся – один повернул направо, а второй пошёл к остановке – сейчас он сядет в светлый, тёплый автобус и поедет домой; автобус привезёт его прямиком в его комнату – там хорошо, там безопасно. Счастливчик. Его не порежут ножом. Он вкусно поужинает, расскажет маме и папе о том, как дела в школе, и пойдёт делать уроки на своём большом, удобном столе. А мне мучиться здесь с этим маньяком. Кричать.

Мой дом там – за углом. Я иду быстрым шагом, ищу суматошными глазами свой двор; я не бегу, ни в коем случае, нет, как же могу я бежать по такой тёмной, безлюдной улице, ведь тогда маньяк подумает, что я испугался, что это я от него убегаю, и побежит тут же за мной и сразу меня укокошит. Мою голову найдут утром отрезанной, под каким-нибудь колючим кустом или в мусорном баке, и больше не будет у моих родителей милого, послушного сына.

Я захожу наконец в свой двор. Он кажется мне почему-то гигантским, там будто ещё темнее, чем на той улице, что никак не хотела кончаться; я чувствую, как дрожат мои худые коленки, и успокаиваю себя, что это от холода; сердце колотится, будто его гонят куда-то, и вот-вот я умру, не то от ножа, не то от испуга. Мой подъезд только третий, и я спрашиваю самого себя в жуткой панике – почему он не второй и не первый? Я тут же отвечаю себе, что хорошо, что он не четвёртый, и мне становится чуточку легче.

Кто-то орёт на скамейке. Слава богу, я не один! Либо этот кто-то дурачится, либо его режет маньяк. В любом случае, мне повезло.

Проходит целая вечность, и передо мною подъезд. Большая и жирная зелёная «3». Я достаю длинный ключ из кармана (у меня есть свой собственный ключ, он уже давно наготове) и открываю холодной рукой железную дверь (на руке меховая перчатка, но она всё равно почему-то холодная).

Я внутри. Тихо. И кромешная тьма. «Опять свет отключили», – мелькает в голове тревожная мысль. Я знаю, что когда отключают свет, лифт не работает, но всё равно давлю зачем-то на кнопку. Лифт не едет. Я давлю снова. Лифт умер. Его зарезал маньяк. Я следующий; теперь он зарежет меня. Интересно, на каком этаже он притаился? Я застыл возле мёртвого лифта, палец на кнопке, я всё ещё не могу поверить в то, что он меня не повезёт. Он – предатель. Я ненавижу его. И как посмел он, подлец, подставить кабину под нож в такой ответственный час? Я отпускаю кнопку и пытаюсь припомнить, на каком этаже я живу. В голове всплывает жуткий ответ: «На седьмом».

Выбора нет. Я боюсь, но плетусь по ступенькам. Я понимаю, что непременно умру. Через какую-нибудь секунду – если повезёт – через две, – я буду зарезан. И для меня всё закончится. Не будет больше ни футбола, ни книжек. Ни «Матрицы» не будет по видику, ни «Гарри Поттера». И мамы с папой тоже не будет. Интересно, сильно ли они огорчатся, когда найдут мою мёртвую голову? Наверное, сильно. Они же любят меня. Мама наверняка будет плакать, а папа скорчит свою излюбленную суровую мину и пробормочет угрюмо: «Как скверно ты поступил. Тебе кто умирать разрешал? Немедленно извинись». И моя мёртвая голова начнёт извиняться и обещать, что так больше не будет.

Я на втором этаже. Я всё ещё жив. Чего это маньяк забрался так высоко? Аж на третий этаж… Мог бы зарезать меня и на втором. Моё сердце терзают странные мысли. Почему я всё ещё думаю? Ведь я уже попрощался со своей жизнью. Мне почему-то вспомнилась моя рыжая кошка. Папа купил её маме, когда меня ещё не было, а когда я родился, мама подарила её мне. Мама называла кошку Жасминкой, а мне нравилось говорить ей Жася. Для папы она всегда была просто Жасмин. Я вдруг подумал: а что если б прилетел ко мне какой-то колдун, предложил миллион долларов и сказал: «Вот тебе нож. Убей свою кошку. А не убьёшь – не дам миллион». Что бы я тогда сделал? Зарезал бы кошку или дулю колдуну показал? И я тут же думаю себе, что показал бы колдуну дулю – толстую и обидную. А если б взял я его миллион и зарезал всё-таки бедную кошку, то мне вмиг стало бы чудовищно стыдно и я бы горько заплакал. Я представил, как прихожу в школу на следующий день, показываю всем этот свой миллион и говорю: «А я кошку зарезал. И теперь я богач». И тогда в меня все начали бы тыкать пальцами, смеяться в лицо и дразнить: «Фу, он кошку убил! Зарезал ножом и получил миллион! Фу-фу! Продажный!» И вся школа бы об этом узнала, и меня повели бы к директору, а после уроков меня бы раздели до самых трусов, привязали к столбу на школьном дворе и стали бы швырять в меня камни. Но я бы никогда не убил свою кошку; и не потому что я боюсь столба и камней, а потому что я её люблю.

Третий этаж. Сейчас я умру. Где же ты, дядя маньяк? Выходи и зарежь меня поскорее. Только не больно режь. Я боли боюсь. И тебя я боюсь. Зарежь же меня, чтобы я не боялся. Жизнь перед глазами у меня уже промелькнула. Я готов.

Кончился третий этаж. Скоро четвёртый. Я всё ещё жив. А может, это всего лишь сон? Мне столько раз снилась эта гнусная темнота! В нашем доме часто свет отключают. Очередной жуткий, кошмарный сон. Прямо как прошлой ночью…

Тишина, темень, подъезд. И маленький напуганный мальчик – крадётся бесшумно по так хорошо знакомым ступенькам, ступает твёрдо, но медленно – неплохо бы поспешить, но вместе с тем – страшно.

А маньяк? Разве был маньяк в моём прошлом сне? Кажется, не было. Значит, и сейчас его нет. Тогда почему мне так страшно? Я уже большой, мне десять лет, я не боюсь темноты. И маньяка не боюсь, и ножа его не боюсь. Потому что нет его – этого маньяка, и ножа никакого нет. Ведь сны не могут обманывать. Сны всегда настоящие.

Мне вспомнилось вдруг… Школьный лагерь. Дождливое летнее утро. Тамара Петровна загнала нас внутрь. Я стою в коридоре с девочкой Инной и хвастаюсь своей новой карточкой, которая попалась мне в чипсах только вчера. Карточка редкая, о ней все мечтали. Я стою гордый и улыбаюсь. Инна смотрит на меня, как на чучело или на дурака, ухмыляется нагленько и показывает мне точно такую же карточку. И ей накануне подмигнула удача. Что-то дёрнулось в моей голове, и я вспоминаю последний свой сон: дождь, коридор, Инна и карточки. И чувствую себя волшебником. Сны не могут обманывать.

Пятый этаж. Никакого маньяка, но мне всё ещё страшно. Новая мысль: дедушка. Мне было лет восемь, когда он приснился мне в красно-чёрной рубашке. Я не видел его уже целую вечность, потому как он был в больнице, и очень по нему скучал. И в моём сне он тоже в больнице; он сидит на постели и что-то говорит своему брату. Тот приехал его навестить. И тут он теряет сознание и падает прямо в подушку. Я хорошо запомнил его рубашку. Она была красно-чёрная. В клетку.

Я проснулся, и мне взгрустнулось по дедушке. Я спросил у мамы за завтраком: «А когда ты повезёшь меня к дедушке?» Она сказала, что скоро, на днях, и после добавила: «К нему вчера приезжал дядя Вова… ты помнишь дядю Вову, сынок? Это дедушкин брат. Дедушка давно с ним не виделся. Они болтали, смеялись… А потом дедушке плохо стало, и он сознание потерял. Ты знаешь… как это бывает, когда люди теряют сознание? Вот и дедушка наш сознание потерял. Но сейчас с ним уже полный порядок. Врач говорит, на следующей неделе выпишут дедушку. Ты не переживай, сынок, чего ты переживаешь? Мы на днях съездим к нему. Обещаю».

Душа моя ушла в пятки. «А на дедушке какая рубашка была? Красно-чёрная?» – снова уставился я на маму с вопросом. Мама рассмеялась зачем-то и ответила тут же: «Кажется, красно-чёрная». – «В клеточку?» – «В клеточку».

Сны не могут обманывать.

Шестой этаж. Почти дома. Маньяка не существует. Всё так же темно. Сны всегда настоящие. Мама про тётю Вику рассказывала. Тётя Вика родила когда-то ребёночка. Она лежала там, где все тёти лежат, когда у них дети рождаются. Ребёночка на ночь унесли доктора, а тётя Вика уснула. Приходит к ней во сне покойная мать и улыбается счастливо: «Спасибо за внучку. Мы о ней позаботимся». Утром тётя Вика проснулась, а доктор говорит ей, что ребёночек её ночью умер. Так и живёт тётя Вика со своим мужем – без дочки, без сына. А у моей мамы есть сын. И у папы тоже. Они говорят, что он милый, послушный мальчик.

Седьмой этаж. Родной мой, любимый! Я больше не боюсь. Я дома.